Полнолуние — страница 2 из 13

Узники Глухой Вильвы

1

Сломанный нос почти не болел.

Правильнее было бы сказать — Игорь Вовк просто привык к боли. Когда его наконец выпустили из БУРа — барака усиленного режима — в зону, боль от ударов сапог вертухаев еще напоминала о себе. Очухавшись, Игорь осторожно ощупал себя и убедился: повезло, ребра, кажется, целы. Руки-ноги тоже. Голова не кружилась и колокола в ней больше не звонили. Хотя Вовк понимал: от такого сильного и безжалостного удара автоматным прикладом без сотрясения мозга, пусть и средней тяжести, вряд ли обошлось. В сухом остатке — сбитый набок нос, но это пустяки.

Могли бы и расстрелять.

Смеркалось. Бригады зэков только что привезли с работ, уже прошла перекличка, и все разошлись по баракам. Игорь переступил порог своего нового «дома». Придется называть его так, ведь пять ближайших лет заключенный Вовк Игорь Михайлович проведет здесь.

Разве что со временем переведут в другой лагерный пункт, подальше от людей и поближе к холодному Северу.

Это будет зависеть от доброй или злой воли капитана Виктора Сомова.

Судьбу Вовка решил он, организовав донос и закрутив дело. Игорь до сих пор удивлялся, насколько тесен может быть мир, который свел двух врагов детства среди большой войны в одном полку. Старший лейтенант Вовк командовал саперной ротой, капитана Сомова перебросили на особый отдел. Не являясь сторонником сложных конспирологических схем, Игорь уже тогда, когда ему приказали сдать оружие и объявили арестованным, подумал, глядя на довольное лицо Сомова: «Я так и знал». Конечно, было обвинение, на допросах он все опровергал. Но раз, засучив рукава, за дело взялся такой опытный мастер, Вовк не оставил для себя никаких шансов.

Следствие велось быстро, как того требуют законы военного времени. Заранее понимая, что проиграет, и что процесс установления истины лишь формальность, и военно-полевой суд в ближайшее время может признать его врагом народа, Игорь все равно пытался сопротивляться. Это уже принцип.

Как-то в детстве четверо босяков во главе с Витькой Сомовым загнали его в глухой киевский двор, чтобы объяснить, кто в районе хозяин. Вариантов вырваться невредимым у Игоря не было. Сомов вырос на улице, среди городской шпаны, имел друзей и покровителей среди взрослых уголовников. В четырнадцать лет из Витьки начал складываться довольно серьезный уличный боец. И Вовк со своей музыкальной школой достойным соперником для него не был.

Тем не менее Сомову нравилось травить Игоря не одному, а небольшой стаей. Называл это охотой, всякий раз заявляя: плохой волк из зайца. Раздражителем на самом деле оказалась фамилия: если бы не она, худощавого, болезненного на вид мальчика со скрипичным футляром никто бы не трогал. Но Сомов почему-то завелся.

Родители Игоря переехали из Полтавы в Киев, где он пошел в новую школу. На горе Игоря, он оказался в одном классе с Витькой Сомовым, который с первого же дня взялся за новенького.

До того случая все во дворе ограничивалось дразнилками, шелобанами, подножками, плевками и синяками. Нежелание постоянно быть битым заставило Игоря освоить науку выживания, и убегать от неприятностей парень наловчился довольно скоро. Витька травил новичка не каждый день, в зависимости от настроения, и, бывало, неделями не обращал на Вовка внимания. Но стоило ему получить очередную двойку, за которую дома отец устраивал ему беспощадный нагоняй, как накопленная злость немедленно вымещалась на привычном уже объекте. Такие ситуации Игорь со временем тоже научился предусматривать.

Ситуация ухудшилась, когда у него проснулась симпатия к однокласснице Ларисе Белецкой.

Девочка не оттолкнула новичка. Наоборот, гордо отшивая окружающих хулиганов, эта холодная барышня с длинными волосами внезапно сдружилась с дохляком — так называл объект своих издевательств Сомов. И, как только увидел обоих на улице под ручку, тут же дал понять Игорю, чем недруг отличается от лютого врага.

Там, в глухом дворе на Рейтарской, подростку стало ясно — решается его судьба. От Ларисы отказываться он не собирался. Надежды победить — никакой. Но парень, зажатый в угол, поставил футляр к стене, закрыл его собой и стал отчаянно защищаться. Вначале просто не хотел сдаваться без боя, только отбивался, не атаковал. Но в разгаре короткой стычки будто что-то подсказало схватить кусок кирпича, неумело замахнуться и сильно засадить Витьке в лоб, пустив кровь. Тот сначала удивился. Потом взбесился. И уже через несколько минут этот самый обломок в его руке разбивал пальцы на правой руке «наглеца» Игоря, а потом — скрипку у него на глазах.

У врачей для родителей Игоря было две новости. Первая — хорошая: пальцы срастутся, калекой не останется, с кем не бывает, дети.

Вторая — плохая: об уроках музыки придется забыть. Впрочем, трагедией это стало разве что для папы с мамой: Вовк-старший закончил консерваторию по классу рояля, мама была скрипачкой. Наследственными задатками мальчик обладал, но ходил в музыкальную школу скорее из уважения к родителям, чем вынашивая мечту стать великим маэстро. Так что попытка сопротивления грубой силе внезапно принесла пользу: сама собой отпала потребность осваивать неинтересную, хотя наверняка полезную музыкальную науку.

Заниматься стрельбой и боксом сыну музыкантов тоже не очень хотелось. Но и убегать от Сомова с компанией надоело. Разбитая же скрипка и искалеченная рука имели для Витьки плачевные последствия. Потому что отец Игоря привлек каких-то киевских родственников, и те сделали все возможное, чтобы малолетнего хулигана взяли на милицейский учет. Сомов неделю не появлялся в школе, а когда пришел, обходил врага десятой дорогой, разве что зыркал хищно, в глазах ничего хорошего не читалось. Лариса неизвестно от кого узнала и поведала Игорю по большому секрету: отец после визита милиционера так отходил сына, что тот сутки не вставал с кровати, а остальные дни не решался выйти из дому — должны были зажить синяки и шишки.

Однако Вовк догадывался: пауза будет недолгой, и решил действовать на опережение. Вот почему он вступил в ОСОАВИАХИМ[3], где настойчиво учился стрелять, заодно — прыгать с парашютом, и начал ходить на бокс, где ему как-то в запале впервые сломали нос. Родители ойкали, подключили знакомых хирургов, лицо привели почти в первозданный вид, после чего Лариса сказала: Игорь абсолютно перестал напоминать ей капитана Артура Грея. На что услышала в ответ: ты как была Ассоль[4], так ею и останешься.

Изменения, которые произошли с главным врагом, мимо внимания Сомова пройти не могли. Но он выжидал, вопреки своей злобной натуре, долго. Крышку сорвало, когда Витька увидел, как Лариса поцеловала Игоря в щеку, совсем тогда еще невинно, по-дружески. На следующий день Витька встретил его по дороге домой. Стояло бабье лето, но настроение у Вовка было совсем не осеннее — он проводил Ларису после кино и летел обратно на весенних крыльях счастья: она не чмокнула, они поцеловались по-настоящему. Как им двоим, неопытным, казалось — по-взрослому. Сомов выступил из сумерек, за ним стояли его верные уличные гвардейцы, и тогда — тоже впервые в жизни — Вовк увидел перед собой жало ножа в вытянутой вперед руке.

То был вечер двойного крещения: любовного и боевого. Игорь никогда не думал, что сможет ударить первым. Просто ударил, коротко замахнувшись. Боксерского опыта он еще не приобрел, уличные драки не обтесали, потому что все, что было до сих пор, — лишь игрушки. Но удар вышел неожиданно удачным — Сомов не упал, но пошатнулся, схватившись рукой за челюсть.

Второго удара не понадобилось. Игорь, не понимая, для чего это делает, завопил на всю улицу, будто бы подбадривая самого себя криком, налетел на врага, толкнул двумя руками изо всех сил. Витька упал, сильно ударившись копчиком о тротуар. А победитель не стоял руки в боки, озирая поле битвы, — припустил прочь, очень надеясь, что за ним не погонятся.

Ничего.

С тех пор враги старались по возможности не замечать друг друга. Конечно, случались еще какие-то короткие стычки, нужные Сомову для дополнительного самоутверждения и напоминания: вместе на одной территории не ужиться, так будет всегда.

Однако после школы пути их кардинально разошлись. Живя в одном городе, молодые люди наверняка знали, кто чем занимается: Игорь учился на инженера, Виктора взяли в НКВД. Кто бы мог подумать, что пересекутся на войне и их встреча станет для Вовка фатальной…

Он сопротивлялся на следствии. Но все изменил разговор с Сомовым. Вышел он коротким, конкретным и максимально наполненным содержанием. Капитан предложил уговор: признание в обмен на помощь его семье, Ларисе и Юре, их малолетнему сыну.

— Твои станут не семьей погибшего офицера, а членами семьи врага народа, — говорил Виктор. — Последствия тебе известны, дорогой ты мой друг юности. Признаёшься, подписываешь — и я делаю все, чтобы ты получил пять лет курорта, по законам военного времени. Будешь дышать свежим воздухом где-нибудь за Уралом. Там места красивые. Соликамск, давние каторжные традиции. Река Глухая Вильва, когда еще побываешь… Все равно без права переписки. Но я обеспечу Лару, возьму под опеку и защиту. Голодными холодными не будут. Где твои, в эвакуации, кажется? Я их найду, возможности есть. Только записочку напиши, будто последнее письмо. А я передам. Так как, что решаешь, отец семейства?

Конечно, большого выбора у Вовка не было. Договор с дьяволом он заключил. А дальше — Сомов или что-то знал, или угадал, или правда обладал достаточно большими, как для обычного начальника особого отдела мотострелкового полка, возможностями и полномочиями — все случилось как он и говорил. Игоря разжаловали, дали обещанные пять лет за анекдоты про товарища Сталина, которые он якобы рассказывал личному составу. И очень скоро телячий вагон вез свежеиспеченного зэка не куда-то, а действительно за Урал, в Соликамск, в лагерный пункт, недалеко от которого таки протекала речка Глухая Вильва.

Игорь как раз приближался к своему бараку, когда резкий окрик ударил, будто нагайкой по ребрам. Услышал не присвоенный в лагере личный номер, его окликнули по фамилии.

Ни один подобный окрик ничего хорошего не предвещает. Вовк невольно, кляня себя, втянул голову в плечи, обернулся.

В нескольких шагах стоял, перекатываясь с пятки на носок, молоденький капитан из оперативной части. Это он допрашивал Игоря после того, как тот пришел в себя в БУРе.

— Как здоровье, Вовк? Череп не болит?

— Вашими молитвами.

— Бога нет, Вовк. Религия — опиум для народа. А если Бог тебе все же нужен — валяй. Кругом, шагом марш! В гости к Богу, сам вызывает. Заодно и познакомитесь.

Вот она — ирония судьбы.

Фамилия кума — начальника оперативной части отдельного лагерного пункта номер восемь — была Божич. И кума очень веселило, когда заключенные между собой называли его Богом.

2

— Осужденный Вовк Игорь Николаевич, одна тысяча девятьсот шестнадцатый год. Статья 58–10.

— Сядь.

Божич кивнул на табурет напротив своего стола. Сам только удобнее устроился на стуле с высокой выгнутой спинкой. Игорь удивился, откуда тут, в лагере, такая роскошная мебель. Тем более что сам стул контрастировал с убожеством обстановки: кроме стола — обшарпанный сейф, еще одна лавка в углу, рядом — железная печка-буржуйка, труба выведена через окно на улицу. А на стене — портрет Сталина.

Со стороны могло сложиться впечатление: он является логичным продолжением туловища хозяина кабинета. Или портрет нарочно так повесили, или он случайно разместился над головой Божича — кто знает. Но в определенные моменты казалось: вот он, настоящий лик начальника оперативной части.

Вообще сам майор был широким, отдаленно напоминая большой старомодный шкаф или помещика Собакевича, как его описывали в «Мертвых душах»: эту книгу Вовк в юношеские годы почему-то особенно полюбил. Всякий, кто видел Божича впервые и еще не привык, не мог сказать иначе. Вряд ли каждый читал Гоголя. Но сравнение с громоздким шкафом напрашивалось мгновенно.

