Хемницер не пошел путем Сумарокова. Он отказался от сатирической резкости, гротескности и натуралистической грубости сумароковских басен. Поэтическое кредо Хемницера его друзья удачно определили двустишием, помещенным в качестве эпиграфа к книге его басен, изданной в 1799 году:
В природе, в простоте он истину искал:
Как видел, так ее списал.
Это уже не дидактическая обнаженность поэтики классицизма, и стремление обратиться к жизни, найти новые, «естественные» принципы искусства.
В восьмидесятые годы классицизм переживает кризис. В незыблемых устоях его поэтической системы появляются трещины. Сентиментализм, поэзия чувства, выражающая тенденцию к самоутверждению личности, все шире и настоятельнее проникает в русскую литературу. Лирика Львова и Капниста, ближайших друзей и поэтических наставников Хемницера, тому наиболее яркий пример. Да и басни самого Хемницера во многом нарушают поэтические «правила» классицизма. В них также утверждаются не только новые моральные критерии, но и самая басня из «низкого», гротескного жанра превращается в серьезный дидактический жанр.
Моралистическая поучительность — основная особенность басен Хемницера и вместе с тем их основной художественный недостаток. Отказавшись от натуралистических подробностей басен Сумарокова, от его гротеска, гиперболы, Хемницер ограничил свой запас изобразительных средств и этим несколько обеднил басню. Для него важнее точность выражения мысли, логическая основа басни, чем ее жизненные, бытовые краски.
В своих записях он отмечал: «Нужней всего, чтобы, прежде нежели писать о чем-нибудь начнешь, расположение твое сделано было хорошее. Расположение в сочинении подобно первому начертанию живописной картины: если первое начертание лица дурно, то сколько бы живописец после черт хороших ни положил, лицо все будет не то, которому быть должно: стихи или частные мысли сами собою сколь прекрасны ни будь, при худом расположении все будут дурны».[1] Принцип композиционной организованности, логической ясности и стройности — основной для его басен.
Критик и поэт начала XIX века А. Ф. Мерзляков следующим образом определил место Хемницера в развитии русской басни: «Сумароков нашел их среди простого, низкого народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенные, образованные общества, отличающиеся вкусом и языком»[2]. Таким образом, басни Хемницера, с точки зрения Мерзлякова, занимали место между баснями Сумарокова, «мужицким» родом литературы, и баснями сентименталиста Дмитриева, сделавшего басню изящным, салонным литературным жанром.
«Приглушенность, камерность, уравновешенность отрицания,— писал о баснях Хемницера Г. А. Гуковский, — выродившегося в общее недовольство устройством мира и человека, определяет и стилистическую позицию Хемницера. Его басни — не обвинение озлобленного сатирика, как у Сумарокова, а ряд отчеканенных коротких новелл, ясных и законченных по изложению... Хемницер пишет разговорным, легким языком; но его «просторечие» — сглаженное, смягченное, очищенное дворянским вкусом; его «народность» условна, хотя все же и просторечие и использование пословиц и т. п. открывали пути хотя бы ограниченному языковому реализму».[1] Следует, Однако, оговориться: если в лексике басен Хемницера преобладают элементы разговорного языка, то синтаксический строй их приближается больше к книжной, а не устной речи.
В нормативную поэтику классицизма Хемницер внес новую струю, нарушив строгую иерархию жанров, переступив их традиционные границы.
Стареющий Державин в 1811 году в «эпиграмме» «Суд о басельниках» писал:
Эзоп, Хемницера зря, Дмитриева, Крылова,
Последнему сказал: ты тонок и умен;
Второму: ты хорош для модных, нежных жен,
С усмешкой первому сжал руку— и ни слова.[2]
Державин называет здесь первым баснописцем Хемницера, отдавая должное Дмитриеву и Крылову, но не считая их достойными наивысшей похвалы Эзопа. Правда, это писалось еще тогда, когда Крылов опубликовал лишь свою первую книгу басен. В этой державинской оценке сказалась, конечно, как личная симпатия поэта, бывшего в дружеских отношениях с Хемницером, так и вкус XVIII века, отнюдь не видевшего недостаток в дидактичности. Ведь и самая басня рассматривалась как жанр дидактический, нравоучительный.
Друзьям Хемницера хотелось представить его в виде «русского Лафонтена». Даже в чертах его внешнего облика, в его характере они настойчиво искали сходство с внешностью и характером великого французского баснописца. Однако Хемницер не очень-то походил на Лафонтена. В его баснях неизменно чувствуется рассудочность, моралистический нажим, в отличие от живых и лукавых сценок Лафонтена. Рассказ его строится по чисто сюжетному принципу, излагает лишь содержание событий, тогда как у Лафонтена и Крылова он блещет юмором, лукавой насмешливостью, обогащен меткими характеристиками, запоминающимися подробностями.
