головы, не боящейся никаких испытаний: он обращает ее к кипящей смоле, лоб в лоб сходится с дрессированным бараном, который еще издали замечательно потрясает рогами. В ничто вменяет он мегарскую керамику[89], разбиваемую об его благородный череп. Его режут и кромсают – хоть бы что! А в это время зрители вздрагивают от страха. Так же бывает, и когда его пробивают гвоздями аккуратнее, чем аттическую сандалию. 5. Так вот, когда я увидел этого [лысого] человека, то насладился собственным счастьем, ибо и я способен на все это; он только лишь превосходит меня в дерзновении или, лучше сказать, бедность сделала его настолько храбрым. Что до меня, то мне нет нужды подвергать себя таким испытаниям. И впредь да не будет! Наивысшее благо, однако, в другом; оно превосходит все вышеупомянутые. 6. Если бы молитва Пиндара[90] могла исполниться и мы стали бы «жить своим имением», мы воссели бы на хорошее место в театре слушателями и зрителями представления. Если же город потребует от нас хорэгии и раздач народу, мы щедро воспользуемся своим добром. Если же божество дунет в лицо и нам не будет хватать на ячменный хлеб – да не случится такое ни с кем из людей Божиих[91], – то пусть, во всяком случае, не случится с нами величайших бед, таких как [всеобщий] голод. Все мы способны делать удивительные вещи: слегка стыдясь, мы все способны явить на сцене искусство, достойное того, чтобы его смотрели.
14.1. И потом, как человек, который думает, подобно Диону, что волосы приличнее носить мужчинам, чем женщинам, не разойдется с очевидностью? Что может быть безосновательнее, нежели усваивать существам сильнейшим то, что является уделом слабейших, то, благодаря чему они суть слабейшие? Однако существует различие того, что есть по закону, и того, что есть по природе. По закону шевелюра почиталась не всеми, не везде и не всегда: лакедемоняне ведь украсились волосами после битве при Фирее (Θυρέαν), аргивяне же носили волосы прежде битвы[92]; у многих народов ни теперь, ни прежде этого вообще в обычае не было. 2. Но для всех женщин повсюду и всегда считалось хорошим заботиться о волосах. Ибо нет сейчас и не было прежде женщины, которая остриглась бы наголо, если только не по причине дурного знамения или ради отвращения бедствий, которые может принести время. Мне, во всяком случае, не доводилось ни встречать таких женщин, ни слышать о них. Природа здесь согласна с законом[93]: ни одна женщина от века не показывалась на людях лысой; ты не скажешь, будто их лысины скрыты под головными уборами, ибо комедии видят и сквозь них. Если же у женщины выпадают волосы, то это болезнь, и даже небольшая забота позволяет ей вернуться в свое естественное состояние. 3. Среди мужчин же – я имею в виду тех, кто достоин так называться, – нелегко назвать того, кто не достиг бы естественным путем совершенного облысения. Ибо именно это, по-видимому, и является знаком совершенства их природы, пусть даже и не всем случится быть совершенными. Как дети крестьянские понимают из роста здоровых растений, что те хотят согласно природе быть поднятыми и распрямиться вверх, так что тем растениям, которые не могут этого сделать сами, они помогают рогатинками и подпорками, точно так же и здесь: поскольку люди, имеющие наилучшую природу, находятся в состоянии близком к моему, то следовало бы подправить бритвой тех, кто лысиной не обладает, и помочь тем самым природе.
15.1. Достойно вспомнить лакедемонян, которые перед битвой в Фермопилах искусно уложили волосы, благодаря чему Дион и называет эту битву «великой», т.е. потому, что перед ней лакедемоняне расчесали волосы[94]. Но никто из них в живых не остался, ибо это был дурной знак. 2. Продолжим, чтобы не повторять уже сказанного о том, что даже у животных есть нечто мертвое и что у мертвецов они продолжают расти[95]. Терапевты в Египте постоянно всем говорят об этом[96]. И действительно, был такой случай, когда человек, обритый после смерти, был обретен год спустя обросшим густой шевелюрой и бородой. 3. Итак, Дион ввел в свою речь эллинов, погибших со славой, однако же умолчал о тех, кто одержал победы в великих битвах, отомстив ваварам и за этих спартанцев, и за всю остальную Элладу. Я говорю о македонцах и всех тех эллинах, что вторглись в Азию вместе с Александром, об эллинах, среди которых не было только лакедемонян[97]. 4. Перед сражением при Арбелах[98], которое куда более справедливо можно было бы назвать великим, – уразумев, что волосы для солдат есть зло, – эллины все разом обрились, и с Богом, Судьбой и доблестью вступили в решающий бой. А вот по какой причине прониклись они отвращением к волосам, как сообщает Птолемей Лагид[99] [а ему можно верить], поскольку, с одной стороны, он сам был участником этих событий и потому был хорошо осведомлен, а с другой стороны, был царем и потому не лгал [в угоду кому-либо].