Природа сотворила этого человека так, что минимальным округлостям не осталось места. Когда на голове сидела форменная фуражка, она была похожа на неправильной формы куб, по краям которого торчали в разные стороны уши. Шея оказалась настолько короткой, что ее почти не было видно, потому голову от прямоугольника плеч отделял только воротничок кителя. И можно предположить — она соединена с плечами этим воротником, лежит на нем и из-за этого плохо крутится. Чтобы оглянуться, Божичу надо было неуклюже поворачиваться всем туловищем. В голову Вовка мгновенно пришла хулиганская мысль: а вот если бы контуры майора зарисовать, вышли бы неплохие иллюстрации для учебника геометрии.

— Чего лыбишься? Вместе посмеемся.

Это сравнение невольно вызвало улыбку. Убрав ее, Игорь в ответ промолчал.

— А молчишь чего?

— Вы ничего не спрашиваете, гражданин майор.

— Я тебе задал вопрос: чего такая идиотская лыба на морде? В БУРе понравилось?

— Нет, — рука коснулась сломанного носа. — Представил, как выгляжу.

— Плохо выглядишь. И если с такой статьей еще раз рыпнешься на конвойного, я тебе тут, в этом кабинете, оформлю статью. Дорисую срок. А в БУРе пропишу. Веришь?

— Верю, гражданин майор, — легко согласился Вовк. — Там думается лучше. Отдельный номер, одноместные апартаменты. Холодно разве что. Но война же, кому сейчас легко…

— Весельчак, — голова кума дернулась, что, наверное, означало кивок. — Весело тебе. Только у нас тут, в Соликамске, не цирк. Хотя все вы у меня клоуны. — Угроз в голосе не звучало, Божич говорил довольно дружески, слышался даже интерес — так большой хищник, хозяин своего леса, разглядывает новое существо, которое внезапно появилось рядом. — У меня на хозяйстве это первый случай, когда доходяга кидается на сержанта. Нападение на конвоира, попытка завладения оружием, попытка бегства. Выбирай, Вовк.

— Никто на него не кидался.

— Хорошо хоть понимаешь про себя… Ты тут никто, Вовк. Не пугаю. Не предупреждаю. Это факт у нас с тобой такой. Хочешь еще посмеяться?

Где-то была ловушка. Игорь опять решил промолчать. Майор спокойно вытащил кисет, бумажку, скрутил цигарку, заклеил языком, закурил — сильно, будто после многодневного воздержания, затянулся. Выпустил струю пахучего дыма в сторону, повертел самокрутку в пальцах.

— Слышишь, пахнет? Местные деды самосад сушат — вкусно. Хоть табак не едят, а другого слова не придумаю. Приносят мне, есть тут добрые люди среди местного населения. Так не хочешь посмеяться?

— Можно.

— Я попович. Отец у меня был поп. Священник, сельский приход, Тверская губерния. Мамка, значит, попадья. Социальное происхождение не годится для должности, скажи?

— Наверное.

— А я от родителей отрекся, Вовк. Когда в партию вступил. Я, знаешь, в комсомоле не был. Сразу в партию, после гражданской. И вишь, какая веселая штука: сын попа теперь в лагере — не царь, но Бог. Не я это придумал. Ну, рассмешил?

— Интересно.

— Интересно ему. А вот мне интересно, почему ты, боевой офицер, на конвойного попер?

— Потому что боевой офицер, гражданин майор, — голос Вовка зазвучал тверже. — Терпел все. Только не буду спускать, когда мордатый сержант гнет на меня матом. И лупит прикладом в спину.

— Научишься, — серьезно произнес Божич, затянулся еще раз, повторил: — Вкусно. — И потом, без перехода: — Думаешь, я ничего не понял? Я твое дело, осужденный Вовк, внимательно прочитал. Потому что такого контингента у меня на хозяйстве не было.

— Какого?

— С фронта. С войны. Начнешь быковать — рога быстро обломают. Но хочу, чтобы ты знал: с сержантом тут, в этом кабинете, тоже воспитательная работа была. Офицеры бывшими не бывают. У меня белогвардейцы сидели… Гляди ж ты, белая кость. Правда, когда по ребрам выгребали, ничо, утирались. Расстреляли их, кстати, а то бы показал их тебе.

— Расстреляли?

— Ага. Как война началась — вышел специальный приказ. Всех беляков, как потенциально опасный элемент, способный вести антисоветскую агитацию в местах лишения свободы, к высшей мере социальной защиты. Вот я беляков к стенке и поставил. Что ты думаешь? Один, дедок такой, из бригады сучкорубов, «Боже, царя храни» залудил. Да еще красиво так, сука, голосина поставленный — как у моего отца-батюшки в церковном хоре у певчих. Я аж заслушался. Но не в этом дело. — Майор сделал третью затяжку, традиционно повторив при этом: — Вкусно. Так к чему это я? Вишь, белая кость все терпела. А наш брат, советский офицер, лезет давать сдачи. Даже если после того получает десять суток БУРа. Вот за это я тебя, Вовк, уважаю… Или как это правильно сказать?.. Пусть будет: уважаю. Доверяю тебе. Подпишешь бумажку?

Произнес таким будничным тоном, что Игорь сначала растерялся:

— Бумажку? Вы о чем?

— Об этом самом. Я, такой-то, осужденный, бывший офицер Красной Армии, даю добровольное согласие сотрудничать с оперативной частью. Казенный документ, по сути. Зато отношение получишь соответствующее. Под моей личной защитой будешь, сечешь? Кто я тут, не забыл?

— Нет.

— Скажи: кто я тут?

— Бог. — Заключенный удивился, с каким трудом ему далось это слово, но, похоже, Божич совсем этого не заметил.

— Правильно. И Бог тебя тут будет беречь. Я слушаю твое положительное решение.

От дыма у Игоря уже першило в горле. Он прокашлялся. Не помогло — гадкий привкус никуда не делся.

— Водички? — поинтересовался Божич.

— Не надо, — ответил Вовк. Не сдержался, добавил: — Спасибо. Вот так сразу…

— Чего тянуть? С кем тебе, боевой офицер, еще иметь дело в местах отбывания наказания, как не с администрацией?

Жгучий взгляд майора Игорь сейчас чувствовал физически. Стало неуютно, захотелось отвести глаза, и в то же время Вовк не желал, чтобы это воспринималось как слабость. Но не сдержался, отвел взгляд, перевел его на выгнутую спинку помпезного стула. Внимательный кум мигом это засек, крякнул довольно, произнес с неприкрытой гордостью:

— Нравится? Всем нравится. У меня вот целая артель чалится, еще с тридцать седьмого. Контрик из Ленинграда, старенький такой дедуля, когда-то клепал мебель для буржуев. Свое производство, на заказ делали. Поставляли лучшим семьям Санкт-Петербурга, хе-хе. Теперь вот за дополнительную пайку работает на Главное управление лагерей. Я вообще подумываю, как в своем хозяйстве наладить кое-какую кооперацию. Надо ж деньги для страны зарабатывать, да и лагерь содержать, не все ж сидеть на шее у государства. Война, жирно слишком. Когда перебьем фашистов, работы станет еще больше. Нет, паразитами мы не будем! — Кум со значением поднял вверх палец. — Паразиты по баракам. Первейшие — кто по твоей статье, политические. Ты-то человек нормальный, потому я с тобой и говорю, Вовк. Доверяю, а ты оцени.

Игорь решил — лучше молчать. Но Божич, казалось, уже не хотел общения. Увлекся, оседлав, очевидно, своего любимого конька, продолжал:

— Читал твое дело, пока ты исправлялся в БУРе. Внимательно читал, много думал, некоторые справки наводил. Что-то с тобой тот капитан Сомов не поделил. — Мгновенно ощутив реакцию Вовка, поспешил уточнить: — Только без этих… без иллюзий… Органы не ошибаются. Не для того нам партия и лично товарищ Сталин доверили этот сложный участок. Тем более когда военное время и врагом может стать каждый.

— И я правильно сижу? — вырвалось у Игоря.

— Правильно. — Отвечая, Божич и бровью не повел. — Но слушай битого опера: по-хорошему твой Сомов должен был собрать больше доказательств твоей антисоветской деятельности. Потому что мастерить дело за один анекдот… Хотя я на фронте не был. Просился — не пустили. Без меня тут хозяйство развалится до фундамента, кому-то и это нужно делать. И все же, когда враг кругом, за языком следи. Знаешь, что я тебе скажу? — Массивная ладонь несколько раз легонько похлопала по поверхности стола. — Херня какая-то между тобой и Сомовым. Кошка черная пробежала, вижу. Только он тебе жизнь спас, если хочешь знать.

— Как это?

— Вот так. Очень просто. Начни начальник особого отдела полка собирать на языкатого старлея материальчик — можно подшить на расстрельную статью. А так — анекдот. Несмешной.

Игорь решил не пытаться убеждать Божича в том, что никаких анекдотов он не рассказывал. Наверняка майор прав: ему вообще не следует понимать причину давней вражды Сомова и Вовка. Так что решил и дальше молчать.

Майор же воспринял это по-своему:

— Вот и правильно. Тебя мой коллега спас от верной смерти. Передал мне, можно сказать, в надежные руки. Не пойдешь же ты, фронтовик, к преступникам в компанию. Хорош телиться, осужденный. Расписочку?

Еще одна сделка с дьяволом, подумал Игорь. Точно такая же, как требование Сомова написать прощальное письмо Ларисе, где он непрямо отказывался от нее и сына. И тоже — письменно. Интересно, прикажет ли скрепить кровью.

Осенило внезапно. Вовк удивился, как подобное вообще могло прийти ему в голову, как только он вспомнил о Ларисе. Побаивался всерьез — не сможет сказать этого, когда протянет дольше. Потому выдал сразу, готовясь к худшему:

— Условие есть.

Божич как раз насыпал табачную полоску на разложенный прямоугольник, мастеря новую вкусную цигарку. Когда услышал, рука замерла, пальцы разжались, табак просыпался на стол.

— Что у тебя есть?

— Условие. — Теперь голос Игоря звучал тверже и увереннее.

Сложенные в щепоть пальцы потерлись друг о друга, стряхивая остатки табачных крошек.

— В этом кабинете… на этом лагерном пункте… нигде в Соликамске зэки не ставят условий лагерной администрации. И если я тебя прощаю, Вовк, то только.

— Просьба. Не условие — одна просьба. Для меня важная, если нет другого выбора. Просто помогите, гражданин майор.

Тут Вовк понял, как правы те, кто говорит про электричество в воздухе. Кажется, еще немного — и короткое замыкание, взрыв, катастрофа.

— Допустим. Я к тебе пока нормально отношусь. Чего хочешь?

Напряжение начало медленно спадать. Игорь почувствовал, как по спине течет большая противная капля пота.

— Вы говорили — читали мое дело. Изучали, наводили справки… У вас ведь есть возможности. Супруга моя, Лариса. Сын Юра. Сменили место жительства… Куда писать — не знаю. Ну, хотел бы им писать одно письмо в… не знаю… сколько мне там можно… если можно… — Слова и мысли чем дальше, тем больше путались, но молчание и внимание Божича придавали куража. — Мне бы знать, где они теперь. Из Киева эвакуировались, но куда? За Урал или в Сибирь, у жены в тех краях дальние родственники. Уехали еще летом сорок первого, я настоял, нажал, организовал… Могу сказать, на какой адрес писал раньше. Так легче искать, правда?

Майор пожевал губами. Вздохнул, будто только что закончил тяжелую хлопотную работу. Снова взялся за цигарку, крутил, заклеивал языком, подкурил, затянулся.

— Вкусно. — И без перехода: — Искать для тебя, Вовк, я ничего и никого не собираюсь. Заслужить надо. И вообще, осужденные аж в такие отношения с администрацией не вступают. Но послужной список у тебя… Да и ситуация интересная. Первый фронтовик в моем хозяйстве, все такое… Справки наведу. Обещаю. И письмо своим сможешь написать. Тут, в кабинете. Под моим контролем. Я его сам прочитаю. Годится?

— Лады. Тогда и расписку сделаем. За одним рыпом, — подхватил Вовк, окончательно осмелев.