Образы басенных персонажей у Хемницера не наделены сколько-нибудь реальными чертами, а остаются аллегорическими, условными, лишь иллюстрирующими то или иное моральное положение. Его львы, медведи, волки лишены тех живых, заимствованных у людей свойств, какими они обладают в баснях Крылова, а их поведение подчинено прежде всего логике аллегорического сюжета.
Учителем Хемницера был не Лафонтен, а немецкий философ-моралист и баснописец Христиан Геллерт (1715—1769), типичный представитель немецкого просветительства. В своих философских сочинениях и в «Баснях и рассказах» («Fabeln und Erzahlungen», 1746—1747) Геллерт выступал с умеренной критикой существующих общественных отношений, осмеивая феодальные пережитки, дворянскую спесь, ложную ученость. Он не подымается до широкого социального обличения сосредоточивая свое внимание в основном на нравственно-этических проблемах, проповедуя религиозно-примирительную мораль. 3анимательная форма басен и нравоучительных «рассказов» Геллерта сделала их популярными в России, где обе книги его «Басен и рассказов» были переведены на русский язык (в прозе) в конце семидесятых годов XVIII века М. Матинским.[1]
Для немецкой литературы Геллерт баснописец такого же значения, как Лафонтен для французов, а Крылов для русских. В отличие от Лафонтена, Геллерт дидактик. В его баснях большое место занимает нравоучительная часть, да и самые персонажи его басен очень часто произносят наставительные речи. В баснях и «рассказах» Геллерта особенно явственно сказались черты просветительской философии и вместе с тем демократизм третьесословной идеологии. В первую очередь Геллерт пропагандировал отказ от феодальных моральных и правовых норм, сословное равенство. Третьесословная, бюргерская мораль, отрицание феодальных привилегий, проповедь мещанских добродетелей: честности, умеренности, скромности — все это сочеталось в его баснях в единой демократической целеустремленности.
Геллерт был любимым автором Хемницера, близким ему по духу и убеждениям. В ряде своих басен («Конь и осел», «Умирающий отец», «Земля хромоногих и картавых», «Совет стариков», «Боярин афинский», «Барон» и многих других) Хемницер пересказывает сюжеты Геллерта. При этом он выступает не как переводчик немецкого баснописца, а как самостоятельный интерпретатор его сюжетных мотивов.
Для баснописца отнюдь не являлось запретным или зазорным использование сюжетов, уже имевшихся в мировой традиции (Эзопа, Федра, Лафонтена и др.). Все дело заключалось в «рассказе», в «применении» сюжета, в его самостоятельной переработке и осмыслении. Поэтому даже такие великие баснописцы, как Лафонтен или Крылов, часто обращались к сюжетам Эзопа или Федра, отнюдь не умаляя этим своего творческого вклада в басенный жанр. Трактовка характеров и образов, искусство словесной живописи — вот что прежде всего ценилось в басне.
Басни Хемницера чаще всего являются подробным рассказом, своего рода новеллой в духе стихотворных повестей-сказок с довольно сложным сюжетом, широко распространенных во французской и немецкой литературе XVIII века. Но подобные «сказки» во французской литературе, начиная со «сказок» Лафонтена, имели игриво-эротический характер, тогда как Геллерт превратил свои «рассказы» в наставительные, нравоучительные истории, моралистические аллегории.
Многие басни Хемницера приближаются к форме именно такого рассказа в стихах, а не к эпиграмматически сжатой форме басни. Вслед за Геллертом он стремится к нравоучительности самой фабулы, а не к живости лаконичной басенной сценки. Аллегорические рассказы Геллерта и Хемницера растянуты, лишены той сюжетной остроты и иронической окраски, которые так важны в баснях Лафонтена или Крылова. Вот, например, басня «Счастливый муж» (у Геллерта «Der glucklich gewordene Еhemann»). Хемницер подробно рассказывает здесь о том, как «детина», «по уши» влюбившийся в красавицу, решил на ней жениться. Не получив ее согласия, он отправился странствовать по свету и по дороге подружился с «бесом», с которым договорился прослужить ему два года с тем, чтобы тот добыл ему эту красавицу в жены. Бес выполняет свое обещание, но «детина» настолько несчастлив в семейной жизни, что готов прослужить у беса еще несколько лет, лишь бы тот избавил его от злой жены. В сущности это фабула рассказа, «шванк», но не басня. В ней недостает стержня, эпиграмматической остроты, лаконичности, рассказ растянулся у Хемницера почти на полсотни стихов (у Геллерта — тридцать). Следует, однако, отметить, что басня Геллерта написана традиционным балладным размером — правильным четырехстопным ямбом, тогда как Хемницер создает имитацию устного сказа, передает сюжет Геллерта в форме разностопного басенного стиха (шести -, трех- и двухстопного).