16.1. Один македонец, имевший чрезмерно высокую прическу, роскошную шевелюру, а также густую бороду, устремился на перса; перс же, несмотря на страх, смекнул бросить дротик и щит, недостаточно защищавшие его от македонца[100], и прежде чем тот успел пустить в ход свое оружие, бросился на него и, схватив за волосы и бороду, опрокинул солдата, который уже не мог сражаться, поволок его за волосы, как рыбу, и убил акинаком[101], когда тот лежал уже на земле. 2. Это увидел другой перс, и другой, и еще другой; и вот все они посбрасывали свои щиты, все они хватают за волосы македонских солдат и преследуют их по равнине – словно некий сигнал был дан персидскому войску, хватая за волосы, побеждать македонян. Таким вот образом, в фалангах Александра остались только лысые. 3. Царь же Александр оказался в затруднительном положении, ведь он отступил перед безоружными персами, хотя до того низлагал вооруженных. С позором отступил тогда Александр в Киликию, где подвергся насмешкам со стороны эллинов, как побежденный в троеборье[102].4. Но поскольку Ахеменидам было определено судьбой уступить трон Гераклидам[103], то Александр, быстро осознав опасность, сам приказал трубачам дать сигнал к отступлению. Отступив как можно дальше и поставив войско на сильной позиции, он бросает на него цирюльников. Убежденные подарками царя, они бреют и стригут всех македонцев. Для Дария и персов дела после этого пошли не так, как они надеялись. Так как хватать македонцев было уже не за что, то им пришлось взяться за свое оружие в борьбе с куда более красивым противником.
17.1. Таким образом, волосы не делают солдата ни страшным, ни пугающим, если только речь не идет о жутких масках и маленьких детях[104], ибо мы видим, что солдаты – дабы навести на врагов ужас – надевают на себя шлемы (κράνη), которые и по названию, и по делу есть не что иное, как медный череп (κρανίον). Если же скажут, что на шлемах крепят конские гривы, то те, кто носил шлем, разумеется, знают, как он выглядит, и значит – должны бы поучить тех, кто не знает: конский волос крепится рядами сзади – между войлочным подшлемником и самим шлемом. Поскольку выгнутая поверхность шлема гладка, то поистине сам Гефест не смог бы приделать волос к ней, так что поверхность шлема являет собой наиточнейший образ лысины и потому именно и представляется наиболее жутким из предметов, которыми себя окружает солдат. 2. В самом деле, и Ахиллес говорит, что троянцы воспряли духом не потому, что не видели его развевающейся гривы, но как он сам говорит[105]:
...В поле не видят чела Ахиллесова шлема,
В очи светящего!
Однако эта вот блестящая и сверкающая часть шлема как раз и являла собой лысину, и именно лысина как раз и внушала ужас. Если же Ахиллес был власат – ибо и это утверждает Гомер, – то потому, что был юн, пребывал в возрасте, когда человеком легко овладевает гнев, и еще не достиг тех лет, когда и душа и тело становятся совершенными[106]: голова юноши естественно оживает волосами, как и сердце гневом. Но как не следует из-за Ахилла хвалить гнев в душе, так же не следует из-за него считать чем-то чудесным волос на теле. 3. Допуская, однако, что – будучи сыном Фетиды – Ахилл был естественно расположен ко всем добродетелям, я утверждаю, что если бы он выжил, то не остался бы чужд ни лысины, ни философии. Еще будучи юн, он занимался медициной и музыкой[107], а к своей шевелюре относился так плохо, что очистившись [после смерти Патрокла], принес ее в жертву погребальным холмам[108].4. То же самое Аристоксен[109] говорит о самом Сократе, т.е. что он по природе был склонен к быстрому гневу и что когда им овладевала эта страсть, он впадал во все тяжкие. Однако тогда Сократ еще не был лысым, будучи молодым человеком лет двадцати пяти, – в год, когда Парменид и Зенон прибыли в Афины, чтобы увидеть Панафинеи. Но если бы позднее кто-нибудь стал говорить о Сократе как о человеке тяжелом или волосатом, то, я полагаю, эти слова вызвали бы хохот у всех знавших его, ибо из всех занимавшихся философией Сократ был самым лысым и самым кротким. 5. Не осуждай же героя [Ахилла] за шевелюру: в то время, о котором ты говоришь, он был еще юношей, только что вышедшим из отрочества. Ты не сможешь привести ни одного довода в пользу того, что волосы у него пребыли до старости. Я же, напротив, имею множество доказательств обратного: его отец, его дед – я видел их образы – и, опять же, его родство с богами. (Сказанного выше о внешнем облике богов достаточно