— Наглый ты. Нравишься мне. Сработаемся. — Майор великодушно подсунул ему через стол кисет и бумажку. — Кури. Только тут. И пошел в барак. Я тебя вызову, если что-то буду знать. Смотри, ты слово дал. Слово офицера.

3

Того парня звали Леонидом.

Фамилии Игорь не знал и не особо на этот счет беспокоился. В лагере все, даже не уголовники, а обычные «мужики», откликались только на клички. Низенького восемнадцатилетнего карманного воришку тут прозвали Рохлей, и общаться с ним широкому кругу не рекомендовалось. Он принадлежал к категории лагерных парий, так называемых петухов, и жать ему руку или просто поддерживать отношения означало самому попасть в отщепенцы. Со всеми не слишком приятными для мужчины последствиями. Но случай Леньки — Рохли — был не совсем типичным.

Это Вовк узнал, когда новые знакомые дали полный расклад по обычаям в лагере.

Просветительскую работу вел старый опытный ростовский вор Прохор Чуракин, больше известный как Проша Балабан. Знакомство уголовников с Игорем началось сразу после того, как он переступил наконец порог барака — места, которое как минимум на пять следующих лет должно было стать его домом. Поздоровавшись, спросил сдержанно, где свободное место: тюрьма и пересылка кое-чему успели научить, став своеобразным начальным классом образования каторжанина. Когда указали, прошел, сперва присел, потом прилег на нары. Вечерело. Понимал: завтра вместе с другими пойдет на работу. Валить лес или еще куда-то, куда распределит бригадир из числа осужденных. Пахло тюрьмой, грязным и кислым, запахи давно въелись в одежду и кожу. Смыть это не удавалось ни холодной, ни невероятно желанной горячей водой. Кажется, тюрьма останется с ним, в нем и вокруг него навсегда.

Игорь закрыл глаза. Никому в бараке не было никакого дела до очередного товарища по несчастью. Полумрак сопел, вонял, вздыхал, стонал, кашлял, тихо и непонятно переговаривался, время от времени что-то жевал, отрыгивал, пускал ветры. Словом, вел себя так, как организм большого дикого животного. Теперь и Вовк — его часть.

Поскольку за временем он не следил, не мог позже точно сказать, когда именно к нему подошли, чтобы позвать к Балабану.

Игорь сразу почувствовал движение рядом, мигом открыл глаза, реагируя на опасность, стремительно сел, спустив ноги с нар и готовясь к любому развитию событий. Тревога оказалась напрасной. Вместо угрожающего врага едкий барачный полумрак щербато улыбнулся. Острое, хитрое и одновременно детское лицо стриженного под машинку незнакомца смотрело сверху вниз вполне дружественно. Глаз с еле заметным бельмом подмигнул, и щербатый коротко объяснил, где и кто хочет его видеть.

Воры в законе, настоящие хозяева лагеря, занимали дальний угол, где держались небольшим сообществом и следили за жизнью барака. Место, где разместился старый Балабан, вообще отгородили от любопытных глаз новым одеялом. Сам смотрящий был жилистым, довольно бодрым человеком, чей возраст на глаз определить было непросто. Судя по всему, воровство давно стало его главной профессией, а тюрьмы и лагеря — обычным местом пребывания.

Небольшой опыт общения с уголовниками дал Игорю возможность понять: сейчас, когда идет война, профессиональным преступникам значительно проще пересидеть тут. Ведь можно рискнуть, сбежать — и на свободе поймать в военное время пулю прямо на месте совершения преступления. Расстреливать без суда требовал соответствующий указ, изданный и подписанный самим Сталиным еще осенью сорок первого. Законы же криминального мира требовали, чтобы с воли заключенных грели. Работать вместе со всеми те же законы запрещают, и воры-законники и их обслуга с более низким статусом освоились в лагерях даже лучше, чем их подельники по ту сторону колючей проволоки.

Разговор с Балабаном оказался на удивление коротким. Свелся в основном к монологу битого вора, Игорю же пришлось только слушать. Что еще делать в этой ситуации, кроме как молча кивать и со всем соглашаться? Зато четко осознал: местные воры решили выразить ему уважение.

Прежде всего Балабан предложил чифиря — густой, вываренной в жестяной кружке концентрированной чайной заварки. Начал без лишних церемоний:

— Ждали, когда выйдешь. Нам не по понятиям с теми, кто по политической статье. Но враги народа — они слабые, доходяги. Сидят себе, как мыши, про своего Карла Маркса перетирают. Ты молоток, настоящий бродяга. Хорошо вертухая мусорского отоварил. За это тебе от людей большая уважуха. Сиди спокойно, никто тебя тут не тронет. В случае, если хату поменяешь, — малявы перед тобой пойдут. Тот, кто мусорам враг, нашему брату первый кореш.

— Никому я не враг, — произнес Игорь, сразу добавил: — и не друг. В смысле… сам по себе.

— Тебе люди руку подают. — Тон Балабана совсем не изменился.

— Спасибо за доверие. Только… как бы это объяснить… офицер я. Воевал. То, что сюда попал, — злая воля одного типа. У него со мной давние счеты. Рано или поздно все выяснится, ошибку исправят, меня выпустят…

— Сейчас, — остановил жестом Балабан. — Офицером хочешь быть — будешь. А про ошибки и справедливость, так это тебе правда к политическим. Можете про это бакланить сколько угодно. Им ничего другого делать не остается, кроме мировой, мать ее так, революции. Вряд ли они тебя к себе примут.

— Мне и не надо. — Сейчас Игорь говорил абсолютно честно. — Я не против советской власти. Так вышло. Стечение обстоятельств, понимаете. Не интересно с политическими, немного послушал их на пересылках. Некоторые вещи по делу говорят. Но в целом не согласен.

— Никто и не просит тебя с ними соглашаться или не соглашаться, — терпеливо пояснил Балабан. — Просто знай: таких, как ты, Офицер, у нас уважают. Всегда можешь приходить. Не чифиришь — так посидишь. Про войну нам расскажешь. Может, видел там суку одну.

— Война не сказка, чтоб рассказывать, — парировал Вовк, до которого уже дошло, что Офицер — теперь его кликуха, нравится ему это или нет. — И что за сука, не понимаю.

Кривил душой. Потому что на самом деле уже знал, кого называют суками: воров-законников, которые начали служить органам государственной власти, прежде всего — милиции и НКВД. Это означало ссучиться, ведь законы криминального мира запрещали тем, кто их придерживается, много чего. Иметь официальную семью, например. Или работать в какой-нибудь конторе. И, конечно, служить в армии, даже когда идет война. Нарушители объявлялись вне закона, на них открывалась охота, единственное наказание — смерть.

— Жора Теплый.

— Понятия не имею. Впервые слышу.

— Да ясно. Теплов он в миру. Георгий Аркадьевич. Медвежатник, сейфы для него — семечки. Ценили бродягу люди, имел авторитет. Я сам, грешный, за Теплого подписывался много раз. За это вынужден был потом извиняться, отдельный узелок себе завязал. — Балабан немного глотнул из кружки, скривился, окликнул: — Голуб!

Отодвинув одеяло, скользнул знакомый Игорю уголовник с крысиной мордой. Снова почему-то оскалился, открыв щербину. Ничего не спрашивая, подхватил кружку, точно так же молча исчез. Подогревать, дошло до Вовка, донышко его кружки тоже успело остыть.

— Вот так, — продолжал Балабан. — Той весной, прошлой, приперлись сюда архаровцы в погонах. Построили каторжан на плацу, говорят: надо, братья, послужить родине. Есть шанс смыть вину кровью. Добровольцы — два шага вперед.

— Штрафников вербовали, — понял Игорь. — Их всегда перед атакой бросают, на немцев. Оружие не всегда дают. Они бегут, гу-га кричат…

— Что кричат?

— Вместо «ура». Кто придумал — хрен его. Но по тому гу-га, ходят слухи, фрицы уже смертников узнают. Им же отступать запрещено, только вперед. Или пуля в грудь, или в спину. У них пулеметы за спинами, из наших окопов.

— Падлы. — Похоже, Балабана это не удивило. — Только не жаль. Не в людей они стреляют. Те, кто выходят, должны понимать, на что подписываются. А Теплый, скажу я тебе, знал даже больше, чем надо.

— Вы о чем?

— Вышел из строя, как положено. Потом, говорят, до фронта не доехал. Подорвался, ноги сделал. Говорят, повоевать даже немного успел. Герой, мать его. Какая разница, — старый вор отмахнулся, словно прогоняя свои же слова. — Все равно форму мусорскую надел.

— Солдатскую.

— Переодеваться можно для маскировки. — Теперь Балабан говорил с менторской ноткой. — То по работе, для дела нужно. Тут, Офицер, расклад другой. Дошло до меня такое: с ним еще один человек бежал, Костя Капитан. Вместе тут, на Вильве, чалились. Так себе кумекаю, сговорились они вдвоем пойти с самого начала. Ну, втерлись в доверие, понюхали пороха. Под пули, как я понимаю, не лезли. Подгадали момент, напали на солдат. Кого-то убили, прорвались в глубокий тыл. Человек тот Теплого и вывел, потому что знал местность. Из-под Курска он, Костик-то. Я его в разных серьезных делах видел. Не последний фраер, дядя деловой. А дальше доходит сюда печальная весть: труп Капитана нашелся в Курске. Красные оттуда уже тогда немцев выбили…

— В сорок третьем, летом, там горячо было, — согласился Вовк. — Если хотели эти ваши Теплый с Капитаном потеряться, правильное место выбрали.

— Есть такая мысль, — согласился Балабан. — Малява почему пришла за Костю? Знали, что залег на кичмане. Находят тело возле места, где когда-то барыжила его маруха. Немцев она как-то пережила. Когда их вытеснили, решила все закрутить по новой. Наш брат, честный фраер, никуда не делся. А жить же как-то надо девке. Костя Капитан имел с ней дела до войны. Нарисовался будто между прочим, здрасьте вам. А потом за десять метров от халупы старому дружку заточку загнали просто в сердце. Чтобы, значит, подумали на давнее кодло, нигде не искали. Жора Теплый заколол, не иначе.

— А я слышал… ну, нельзя ворам убивать. Тем более он грабитель, я так понял.

— Все ты правильно слышал. Только случай с Теплым особый. Есть на нем пара жмуров, еще до войны. Менты о том не знают. Ясно, никто из наших его легавым не вломил. Но Жора мутный, ох мутный. У тебя какое звание было?

— Старший лейтенант.

— До войны кем был?

— Как… Учился. Закончить не успел, меня с последнего курса призвали. Воевать пошел рядовым. Потом, летом сорок второго, послали на высшие офицерские курсы. — И зачем-то добавил: — Сапер.

— Вишь, научили стрелять. И людей ты убивал, Офицер. На минах их подрывал. Только ша про врагов. Люди — они все живые, каждый за жизнь хватается. Немец на войну умирать пошел? Хрена с два! Сидит себе и раздумывает: пули не для него, с ним такого не случится, не зацепит его. Ты тоже так думаешь, правда? Не ври. Лучше промолчи, ага?

Вовк молча кивнул.

— Вот так, — довольно хмыкнул Балабан. — С Теплым то же самое. Он убежал не на войну. Воевать ему не в жилу. Но и на воле долго не побегает.

— Почему?

— Потому что о том, что это он Капитана подрезал, люди быстро узнали. Одно дело — из окопов убежать, этого даже наш закон требует. И совсем другое — своего брата-блатного убить. Значит, теперь и Жора и для «красных» вне закона, и для «черных». Для нас, значит, для братвы. Тут же заслали малявы — искать его, паскудника, надо. Меня люди слушают, кое-что уже сделали. Не быстро. Времена сейчас сам знаешь какие, Офицер. Но нашли его, есть в этом всем дерьме приятные новости.

— Где? — вырвалось у Игоря.

— Тебе какая печаль?

— И правда.

Вынырнул Голуб, вернул кружку. Коснувшись донышка, Балабан тихонько вскрикнул, слегка обжегшись, но не разозлился — наоборот, хлебнул с удовольствием, изобразив на лице выражение высшего блаженства.

— Что-то я заболтался с тобой. Ну ничего, больше про наши дела будешь знать. Про Жору так, к слову. Сидит он у меня вот здесь, — сухим, согнутым крючком пальцем старый злодей легонько постучал себя по лбу. — Считай, познакомились. Компанию себе сам выбирай. К себе не зовем, закон не позволяет. Но в случае чего держись нас, Офицер. А от политических — подальше.

— Могли бы не предупреждать. Я их сам не очень люблю. Власть — она и есть власть, нечего выступать.

Честно говоря, в тот момент Игорь Вовк несколько кривил душой. До войны достаточно сдержанно воспринимал сообщения о разоблачении и аресте врагов народа и оглашенные приговоры. Не слишком радовался, но и не очень печалился. По примеру родителей вообще старался не обсуждать друзей семьи, которые внезапно оказались подельниками английских или японских шпионов. Или участниками сговора против партии, правительства и лично товарища Сталина. В целом старался жить в лучшей стране в мире и ни о чем крамольном не думать. Война значительно подправила его взгляды, а собственная история заронила серьезные сомнения в том, что сотни тысяч других приговоров не могли вынести точно так же. Однако по привычке избегал политических, хотя уже не относился к ним настороженно.

Но и быть с уголовниками Вовку тоже было не с руки. Тем более после предложения майора Божича. В каждом бараке кум имеет глаза и уши, это факт. А значит, пронюхал — новичком заинтересовались воры. Законы тактики предусматривали попытку начальника оперчасти использовать это. Потому повторный разговор про сотрудничество с администрацией способен обернуться для Игоря смертным приговором. Согласившись, рискует засветиться однажды перед блатными, и тогда Балабан с его возможностями запросто посадит стукача на нож. Отказавшись, попадет под сумасшедший пресс администрации и действительно надолго пропишется в БУРе.

Вот так в первые же дни в лагере бывший старший лейтенант Вовк, не желая того, оказался между молотом майора Божича и наковальней Проши Балабана.

Ни он, ни кто-то другой не могли представить, что события, которые ускорили дальнейший выбор Игоря, запустил Ленька-Рохля.

Известная лагерная «девочка».

4

— Дядя. Дядя.

Игорь услышал это за спиной. Не нужно оглядываться, чтобы узнать, кто это говорит. Рохля имел странную привычку всех вокруг называть дядями, хоть зэков, хоть конвойных, хоть самое малое лагерное начальство. Вовк только не сразу понял, что Ленька окликает именно его. Когда же дошло, обернулся на голос с неохотой и отвращением.

Арестантского опыта Игорю хватало, чтобы четко представлять и понимать тюремную и лагерную иерархию. Рохля имел особый статус. Так называемые обиженные, или опущенные, находились в своеобразной зоне неприкасаемости. Униженные и затюканные жертвы насилия уголовников держались вместе, в самом грязном углу барака. Ели отдельно. Даже случайный контакт с ними автоматически превращал того, кто потерял бдительность, в такого же парию. Конечно, если это не касалось удовлетворения местными паханами извращенных потребностей.

Однако Рохля отличался от этих затюканных бывших людей тем, что считался не опущенным, а лагерной проституткой.

То есть пускать шлюху в компанию не было нарушением неписаной табели о рангах. Вести при нем разные разговоры можно было настолько свободно, насколько запросто вели себя блатные в обществе женщин-проституток на воле. За руку с парнем никто не здоровался. Но использовать Леньку не только как «девочку», а и как лакея большим грехом не считалось.

Его история оказалась очень простой. Когда Леня еще был человеком, он работал в смоленском городском театре. Никто не знал, развратила его провинциальная артистическая богема или парень сам сделал свои первые распутные шаги, ища возможности проявить хотя бы таким способом свою настоящую природу. Сексуальные связи между собой мужчины скрывали так, будто занимались шпионажем, хотя, собственно, в случае разоблачения были бы наказаны так же сурово. Но посадили Леню не за это. Один из актеров перед самой войной проигрался в карты, решил ограбить театральную кассу и подбил своего тайного любовника постоять на шухере: доверять мог только ему. Потом, когда преступление удалось, вор неожиданно испугался собственной дерзости — и рванул к морю, в Сочи. Прихватив с собой столь же испуганного, сколь и счастливого Леню. Деньги спустили за пять дней, на шестой парочку нашли кредиторы, подключив серьезных уголовников, и, избив, бросили голыми на берегу моря. Где-то под утро обоих задержал милицейский патруль. Вот так Леня очутился за колючей проволокой, где исключительно ради выживания начал осторожно продавать себя в обмен на защиту.

Уголовники в лагере опекали его, не так пользуясь интимными предложениями Рохли, как заставляя стирать портянки, чесать пятки, делать массаж, развлекать сказками или песенками, даже брить — блатные всегда держали в тайниках безопасную бритву. За это Ленька мог подъедаться возле неофициальных хозяев лагеря. Питаясь объедками, он выглядел довольно откормленным по сравнению с большинством заключенных. Красным пухлым щечкам Рохли никто не завидовал. Когда его встречали, отворачивались или старались обойти. Сам же «петушок» не слишком страдал, искренне считая, что пристроился весьма хорошо, а кто косо поглядывает — завидует. Еще и жаловался: сидеть осталось меньше года, когда выпустят, война наверняка еще не закончится и на воле вряд ли будет так хорошо, как в лагере. Послушав это, Игорь только пожал плечами — в который раз убедился, что этот прислужник убогий своей судьбы точно заслуживает, так что выбросил его из головы.

Поэтому очень удивился, когда Рохля тайком окликнул его из-за угла барака.

Говорить с ним, даже приближаться к нему Вовку не хотелось. Более того, именно теперь слишком пухленькие для заключенного губки были слегка подкрашены: кто, где и как раздобыл этому типчику настоящую губную помаду, Игорь не знал и знать не хотел. Собирался послать «племянничка», и, очевидно, Ленька это почувствовал — скривил губы, протянул жалобно:

— Дядя, спасайте меня. Пожалуйста, спасите. Я не хочу с ними.

Рядом никто не ошивался. Видно, Рохля терпеливо подстерегал именно его. Так что, понимая, как Игорь отнесется к нему, все равно решил о чем-то попросить. А Ленька наверняка влип если не в серьезную беду, то в неприятное приключение. Потому что, с одной стороны, его не трогала администрация, с другой — так-сяк опекали блатные. Так что нужды великой парень не имел. Если зовет именно Вовка, а не кого-то из уголовников, точно случилось такое, с чем нельзя идти к покровителям.

Снова зыркнув по сторонам, чтобы лишний раз убедиться, что до их сумеречного разговора никому нет дела, Игорь, все еще побеждая отвращение, подступил к Леньке так близко, как мог себе позволить, засунул руки глубоко в карманы лагерного бушлата, цыкнул сквозь зубы:

— Тебе чего от меня надо? Куда ты не хочешь?

— Заступитесь, — прокудахтал Рохля.

Даже сам попробовал подойти. Но, натолкнувшись на взгляд Игоря, остался там, где стоял. Только еще больше втянул голову в плечи, заскулил снова:

— Вы у них в авторитете. Я же вижу, знаю…

— У кого я в авторитете? Ты можешь по-человечески, не блеять?

— Дядя Балабан вас, дядя Офицер, уважает. Другие тоже. Ну, кто возле него.

— Это не означает, что я в авторитете у блатарей, — отрубил Вовк.

— Но вас послушают. — Рохля уже едва сдерживал слезы. — Скажите им, чтобы не брали меня с собой. Мне на волю скоро, не хочу я… боюсь…

Терпение Игоря начало иссякать.

— Слушай, тетя. Или ты кончаешь ныть и внятно даешь расклад, или я пошел. Мне с такими, как ты, базары тереть не в жилу. Так лучше понимаешь?

Ленька совсем по-детски шмыгнул носом. Хлюпнуло, и Вовка в который раз передернуло от отвращения. Хоть в окопах, на передовой, да и в неволе, доводилось видеть и слышать еще и не такое дерьмо.

— Ага. Только я сказать боюсь. Думать об этом тоже страшно, дядя…

— Коли так — бывай. Бойся дальше.

Игорь решительно крутнулся на каблуке старого, подбитого снизу для крепости самодельными подковами кирзака.

— Они меня съедят, — выдохнул Рохля. Тут же пискнул: — Мама. — И после короткой паузы: — Мамочка.

Вовк резко обернулся. Такой неприкрытый страх не всегда видел на фронте. А лица заключенных-доходяг выражали всякое, но испуг Лени выглядел не иначе как предсмертным.

— Какого хрена ты мелешь?

— Правда-правда, дядя Офицер. — Видно, выдавив из себя нужные слова вместе со страхом, Ленька затарахтел с придыханием: — Они пойдут на побег. Дядя Балабан и дядя Коля Голуб. Вы не знаете, никто тут не знает. Дядя Балабан очень болен, ему недолго осталось. Говорит, не хочет на зоне помирать. Не так должны умирать настоящие воры. Ему тут чалиться еще два года. Закопают, говорит, как собаку, — и нет Балабана. А на воле нужно разные дела уладить. Потом уже умирать. Так он захотел.

Вовк наморщил лоб, пытаясь переварить услышанное. Что же, старого злодея он знал недолго. Но пообщаться за это время довелось немало. Можно, даже нужно верить таким, как Рохля. Или верить, но не до конца. Делить сказанное пополам, если не на четыре части. Однако все услышанное соответствовало образу мыслей Прохора Савельевича Чуракина по кличке Балабан. Хотя Ленька говорил своим противным голосом, за сказанным явно слышались знакомые балабановские интонации и понятия.

Ты гляди, больной. А так и не заметно. Держится огурцом, внешне даст фору младшим. Так, во всяком случае, казалось Игорю. Ан вишь, и тут не слава богу. Хочет умереть на воле, сделав большой глоток. Если выйдет, попадет Балабан в легенду или даже песню. Начнут вспоминать несломленного старого авторитета-законника следующие поколения. Еще, глядишь, каменную глыбу обтешут и на могилку поставят. Точно не врет Рохля. В подобных поступках весь Балабан. Но раз говорит правду, то…

— При чем тут ты? И почему ты решил, что тебя кто-то хочет съесть?

— Дядя Голуб велел мне идти с ними. Третьим.

— Ну и что? А Голуб в этой истории каким боком?

— Он короткую палочку вытащил. Тащили десятеро. Один только с Балабаном может идти, другие побег прикрывают.

— Повезло Голубу.

— Кто знает, кто знает, дядя Офицер… Они же… мы же можем далеко не убежать. Тут хипеж начнется. Кум не овечка, на раз просчитает, что про планы Балабана блатные знали. Затаскает, может даже расстрелять за соучастие. С него станется, это такой зверь, такой зверь…

— Какой уж есть. Ладно, ты так и не объяснил мне: сам каким боком? Жребий тянул, вместе со взрослыми?

Рохля в который раз хлюпнул носом.

— Я кабанчик.

— Кто?

— Краем уха слышал… Случайно… Сперва обрадовался, когда с собой позвали. Потом… Им прятаться придется, долго, так думаю. Харчей не напасешься. Вот для чего меня берут. Кабанчик это называется, я знаю. Дядя Голуб как-то похвастался — один товарищ его еще до войны, когда ноги сделал из Магадана, точно так с кабанчиком рванул. Ходили потом слухи… не очень хорошие… Нашли товарища, с ягодиц и ляжек целые куски мяса… того…

Даже бывавший в переделках Вовк после такого едва сдержал тошноту. В горле запершило — подступила желчь. И пришло четкое понимание: как бы дико это ни звучало, откормленный лагерный служака говорил сейчас чистейшую правду. Потому что имеет все основания опасаться за свою никчемную жизнь.

— Откажись, — сказал Игорь, проглотив комок в горле.

— Не могу. Тогда они меня на месте на пику посадят.

— Для чего?

— Потому что я в курсах… Блатные не выдадут друг друга. А я у них чужой, когда про такое идет речь. Другого кабанчика найдут, только тот знать своей судьбы не будет. Я же случайно услышал, правда случайно.

— Не скули. Похоже, тебе хоть как амба.

— Ничего не похоже, дядя Офицер. Точно — амба.

Ленька тяжело дышал. Игорю показалось — он слышит, как бьется сердце парня. А еще понял: отвратительный он, этот Рохля, но чего-то неохота, чтобы старый и молодой уголовники полакомились им, пересиживая погоню в тайге.

— От меня чего хочешь?

— Поговорите с дядей Балабаном. Он вас послушает. Я так думаю. За меня тут никто не заступится. Капризничать начну — зарежут просто так. С ними пойду — зарежут, как свинью. Поймают нас с собаками — застрелят, потому что беглецы. Они же со мной таскаться при таком раскладе не будут. Бросят, и если овчарки не порвут или автоматчики не дострелят, в БУРе ребра переломают. Растопчут сапогами, не выживу я, не проживу долго. Никому не нужен, хоть вешайся. На колени могу встать, дядя Офицер, ноги вам целовать буду.

Рохля таки дернулся, собираясь упасть перед Игорем на колени. Вовка передернуло.

— Стой где стоишь, — цыкнул на Леньку.

— Буду стоять. Стану, где скажете, дяденька Офицер.

— Молодца. Теперь слушай. Когда они собрались бежать?

— Еще скажут. Но до конца недели планируют сделать ноги. Сегодня вторник.

— Знаю. — Игорь сам себе удивлялся, как удается не потерять счет дням, неделям и числам. — Будет так. Больше никому не ляпни. Ничего не обещаю, потому что сам теперь буду рисковать. Но придумаю что-то.

Вовку совсем не хотелось, чтобы один человек съел другого. Такого он не мог себе представить даже в страшном сне. Хотя и ходили слухи больше десяти лет назад по Киеву — мол, по селам голод из-за неурожая, так что до людоедства доходит… Верить не хотелось ни тогда, ни сейчас.

— Спасибо, дядя Офицер.

— Рано еще. Сгинь, кыш отсюда. Молча сиди. Разберемся.

Ленька кивнул и исчез, будто и не было ни его, ни этого странного, неожиданного и жуткого разговора. Только они поговорили, и Вовк начал всерьез опасаться, что Балабан может что-то заподозрить: ведь после услышанного общаться со старым вором так, как раньше, Игорь уже не сможет. А тот почувствует, непременно почувствует, старый хитрец.

Обошлось. Видно, этим вечером блатным было весело и без компании Игоря. До утра никакого плана он так и не придумал.

А утром, сразу после проверки, майор Божич снова вызвал к себе.

Напрягся Вовк: вдруг пронюхал начальник оперативной части об их вчерашнем разговоре с лагерным отщепенцем и хочет узнать, о чем с ним вообще можно говорить. К худшему готовился, но плохое предвидел.

Не ошибся.

5

— Не знаю, для чего я это сделал и для кого.

Начальник оперативной части обращался, казалось, сам к себе. Будто искал оправдания мужественному или, наоборот, позорному поступку. Игорь не понимал, что майор имеет в виду, и не торопил события. Раз вызвал — потянет, но скажет. Войдя в кабинет Божича, молча сел напротив, сложил руки перед собой и терпеливо ждал, пока тот перейдет к сути дела. Кум же, со своей стороны, не слишком торопился. Послюнил цигарку, закурил, пустил дым, выдохнул разом привычное свое:

— Вкусно.

Потом зыркнул на Вовка, поинтересовался, будто только что об этом вспомнил:

— Слушай, Офицер, ты, наверное, тоже курить хочешь. Или нет?

— Не откажусь, — сдержанно ответил Игорь.

Понимал — майор в курсе тяги каждого узника к курению. А переспрашивает, потому что хочет услышать, как просят. Сейчас не следует вести себя так, чтобы желание сделать хотя бы одну затяжку вырвалось наружу. Стало таким позорно явным, в который раз подчеркивая униженное и подавленное состояние обитателей лагеря. Однако не удержался, повторил:

— Можно. Это ж как конфета.

— А почему не удивляешься, что я тебя Офицером назвал?

— Потому что я — офицер. Пусть бывший… Но бывших офицеров не бывает. Профессоров бывших тоже.

— У меня в хозяйстве всякой твари по паре, — хмыкнул Божич. — Вчера он профессор. Сегодня — сучья рубит, аж лес шумит. Были такие, кто мне свои профессорские регалии предъявлял. Ну не так чтобы сильно предъявлял, не очень-то и предъявишь мне. Но говорили: я, значится, физик, изучал механику, давайте сделаем механический прибор, улучшим условия труда.

— Какой прибор?

— Думаешь, я кого-то слушал? Сачки, думали профилонить. Задурить мне голову своими университетскими образованиями. А мы, знаешь, университетов не кончали, вот так. Норму не выполнил — пайку не получил. Еще раз не выполнил — БУР, там для филонов самое место. Кто не сдох с перепугу, так топор с пилой освоил — куда там нашим мужикам. У нас же, вишь, трудовой лагерь. Перевоспитываются, мать их. Когда-то же выпустят, смогут нормальную работу найти. Это если про бывших профессоров. — Майор сделал вторую затяжку, посмотрел на кончик цигарки. — Я тут опером поставлен. Старшим. Думаешь, не знаю, как тебя блатные прозвали? Кликуху в лагерь запустили, ты сам разве внимания не обратил? Теперь ты у нас Офицер навсегда.

Ну, это все болтовня.

Божич милостиво подвинул к Игорю через стол белый прямоугольник тонкой бумаги и кисет:

— Валяй, угощайся. Потому что ты молодец, Вовк. Настоящий волк, не ошибся я в тебе.

— Вы о чем, гражданин майор?

— Блатные тебя признали. Сам Балабан. Так себя не каждый поставит, далеко не всякий.

Почувствовав приближение ловушки, Игорь снова решил ничего не говорить, очень вовремя углубившись в процесс скручивания цигарки. Божич внимательно следил за ним, когда Вовк закончил — протянул ему свой бычок. Аккуратно взяв окурок двумя пальцами, Игорь затянулся и закашлялся: табак оказался не только ароматным, но и чертовски крепким. Не то чтобы Игорю не доводилось курить такой ядреный. Он вообще давно не курил с удовольствием, перебиваясь чем бог пошлет и даже временами опускаясь до откровенного шакальства.

— Что, вкусно? — Майор спросил так, будто кашель заключенного обеспокоил его всерьез.

— Ага, — ответил Игорь, справившись с кашлем. — Спасибо, гражданин майор.

— Это я тебя, можно сказать, благодарю за то, что затесался к блатным. Свои люди в этом кодле мне ох как нужны. Был один такой, Жора Теплый. Слышал?

Вовк кивнул.

— И что ты о нем знаешь?

— Вызвался на фронт, когда вызывали. Законы их нарушил.

Про побег Теплого с передовой Вовк на всякий случай решил промолчать, хотя если спросят — конечно, скажет. Арестантская жизнь научила как можно меньше говорить, не важно с кем.

— А тебе никто не говорил, что Жора Теплый мне точно такую расписку нарисовал, как ты сейчас напишешь?

— Теплый? Работал…

— Ага, — кивнул Божич. — У них это называется ссучиться. Слышал, наверное? Да слышал, слышал. Этот сучий сын боялся, что его расколют. Было чего бояться, возникла там одна скользкая ситуация… Словом, блатные, дружки твои, на него вот-вот могли подумать. Потому и сдрыснул наш Жора Теплый на войну добровольцем, кровью смывать вину. А, хер бы с ним, это дело наживное. Теперь рядом с Балабаном ты у меня будешь, надежный человек. Уникальный, можно сказать. Не из блатных, законами не повязан, а они тебе доверяют, подпускают к себе. Станешь моими личными ушами и глазами, Вовк. Дело ж благородное. Не дадим преступникам заводить в лагере свои порядки. Считай, тут твоя линия фронта. Или что ты в тылу врага. Ходил в разведку?

— Доводилось.

— Значит, сам черт тебе не брат! Ну а за это получай подарок, Офицер.

Пальцы Божича расстегнули пуговицу на нагрудном кармане кителя, вытащили оттуда сложенный вчетверо листочек, вырванный из тетради в косую линейку. Поиграв немного, майор щелчком послал его через стол к Игорю.

— Обещанное.

Одновременно не желая верить и не пытаясь понять, Вовк пристроил почти выкуренную цигарку на донышко кованной пепельницы, тоже явно сделанной руками лагерного умельца. Потом осторожно, будто брал не листочек, а изделие из тонкого фарфора, поднес к лицу, развернул.

Корявые, неаккуратно написанные буквы.

Адрес. Почтовый адрес. Украинская Советская Социалистическая республика, Каменец-Подольская область, поселок Сатанов, улица… дом… номер…

Сомов?

Точнее…

— Сомова Лариса Васильевна?

— Жена Сомова Виктора Аркадьевича. Того самого, друга твоего ненаглядного. Законная жена, между прочим, потому и справки легко навелись. Почему-то, Вовк, я решил тебе доверять. Пусть это будет моим подарком, ну, адрес. Письма, как договаривались, будешь писать тут. Только теперь не знаю. Ох, не думаю, что мимо товарища Сомова Виктора Аркадьевича эти письма проскочат. Ответа не дождешься, это я тебе уже гарантирую. А сам будешь писать для забавы, дрочиться… Работник НКВД имеет все полномочия дать указания тамошней почте, чтобы твою писанину несли сразу ему. Или никому не несли, уничтожали на месте. Или отсылали назад. Слышал, есть такая пометочка — «адресат выбыл»?

— Как это. Как она там. Как Лариса там оказалась, в этом Сатанове?

— Слушай, Офицер, я тебе не загс и не книга регистраций! — Божич развел руками. — Когда твоя баба с Сомовым совокупилась, почему, для чего — не моя печаль. Сам в письме спросишь. Ответит — хорошо. А про самого товарища Сомова мыслю очень просто: куда приказали родные органы государственной безопасности — туда и поехал служить родине и лично товарищу Сталину. Ну, доволен?

— Нет.

— Да я думаю! От меня тоже когда-то баба ушла, с подполковником авиации. Где-то в Генштабе сейчас. Летчик, не баба моя. Мы с тобой, Вовк, где-то даже товарищи по несчастью. А может, счастье нам подвалило, хрен его знает. Вишь, когда поганая бабская натура проявилась. Не горюй, Офицер. Нашли мы тут с тобой друг друга. Разве не так?

— Так.

— Письмо свое потом напишешь. А сейчас расписку мне придумай, для отчетности. Вот, держи.

Божич выложил из тонкой картонной папки чистый лист, подсунул Игорю, рядом положил химический карандаш. Вовк бесстрастно смотрел на бумагу. Майор тем временем вынул из ящика чернильницу-непроливайку, ручку с пижонским как для начальника лагерной оперчасти пером. Качнул чернильницу, макнул кончик пера, вывел на папке печатными буквами: «Заяц». Увидев, что взгляд Игоря невольно следит за ним, заговорщицки подмигнул:

— Это ты — Заяц. Под таким погонялом будешь писать рапорты.

— Доносы, — вырвалось у Игоря.

— Докладные, — поучительно поправил Божич. — Рапорты, сводки, как тебе нравится больше. Агент Заяц, он же — Вовк Игорь… как тебя там… Он же Офицер. Годится?

— Пойдет.

— Тогда не тяни, пиши расписку. Или ты, может, передумал?

Игорь снова развернул подарок майора, еще раз прочитал адрес.

Запомнил, словно строевой устав. Словно военную присягу.

— Договорились. Заяц — значит Заяц. У вас с чувством юмора все в порядке, гражданин майор.

— Есть немного. — Комплимент Божичу явно понравился. — Только ты того, без панибратства. Субординация, у меня все строго. Пиши, разборчиво пиши. Наделаем мы тут с тобой делов, ох накрутим.

«Накрутишь», — подумал Вовк.

Без меня.

И быстро и уверенно написал расписку, согласившись стать лагерным информатором начальника оперативной части.

6

Мужики-лесорубы зыркали косо.

Такое отношение к себе Вовк заметил вскоре после того, как завязались его странные отношения с блатными. Природу этих отношений Игорь сам не мог понять и определить. Так что не видел ничего странного в том, что преимущественное большинство товарищей по несчастью решило держаться от него подальше.

Настороженного отношения «политических» Вовк не чувствовал. Собственная история превращения во врага народа все-таки несколько подчистила его мнение об осужденных по пятьдесят восьмой статье. Раньше юноша, выросший в музыкальной семье, невольно перенял манеру родителей. А папа с мамой с определенного момента перестали обсуждать партийные чистки в стране, даже не читали газет, хотя старательно, год за годом, продолжали подписываться на «Правду». Просто складывали газеты в стопку, чтобы потом аккуратно заносить эти стопки в публичные библиотеки. Более того, отец как-то выступил с призывом не выбрасывать советские газеты, а передавать их в читальни. Потому что выкинуть газету с портретами партийных руководителей означает неуважение к ним и в значительной мере провоцирует.

После этого Вовк-старший стал героем газетной заметки. Его фотографию растиражировала ведущая центральная и республиканская пресса, и таким образом семья Вовк получила что-то наподобие индульгенции от власти. Так, к ним многие из старых знакомых перестали ходить в гости, круг общения значительно сузился, но, как позднее понял Игорь, каток НКВД семью не зацепил. Возможно, это был очень тонкий, хитрый, хорошо продуманный трюк его родителей. Но могло быть и так, что мама с отцом посоветовались и решили: их интересует только музыка, до политики и чего-то похожего им принципиально нет дела. Ведь их позиция, какой бы она ни оказалась, ничего по сути не изменит вокруг.

Теперь же Игорь понемногу стал позволять себе крамольные предположения: что, если не все, а какая-то часть осужденных врагов народа такие же враги, как и он сам?

Нет-нет, тут же поправлял он себя. У советской власти множество настоящих ненавистников. Они продаются капиталистам и империалистам и занимаются подпольной работой. Однако нет гарантий, что не найдется кто-то наподобие Сомова, кому совесть вместе со служебным положением позволят ради собственных интересов, личных или шкурных, оболгать невинного человека.

Тем не менее Вовк пока не считал такие мысли прозрением, пусть частичным. Просто, исходя из своего опыта, делал поправку на общую ситуацию. Так что все равно не спешил сближаться с заключенными, которые сидели по одной с ним статье. Дальше подражал поведению родителей — ныне покойных: зимой сорок второго они умерли в оккупированном Киеве от тифа, почти одновременно. С немецкой властью сотрудничать не очень хотели. А свои не поддержали семью Вовк, припомнив их демонстративный нейтралитет к действиям власти в годы репрессий. Об этом Игорь узнал, когда из Киева уже выбили немцев: написал письмо с фронта на старый адрес, ответ получил от соседки, сухой и сдержанный. Закончила она вежливой просьбой не посылать больше писем на этот адрес. Вот такие дела…

Как бы там ни было, но все категории заключенных в лагере старались держаться подальше от политических. Те, кто именовал себя мужиками, тоже сторонились Игоря, мотая свои сроки с молчаливой терпеливой покорностью и дисциплинированно ходя на работы. Фронтовику, который спутался с уголовниками, не доверяли. Именно потому Вовку не осталось другого круга общения, кроме блатных королей лагеря.

Но в свете последних событий такой расклад стал Игорю крайне выгоден.

Потому что его контакты с ворами ни у кого из посторонних подозрений не вызывали. В том числе — среди лагерной администрации и охраны. Наоборот, отношения с Прошей Балабаном для них были желанными, майор Божич их поощрял. Так что теперь Игоря вполне устраивало, чтобы кум и далее считал его своим агентом.

Это никому не даст повода допустить, что Игорь Вовк вынашивает реальный план побега.

Сейчас, сидя рядом с блатными возле костра во время объявленного бугром[5] перерыва, он в последний раз прокручивал в мыслях недавние события и взвешивал свои шансы.

В тот же вечер, после разговора с начальником оперчасти, Вовк подстерег возле сортира Голуба. Позвал тихоньким свистом. А когда тот подошел — навалился, затащил подальше от любопытных глаз, в тыл уборных, припер к деревянной стене, прошипел:

— Значит, без меня когти рвете? Я думал, мы друзья, Голуб.

Маневр удался. Блатной сперва на самом деле, всерьез испугался, потому что понял, о чем речь. Что-то пробормотал, будто оправдываясь, но достаточно быстро опомнился, агрессивно рыкнул в ответ:

— Ты страх потерял? На кого тянешь, парашник! Забыл свое место?

— Забыл, — в тон ему ответил Игорь. — И не ты мне о нем напомнишь, падла щербатая. Веди к Балабану, с ним говорить буду. Без меня у вас ничего не выйдет, братишки.

Другого выхода Голубу не оставалось. На их перемещения по лагерю и в бараке никто, как и до сих пор, не обращал внимания. С некоторых пор Вовк вообще перестал ловить на себе пытливые взгляды.

Старый вор удивился информированности Игоря. Но, кажется, совсем не рассердился и не насторожился. Спросил лишь:

— Кто стукнул? Кому язык отрезать?

— Из вас плохие конспираторы. Это только мужики, политики и разве что опущенные на вас стараются не смотреть. Никто никого не трогает, и это уже хорошо. Я же с фронта, забыл? За два с половиной года внимание знаешь как заострилось? Как это кумовы стукачи вас не расшифровали… А они есть, верите?

— Наседки мусорские есть в каждой хате[6], — согласился Балабан. — Они рано или поздно свое получают. Может, вдруг знаешь кто?

— Не знаю.

— Чего тебя кум дергал?

К такому Игорь был готов.

— Странная история. Я тут у него, как он говорит, на хозяйстве первый, кто с передовой. Туда-сюда, слово за слово… Рассказал ему про суку, из-за которой тут оказался. Не знаю, кто меня дернул, на что рассчитывал. Сдуру, наверное, попросил найти адрес моих, жены и сына. Писать чтобы. Не думал, что Божич окажется таким добрым.

— Есть адрес, выходит?

— Ага. Жена моя со мной заочно развелась. Теперь улеглась с легавым, который меня сюда упек.

Брови старого вора дернулись вверх.

— Ты гляди, какой коленкор! А я всегда говорил — недаром нам, бродягам, ворам-законникам, запрещено иметь семьи. Так бы наши бабы крутили с мусорами, пока мы тут. Ну, и что думаешь делать?

— Потому и пришел к вам, Балабан. Честно? Я ж ничего такого, предчувствия разве что, подозрения. Прижал Голуба, взял на понт. Не наказывайте его за это, лучше берите меня с собой. Третьим. А Рохлю этого, сладенького, оставляйте. Без него скорее рванем. Петушок нас только свяжет.

Балабан нахмурился. Пошарил цепким взглядом по полутемному бараку, нащупал Леньку возле печки в углу. Тот сидел, втянув голову в плечи, но, наверное, почувствовал что-то — боязливо зыркнул в их сторону, тут же повернул голову обратно.

— Ясно, — протянул он, хрустнув при этом пальцами. — Ты понимаешь, Офицер, куда лезешь? Пальцем пошевелю — тебя на перо посадят. Хрюкнуть не успеешь. Веришь или нет?

— Верю. — Игорь говорил чистую правду. — Только для чего? Смысл какой? Чтобы не брать меня третьим, вместо жирной лагерной курвы?

— Ты чужой, — отрезал Балабан. — Хоть с тобой люди тут вась-вась, но в таких делах ты не наш.

— Рохля с крашеными губами — сильно ваш?

Кадык Балабана дернулся на морщинистой шее.

— Поговори еще у меня.

— Для чего ж я и пришел к вам, Балабан. — Терять в самом деле было нечего, Игорь пер напролом. — Какая разница, кто и когда меня подрежет? Кум уже вербовал. Это такой обмен: он мне сделал, вишь, добро. Рассказал про измену жены. А я ему за это должен писать разные расписки. Так ясно или еще нет?

Брови старого вора снова дернулись вверх.

— Ты согласился?

— Откажусь — начнется у меня веселая жизнь. Между прочим, Божич намекнул, и достаточно прозрачно: если не подпишусь, он хоть как пустит слух, что я стукач. Вы же меня за это в сортире утопите, разве не так?

— Утопим, — с серьезным видом подтвердил Балабан. — Живым засунем в дерьмо. Наглотаешься за свои грехи.

— Значит, у меня хоть как выхода нет. И жить мне недолго, такой капкан. Вот для чего майор постарался. Потому выход один: бежать с вами. Застрелят — так хоть не дерьмом захлебнусь. Поймают — до смерти не забьют, срок накинут за побег. Но хоть стукачом не стану наверняка. Загнали, видите.

Старый вор поскреб подбородок.

— Что куму сказал?

— Пока ничего. Взял время на раздумья.

— Мудро. — Балабан хрустнул пальцами. — Под пером ты сейчас ходишь, Офицер, потому что знаешь про побег. Свидетель ты, не нужен никому. На что надеялся, когда шел на этот разговор, — черт тебя знает…

Почувствовав — старик слушает ответы, Вовк тем не менее решил: разумнее отмолчаться. Балабан же, склонив голову набок, глянул на собеседника как-то совсем незнакомо.

— Но правильно все сделал. Молодец. Сам пришел. После того взять тебя на побег — это законно, по нашим понятиям. Правильно, гори он огнем, Рохля. Только лишним будет. А тут, в зоне, ему хорошо. Никто не обижает. Четвертый не нужен, Офицер. Одно скажу: повяжемся все вместе. Придется тебе быть с нами после того до конца. Готов? Я за тебя поручусь. Слово Балабана еще весит где нужно.

Конечно, Игорь был готов. У него в который раз не оставалось выхода.

Иначе не вырваться отсюда.

Не добраться рано или поздно до Сомова.

Не перегрызть его поганое горло — а вцепиться в него Вовку почему-то хотелось больше всего, собрался рвать врага зубами, даже если другое оружие будет.

После того Проша Балабан коротко изложил новому сообщнику план побега.

А через три дня они уже сидели возле костра в тайге на лесосеке, ожидая сигнала. Потому и смотрели косо мужики-лесорубы: после команды передохнуть Игорь, с силой загнав топор в поваленный ствол, не спеша двинулся к костру блатных.

7

Звенели комары.

В эту пору, на исходе короткого лета, под Соликамском их осталась еще тьма. Казалось, чувствуя приход скорых холодов, настоящие хозяева тайги жировали напоследок, залезая людям в носы, уши, атакуя глаза, залетая временами в открытые рты. Дым от кострищ не всегда спасал, так что чуть ли не единым выходом для блатных оказался Ленька Рохля — сделав разлапистый веер из лиственных веток, старательно отгонял комариные стаи от «дядей».

Закон не позволял блатным работать. Но на лесосеку они выбирались полным составом, группировались отдельно, жгли костер, курили и иногда травили байки с конвойными. Сейчас же происходило то же самое, не было в их поведении ничего странного и нового.

На усыпленную бдительность был первый расчет.

Говоря тогда со старым злодеем, Игорь нарочно умолчал о его болезни. Теперь, глядя, как решительно, несмотря на свой возраст и состояние, настроен Балабан, окончательно понял: попытка бегства для него — последний отчаянный рывок. Если бы не болезнь, старик бы вполне комфортно чувствовал себя в лагерных условиях. Из разговоров Вовк узнал: впервые тот сел еще до революции, выпустили по амнистии весной 1917 года, гулял на воле аж до нэпа[7], потом стал проводить за решеткой значительно больше времени, чем на воле. Статус законника позволял не слишком переживать об этом. Но все-таки свобода и дальше манила. Теперь риск умереть на койке в лагерной больнице стал очевидным. И Балабан отважился пойти в свой последний бой.

Слишком уважал себя, чтобы позволить болезни сожрать его тут, за колючей проволокой.

Глотнуть воли и умереть. Что ж, решил Игорь, пусть это принцип вора, но не худший.

Беглецы не сговаривались напоследок. Все уже проговорено наперед. Оставалось ждать, пока начнется, — и это началось. Правда, совсем не так, как представлял себе Вовк.

Ленька-Рохля, успокоившись после разговора Игоря с Балабаном, отгонял комаров от скучающих блатных. Вдруг Игорь перехватил знак — Голуб кому-то едва заметно кивнул. Один из воров тут же шагнул ближе к разложенному между двух стволов костру, подхватив по дороге ветку с листьями, по всему видно — заготовленную загодя. Швырнул, накрывая огонь, и заклубился густой белый дым.

— Какого хера! — послышалось возмущенное. — Делать нечего?

Сразу несколько человек вокруг закашлялись. Конвойные с матом отступили немного дальше. Вовк, почувствовав — сейчас должно что-то произойти, напрягся. Действительность, однако, превзошла ожидания.

Кто-то из блатных будто ненароком зашел Рохле за спину.

Толчок — и Ленька исчез в густом дымном облаке.

Очень короткое время, всего лишь несколько секунд, его никто не мог видеть. Когда появился снова, не вышел — выпал. Его ловко подхватили под руки, усадили на землю, оперли о ближайший ствол. Выровняли ноги, подпирая и придавая туловищу стойкость: уморился парень комаров гонять, присел на короткое время передохнуть.

Но Рохля не отдыхал.

Он был мертв.

Из левого уголка тянулась тонкая красная струйка.

Игорь содрогнулся, дернулся, повернулся всем корпусом к Балабану. Тот встретил его холодным злым взглядом, а правый бок легонько ужалило острие заточенной пики — ее сжимала правая рука Голуба.

— Не рыпайся, — процедил он.

А Балабан добавил громким шепотом:

— Списали. Никому этот петушок уже не нужен. Знал слишком много, нельзя тут оставлять. Разве нет?

— Не договаривались, — выдавил из себя Игорь. — Мы так не договаривались.

— Мы, Офицер, вообще с тобой никак не договаривались. Или сейчас с нами, или рядом с Рохлей, как двое голубков. Ну?

Вовк закусил нижнюю губу, понимая: это он на самом деле убил Леньку. Не сам, не прямо, но он. Конечно, парня приговорили раньше. Но кто знает, вдруг пожил бы. Ну как счастье ему бы улыбнулось, неисповедимы пути Господни…

— Гну, — не сказал — сплюнул. — Давайте, раз начали.

Острие перестало кусаться.

Еще через миг грубый голос гаркнул:

— Слышь, Валет, вот на хрена было такое делать — дым пускать кругом!

— Рот закрой! Я дрова подкинул! — послышалось в ответ.

— Ты огонь погасил! Дышать из-за тебя нечем! Совсем, сука, оборзел!

— Ты кого сучишь, баран? Ты на кого тянешь, пидор гнойный?

— Что ты сказал? Повтори — что ты сказал? Ты кому это сказал?

Ссора в кодле вспыхнула быстрее, чем сухие дрова. Тут же, без лишних переходов, переросла в стычку. Мигом вылилась в жестокую кровавую драку — из тех, что частенько возникают в бараках между блатными и разными группами уголовников. Тоже ничего удивительного, явление привычное. Так что никто из заключенных-работяг не встревал, зрелище наблюдателей не оживило.

Расчет был на это.

А еще — на то, что охранники не сразу начнут разнимать драку. Им, в отличие от усталых доходяг, обычно интересно, чем она может закончиться, кто возьмет верх. Временами вертухаи даже устраивали тотализатор, ставя цигарки, галеты и спирт на своих фаворитов.

Так случилось и теперь.

На тех, кто держался в стороне от задымленного места, где была куча-мала, внимания никто не обращал.

— Айда, — прошептал Голуб прямо в ухо Вовку, и тихо, неслышно, будто легши на невидимую воздушную волну, скользнул в сторону и исчез за ближайшим деревом.

За ним, кинув на поляну прощальный взгляд, подхватился старый Балабан. Пошел на удивление ловко, согнувшись, будто бодался с тайгой, таранил желанную волю.

Игорь пошел, мысленно посчитав до десяти.

Беглеца охватили какие-то удивительные, неизведанные чувства.

Еще минуту назад Игорь Вовк хоть и смирился с судьбой, однако продолжал считать себя жертвой несправедливости. Услышав про брак Ларисы с Сомовым, вспомнил про графа Монте-Кристо. Вот оно, коварное злоупотребление служебным положением: склепал дело против старого недруга, чтобы завладеть его любимой женщиной. Чем не Фернан Мондего, граф де Морсер, который после клеветы на Эдмона Дантеса женился на его невесте, красавице Мерседес? Понимая это, Игорь до последнего надеялся: рано или поздно добро победит зло, советская власть наведет порядок, вмешается товарищ Сталин, увидев злоупотребления в рядах НКВД, — и в лагерь на место Вовка сядет Виктор Сомов.

Решение бежать выстрелило неожиданно, спонтанно. Сложив мозаику, Вовк подытожил: шансы на успех у него есть, и они достаточно неплохие. Примкнув к злодеям, будет иметь во временных сообщниках людей, которые прекрасно разбираются в подпольной жизни, умеют скрываться, менять имена, документы, внешность и города. Только вот бегство перечеркнет все вполне справедливые и достижимые мечты об оправдании и реабилитации. Пойдя за уголовниками в тайгу, Игорь оказывался вне закона независимо от того, оправдают его в дальнейшем или нет. Теперь его можно и даже нужно застрелить при попытке к бегству, инструкция этого требует. Когда его объявят в розыск, всякий, кто узнает беглеца и не выдаст, автоматически сам станет преступником, попадет под суд и пойдет по этапу в лагеря. Значит, придется привыкать к новой жизни, и Вовк еще до конца не был уверен, выдержит ли, не сломается и не сорвется ли.

Осознав опасность и отсутствие перспектив нормальной жизни до конца, Игорь все равно бежал, не выпуская из виду сгорбленную спину Проши Балабана. Последние панические страхи перед будущим с каждым широким прыжком все больше сменял пьянящий азарт: он на свободе, он на воле, пусть недолго, но его не охраняют автоматчики. Движения становились все более уверенными, и вот Вовк уже догнал на удивление прыткого старика, поравнялся с ним.

Балабан дышал прерывисто. Видно, попытка найти в себе вторую молодость давалась нелегко. Но вор упрямо бежал, глядя не перед собой, а под ноги, чтобы не споткнуться о поваленные сухие стволы или коряги. Голуб двигался в авангарде, и Вовк знал: тот еще раньше умудрился раздобыть план местности, нарисованный почти точно — погрешность в пределах допустимого. Сейчас он вел небольшую группку беглецов напрямик через тайгу, собираясь добраться до берега реки.

Форсировать ее вброд вряд ли выйдет так сразу. Но план предусматривал, что беглецы зайдут в воду и будут двигаться несколько километров вниз по течению, сбивая со следа погоню — собак натравят непременно. Потом понадобятся силы для рывка, чтобы забраться глубже в тайгу и пересидеть.

Местность, которая раскинулась тут, рядом со средним течением, страшная, дикая, губительная. Глухая Вильва — речка опасная. На участке, вдоль которого развернулась сеть лагерей, там, где течение средней силы, по обоим берегам не встретишь человеческого жилья. Только болота и комариные тучи. Но если неспешно спускаться дальше, вниз по течению, уже есть надежда встретить людей.

Идея сплавляться принадлежала Вовку. Для этого блатным удалось раздобыть моток крепкой проволоки. Не очень большой. Но достаточный для того, чтобы крепко связать между собой несколько бревен. Пока не ударили морозы, плыть по течению вполне реально по ночам. По приблизительным подсчетам до первого человеческого жилья беглецы смогут добраться за двое-трое суток после того, как начнут сплав. Погоня уляжется тоже через несколько дней — если собаки не возьмут след, а заключенные найдут в себе силы переждать все это время в таежной чаще.

Собственно, на этот случай, как понял Игорь, старый вор «готовил» несчастного Леньку Рохлю. Не выдавая свою осведомленность в отвратительных подробностях плана бегства, Вовк перехватил инициативу: предложил вариант спуска по течению вниз. Это довольно простое решение в значительной мере могло снять важную проблему еды. На первых порах беглецы попробуют перебиться сухарями, которые собирали воры и смогли незаметно принести на лесосеку. Сухой хлеб сложили в самодельную сумочку. Голуб прихватил ее, когда пошел первым. К тому же осень в тайге открывала перед мужчинами много возможностей, даря грибы и ягоды. Кроме небольшого запаса сухарей, им посчастливилось раздобыть спички и вооружиться самодельными ножами и пиками: на побег пахана слаженно работали все уголовники, связанные круговой порукой и кровавым обетом молчания.

Значит, решил тогда Игорь, можно попробовать обойтись без людоедства. И при таких раскладах план добраться до Соликамска казался вполне осуществимым. А там, как предупредил Балабан, в определенном месте, по определенному адресу их ждут уже со вчера. Конечно, придется пробиваться через тернии и немного потерпеть лишения. Но впереди — дорога… ну, если не к звездам, то не в безысходность как минимум.

Вот какие мысли роились в голове Вовка, когда он вместе со старым вором и щербатым Голубом пробежал метров двести.

А тогда эхо принесло слабый, не такой уж близкий, но все-таки настоящий, не воображаемый звук выстрела.

Автоматная очередь.

Длинная.

Побег заметили.

— Ноги! — крикнул на бегу Балабан и припустил так, будто у него отнялись годы и открылось второе дыхание.

Настал миг, когда Игорь почувствовал — он уже не успевает за старым злодеем, даже отстает от него. Вовка охватила паника: сейчас блатные оторвутся от него, запетляют, исчезнут с глаз, бросят его посреди тайги. Преследователи с собаками погонятся за кем-то одним, это поможет двум другим выиграть время. Его осенило: вот в чем был настоящий план — скинуть хвост, разделиться, заставить фраера бегать между деревьями, плутать, сбиться с дороги. Рано или поздно погоня все равно выйдет на одинокого беглеца.

Только что мелькнуло — Голуб обернулся на ходу, рявкнул, не боясь быть услышанным:

— Бегом! Копытами шевели, Офицер! Твою мать, беги!

В спину будто толкнули — Вовк рванул, несколькими широкими прыжками догнал сообщников, дальше троица шла почти голова к голове.

Сколько так пробежали, Игорь не представлял. Расступались сосновые стволы, он не избегал кустов, продираясь сквозь них и рвя одежду. Как-то повезло не запахать носом, дыхание выровнялось в такт движениям. Казалось, все другие звуки вокруг исчезли. Когда внезапно остановило короткое «стой!», Вовк тут же подломил ноги, упал лицом в осеннюю траву, закрыл глаза. Из груди вырвались частые хриплые звуки. Он будто нырнул в глубокий бездонный колодец.

Вынырнув, увидел себя на спине, глаза провожали белые, причудливой формы облака. Осторожно повернулся на бок, в груди сразу закололо, но скоро прошло. Тронул кончиками пальцев поломанный нос, будто для проверки, все ли в порядке. Ничего не изменилось, нос оставался искривленным и, наверное, уродовал лицо. Почему так беспокоится о внешности, Игорь не мог себе объяснить — но пришло само собой: он на воле, так или иначе найдет Ларису с Юрой, и родные люди увидят своего мужа и отца некрасивым.

Мужа…

Сейчас там другой глава семьи. Свобода уже не выглядела чем-то призрачным, недостижимым, опасным. Первые шаги сделаны, значит, нужно двигаться дальше. Вовк сел, стараясь не делать резких движений, окончательно выровнял дыхание. Осмотрелся. Проша Балабан и Голуб лежали рядом, также постепенно приходя в себя.

— Идем? — спросил Вовк.

— Надо, — прохрипел старый вор, но попытки подняться не делал, лежал дальше.

— Что?

— Сдулся Балабан, — послышалось в ответ. — Вам меня тянуть, братишки. Без меня вы никто. Все в Соликамске на Балабана заряжено.

Тем временем Голуб тоже сел, подвинулся ближе к стволу сосны, оперся. Игорь метнул взгляд в его сторону.

Выражение лица щербатого блатаря ему не понравилось.

8

До берега Глухой Вильвы добрались, когда солнце начало садиться.

От места вынужденного привала пришлось все время идти не так быстро, как на старте. Балабан наконец-то отдышался, поднялся, пошел, но быстро двигаться не мог — наверное, все же не рассчитал сил. Держался за сердце, кривился, в какой-то момент выкашлял кровь и небольшой кусочек легких. Голуб такому повороту событий совсем не удивился. Вряд ли состояние здоровья пахана в последнее время было для его окружения большим секретом. Другое дело — старый вор скрывал его от посторонних, а Офицер своим так до конца и не стал…

Сейчас ясно: дальше Балабан сможет идти, только если хорошо отдохнет. Но Игорь прекрасно понимал: случилось то, чего не учел даже хитрый ум старого блатаря. Потому что главным грузом для беглецов вдруг сделался он — тот, от кого зависел успех их рывка.

Пока что это не обсуждалось. Наоборот, Голуб с Вовком сначала вели Балабана, поддерживая под руки с двух сторон. Потом начали чередоваться. Наконец старый вор велел отпустить его, мол, уже нормально пойдет сам, и правда пошел. Но нужный темп все равно был утрачен. В успех задуманного Игорю верилось все меньше.

На берегу решили сделать привал подольше. Балабан устроился дальше от воды, коротко приказал Голубу принести ему попить. Ни фляжки, ни кружки беглецы с собой, ясное дело, не захватили. Так что щербатый, недовольно скривившись, все-таки подчинился, зачерпнул воды в горсть, напоил старого вора, как коня. Тот попросил еще, потребовал сухарь, молча захрустел. Игорь с Голубом тоже кое-как утолили голод и жажду, следя при этом за тем, как солнце медленно и уверенно садится за верхушки деревьев.

— Идти пора, — произнес Балабан, дожевывая последний кусок сухаря и слизывая прилипшие к ладони крошки.

— Куда? — В голосе Голуба слышалось равнодушие.

— К черту на рога! — гаркнул старый вор. — Тут сидеть будем?

— Куда ты дойдешь, Балабан?.. Сам же видишь…

— Сбить собак со следа. По воде вдоль берега, вниз по течению.

— Далеко прочапаем? — вызверился Голуб. — Твоими темпами — пару километров. Выйдем когда-то на берег, но мусора тоже не лопухи. Все просчитают, пойдут вдоль берега, так или иначе наши следы снова надыбают.

— Тогда через речку, — упрямо стоял на своем Балабан. — На тот берег.

— Ты переплывешь? Место здесь не самое узкое. Течение лютое, снесет.

— Вас двое. Перетащите меня. Слушай, Голуб, не борзей. Ты что-то резким становишься сегодня. Времени нет прохлаждаться. Всю ночь надо идти. До утра. Чем дальше, тем лучше.

— Ага, лучше, — легко согласился Голуб. — Если бы ты еще не кашлял и за сердечко свое не держался. Связался я с тобой.

Поведение щербатого совсем перестало нравиться Вовку.

— Борзеешь? — Старый вор уже не скрывал угрозы. — Нам вместе идти, Голуб. Ты это зря, ох зря.

— Фильтруй, Балабан. Расклады поменялись. Тайга кругом, она уравнивает. Тут нет никого, кроме нас троих. Так что лучше подумай хорошо, потом уже собачься.

Тень на лице старого вора мгновенно стала темнее и гуще скорых таежных сумерек. К нему будто снова вернулись силы. Вовку показалось: Балабан враз скинул с себя лет десять и даже прибавил в росте. Рывком встал, расправил плечи, голос грянул, аж эхо пошло берегом:

— Что сказал? На кого тявкаешь, сученок? Тебе напомнить? Попутал совсем?

Дальше Игорь не успел ничего сделать.

Слишком стремительно и неожиданно все произошло.

К тому же он по привычке все еще держался от блатных на определенном расстоянии. Сократить его одним махом не мог. Когда сделал-таки резкое движение в их сторону, Голуб уже вынимал из живота старого вора заточку.

Вовк остановился. Даже несмотря на обстоятельства, он не мог себе представить, как рядовой бандит, который еще вчера по приказу пахана подавал ему кружку с чифирем, сегодня сумел запросто поднять руку на вора в законе. Нарушив этим все возможные тюремные табели о рангах. И разобрав по ступеням, казалось бы, крепкую, выстраиваемую десятилетиями иерархическую лестницу. Игорь не знал, как ему вести себя. Пока думал, Голуб, придерживая Балабана за плечо, чтобы не упал, примерился — и повторно всадил заточку в живот жертвы. Теперь уже целясь точнее.

Старый вор захрипел.

Струйки крови потекли из уголков рта. Сейчас он стал похож на сказочного вурдалака, который перепил крови несчастной жертвы.

Убрав руку, Голуб отступил.

Балабан повалился на землю живым мешком.

Развернувшись к Вовку всем корпусом, щербатый спросил спокойно, будто ничего особенного не произошло:

— Ты со мной?

— А…

— На! — резко прервал Голуб. — Проша спекся. Нас тут двое, никто не узнает. Скажем — двинул кони по дороге. Похоронили в тайге. Сам виноват.

— Кто?

— Балабан же, кто… Напряг бродяг, когти рвануть вышло, прикрыли старика. А вишь, даром на себя надеялся. С ним бы мы далеко не ушли, Офицер. Балласт, гиря. Вдвоем проберемся быстрее. Сухари есть, маза твоя про сплав по воде реальная, впрягаюсь. Нам до Соликамска дойти, люди ждут. Есть еще у старого возможности на воле. То есть были. Ксивы смастерят — не подкопаешься. Дальше — воля, сведу тебя с людьми. Жора Теплый мне кореш. Краем уха услышал, где он может быть, туда пробираемся. Примет как родных. Лишь бы выбраться отсюда, а мы выберемся, Офицер, нас же.

Оттолкнувшись ногами от земли, Вовк прыгнул.

Тюрьма, этап и лагерь не успели отобрать остаток сил. Хотя Голуб выглядел покрепче, но на стороне Игоря сыграла неожиданность. В движении он успел перехватить руку с заточкой, повалил щербатого на спину, прижал весом тела, несколько раз ударил запястьем, пытаясь выбить оружие — и выбил его. Отвлекся от попытки перехватить. Этим дал противнику фору — колено Голуба тут же ударило снизу между ног, не сильно, но ощутимо. Тупая боль вынудила Игоря ослабить хватку. Голуб скинул его с себя, откатился, вскочил на ноги. Вовк сделал это почти одновременно с ним. Теперь оба стояли, согнув ноги в коленях и сжав в кулаки разведенные руки. Заточка лежала в стороне, но все равно — между ними.

Игорь сделал обманное движение, будто собирается атаковать Голуба голыми руками. Когда же тот повелся — снова прыгнул. Повалился на землю, в падении смог достать пальцами заточенную железку. В перекате подтянул ее к себе, схватил крепко, вскочил на ноги, вспомнив свою спортивную юность. Носок кирзака встретил челюсть Голуба, который мигом оказался рядом. Вовк не метил нарочно в лицо, не лупил носаком прицельно и профессионально. Брыкнул ногой, сам не зная, куда попадет.

Вышло больно. Голуб завыл, схватился за ушибленное место, попятился. Глаза горели ненавистью. Но опасная железка в правой руке Игоря его сдерживала. Какое-то время они стояли друг напротив друга, сопя и выравнивая дыхание. Наконец щербатый выдавил:

— Тебе везет сегодня. А может и нет, как посмотреть.

— И как же можно посмотреть?

— Подумай. Вместе нам теперь дороги нет. Сам ты отсюда не выйдешь. Балабана придется оставить. Разве что порежешь его на филе. — Голуб недобро улыбнулся. — А я выйду. Мы сибиряки, дед у меня белку в тайге промышлял. Я же не всегда с блатными гужевался, так сложилось. Долгая история…

— Засунь себе свою историю в задницу, Голуб.

— Вишь, правда. Не надо оно тебе. Так я пошел. Счастливо оставаться.

Говоря, щербатый пятился.

Вовк слишком поздно понял его цель.

Следил за движениями, готовился не пропустить возможную атаку, просчитывал варианты. Но совсем забыл, что за спиной Голуба — их мешочек с сухарями. Потому растерялся, когда тот, ловким жестом схватив единственные их харчи, победно поднял трофей в воздух, даже потряс добычей, хвалясь.

— Отдай! — вырвалось у Игоря, хотя точно знал — не отдаст, надо забирать силой.

В ответ Голуб согнул в локте левую руку, помахал перед Вовком, показывая непристойный жест.

— Забери! Иди сюда, забери, фраер дешевый!

Сцепив зубы, Игорь ступил вперед.

За спиной громко застонал Балабан.

Насилу сдержавшись, чтобы не повернуться и не открыть себя для контратаки, Игорь вместо наступления отошел, став так, чтобы прикрыть раненого старика собой. Стон повторился. Поняв, что Вовк не собирается далеко отходить от Балабана, щербатый снова победно махнул мешочком, попятился, ступил в воду.

Так, спиной вперед, отходил вниз по течению.

Когда расстояние между ним и Игорем стало безопасным, спокойно развернулся, пошел вперед, не оборачиваясь. Вовк уже собирался сделать последнюю попытку догнать беглеца, но стон старого вора его остановил. Так что оставалось присесть возле раненого и в бессильной ярости наблюдать, как фигура Голуба отдаляется, растворяется в сумерках, которые уверенно перетекают в ночь, и в конце концов исчезает за изгибом Глухой Вильвы.

Пока еще можно было что-то рассмотреть, Игорь осторожно повернул раненого Балабана лицом кверху. Старик сучил руками, пытаясь закрыть раны на животе, будто так остановится кровь и отсрочится смерть. Раздобытые для бегства спички лежали в кармане его ватных штанов. Вытащив их, Вовк поискал, что бы поджечь, ничего не нашел и просто чиркнул одной.

Человеку, который несколько лет изо дня в день видел на фронте кровь и покалеченные тела, достаточно было одного короткого взгляда, чтобы понять: старика еще можно спасти, если немедленно перевязать, доставить в госпиталь и сделать операцию. Конечно же, тут, среди глухой тайги, об этом и думать не стоит. Значит, Балабан истечет кровью. И умрет даже раньше, чем от своих болезней. Никакие старания Игоря тут не помогут.

И все равно Вовк не сдавался. Убрав окровавленные руки от ран, он осторожно задрал на раненом теплый свитер, нащупал заправленную в штаны полотняную исподнюю рубашку, потянул.

— Чего… ты чего…

Глаза Балабана смотрели на Вовка очень спокойно. Губы едва шевелились, но говорил старый вор четко.

— Перевяжу.

— Не надо. Голуб — сука. Я знал.

— Почему же тогда пошли с ним?

— Жребий вытащил. По-честному все… Порядок… Не надо…

— Чего не надо?

— Сдохну… Хотел умереть… на воле… А так сдохну…

— Но на воле же.

Оправдание и правда вышло слабеньким.

— Верно… На воле… Речка, деревья пахнут… Птицы… Ты слышишь птиц, Офицер? В бараке их не слышно… Знаешь, что за птицы?

— Нет.

— И я не знаю… Жаль… Отходную поют… мне… А кто — хрен поймешь… Ты не сиди тут возле меня, Офицер… Иди… Дойди только… Найди…

— Кого?

— Хотя бы ту падлу, которая тебя сюда… Потом бабу свою с дитем… У меня не будет никогда… Оборвется… Почему-то только теперь доходит: не продолжится род…

— Вот когда заговорили. — Игорь решил ограничиться только этим, не видел смысла в попытке воспитать перед смертью старого, битого, бывавшего в переделках вора.

— Это глупости… Я слышал, Голуб тебе что-то кричал… Он не все знает… — Дышать Балабану становилось все тяжелее. — Дойди до Соликамска. Дойдешь, знаю… Не попадись, дойди… Запомни адрес… Спросишь Короля. Скажешь — от Балабана. Про все ему… ну… что тут видел… Документы там есть, деньги… Король поможет исчезнуть… Он меня ждал… Кореш мой старый… Меня тут… Птицы… Вода течет… Я слышу, как течет…

— Адрес! Черт, адрес!

Балабан говорил совсем тихо. Чтобы расслышать, Вовк был вынужден наклониться ближе. Надеялся — все правильно запомнил. Повторил про себя.

Веки старика опустились. Сомкнулись губы.

Игорь нащупал нить пульса на шее. Бьется. Слабенько — но бьется. Живой еще. Надолго? Кто знает…

Ночь окончательно вступила в свои права. Из-за верхушек осторожно, будто опасаясь потревожить покой беглеца, выглянул месяц. Блеснула в его сиянии речка.

Дойди. Дойдешь, я знаю.

Бывший старший лейтенант Красной Армии, осужденный по статье пятьдесят восемь, пункт десять, враг народа, беглец, вооруженный лишь блатарской заточкой, Игорь Вовк поднялся, вздохнул, глянул на месяц. Потом — на воду. Снова вздохнул.

А тогда, не возвращаясь уже к потерявшему сознание старому вору, неспешно вошел в реку.

Почувствовал силу течения. Попробовал понять, где оно слабеет.

Вошел в воду по пояс, совсем не чувствуя холода.

Лег, поймав ток воды.

И поплыл.

Глава третья