– Этот человек, – говорит он мне в подъезде на ступеньках, тяжело дыша, – к которому мы сейчас поднимаемся, он адвокат. Моя знакомая прибирает у него каждую неделю, но не за деньги, а за медицинскую траву. У него рак чего-то, не знаю чего. Он получает сорок грамм в месяц по рецепту и почти не курит. Я попросил ее узнать, не хочет ли он скинуть немножко из своих запасов, а он ответил, что если мы придем вдвоем, то есть о чем поговорить. Не знаю, про что это. Ну я тебе и позвонил.
– Аври, – говорю я ему, – я попросил цветочек. Не пойду я сейчас с тобой покупать наркотики у адвоката, которого ты раньше никогда в жизни не видел.
– Это не покупка наркотиков, – говорит мне Аври, – это просто человек попросил, чтобы мы с тобой пришли к нему на дом поговорить. Если он скажет нам что-нибудь не то, мы сразу говорим “до свидания” и сливаемся. Да и не будет сегодня никакой покупки, у меня ни шекеля с собой. Максимум мы узнаем, что приоткрылась некая дверь.
Я все еще сомневаюсь. Не то чтобы я предчувствовал опасность – просто боюсь, что будет неловко. От неловкости я просто загибаюсь. Сидеть у людей, с которыми я не знаком, в доме, с которым я не знаком, и ощущать вот эту вот тяжелую обстановку. Мне от такого плохо делается.
– Ну, – говорит Аври, – просто поднимись, а через две минуты прикинься, типа получил эсэмэску и тебе надо идти. Не будь козлом, он попросил, чтобы мы пришли вдвоем, так что зайди со мной, чтобы я не выглядел мудаком, а через минуту слейся.
Мне все еще не очень, но когда Аври раскладывает это так, мне трудно сказать “нет” и не оказаться козлом.
Фамилия этого адвоката Корман – по крайней мере, так написано на двери, – и он оказывается ничего. Предлагает нам колу и кладет по стаканам лимон и лед, будто мы в лобби какой-то гостиницы. Квартира у него тоже ничего, светлая, хорошо пахнет.
– Смотрите, – говорит он, – через час у меня прения в муниципальном суде. Дело против мужика, который наехал машиной на десятилетнюю девочку и смылся. Отсидел едва год в тюрьме, а теперь я представляю ее родителей, которые требуют с него два миллиона. Он араб, этот, который наехал, но из богатой семьи.
– Ничё так, – кивает ему Аври, как будто хоть что-то понял. – Но мы тут вообще по другому делу. Мы друзья Тины. Мы пришли насчет травы.
– Это одно и то же дело, – нетерпеливо отвечает Корман. – Если вы дадите мне закончить, вы поймете. На прения придет много родственников наехавшего, чтобы его поддержать, а со стороны погибшей девочки, кроме родителей, никто не придет. Да и родители будут сидеть тихо, опустив голову, и слова не скажут.
Аври кивает и молчит; он все равно не понимает, но не хочет сердить Кормана.
– Мне надо, чтобы ты и твой друг пришли на прения, как будто вы ее семья, и устроили бардак. Шум. Кричали подсудимому, что он убийца. Плакали. Ругались там немножко, но ничего расистского, только “скотина” или вроде того. Короче, чтобы вас почувствовали. Чтобы в зале почувствовали: в стране есть люди, которые думают, что он слишком легко отделался. Вам, может, кажется, что это глупо, но такие вещи очень влияют на судей. Немножко стряхивают с них нафталин сушеного закона, сталкивают их с реальным миром.
– Но трава… – начинает было Аври.
– Я как раз к этому подхожу, – прерывает его Корман. – Потратьте ради меня эти полчаса на прениях, и я дам каждому из вас десять грамм. Если будете кричать достаточно громко, даже пятнадцать. Что скажете?
– Мне нужен только грамм, – говорю я. – Может, ты мне продашь, и все? А потом вы с Аври…
– Продать? – смеется Корман. – За деньги? Я что, дилер? Максимум я могу подарить другу пакетик раз-другой.
– Тогда подари мне, – умоляю я, – всего-то грамм.
– Ну что я тебе сказал секунду назад? – неприятно улыбается Корман. – Я подарю. Только прежде докажи мне, что ты действительно мой друг.
Если бы не Аври, я бы не согласился, но он все время ноет, что это наш шанс и что мы не сделаем ничего опасного или незаконного. Курить траву незаконно, но кричать на араба, переехавшего маленькую девочку, – это не просто законно, это даже принято.
– Поди знай, – говорит он мне. – Если там есть камеры, нас еще и в новостях покажут.
– А притворяться, что мы ее семья? – настаиваю я. – Ее родители же будут знать, что мы не семья.
– Он не велел нам говорить, что мы семья, – защищает Кормана Аври. – Он просто сказал, чтобы мы кричали. А если кто-нибудь спросит, мы всегда можем сказать, что прочли про это в газетах и что мы обыкновенные граждане, которым не все равно.
Эту беседу мы ведем в лобби здания суда. Хотя снаружи и солнечно, внутри нет света и пахнет канализацией и мхом. И хотя я спорю с Аври, нам обоим уже понятно, что я участвую. Иначе я бы не приехал с ним сюда на мотороллере.
– Не волнуйся, – говорит он мне, – я буду кричать за двоих. Тебе ничего делать не надо. Ты просто друг, который пытается меня успокоить. Ну, знаешь, чтобы почувствовали, что ты со мной.
Причина, по которой Аври сейчас говорит мне, что я не должен кричать, заключается в том, что в зале суда находятся примерно пятьдесят “двоюродных братьев”[4], все из семьи наехавшего. Сам наехавший – толстенький такой, выглядит молодым – разговаривает с каждым, кто входит, целуется с ним, как на свадьбе. На скамье истцов, с Корманом и еще одним адвокатом, молодым и с бородой, сидят родители девочки. Они не выглядят как на свадьбе. Они выглядят совершенно убитыми. Маме лет пятьдесят или больше, но она маленькая, как цыпленок, у нее короткие седые волосы, и она кажется совершенной невротичкой. Папа сидит с закрытыми глазами, время от времени открывает их и через секунду снова закрывает. Прения стартуют; видимо, это конец того, что началось в прошлый раз, – все какое-то обрывочное и техническое. То и дело только бормочут номера параграфов. Я пытаюсь вообразить нас с Шикмой в этом зале после того, как нашу дочь сбила машина. Мы совершенно убиты, но держимся друг за друга, и она шепчет мне в ухо:
– Я хочу, чтобы этот подонок заплатил за все.
Представлять себе это не клево; я прекращаю и начинаю воображать, как мы вдвоем у меня в квартире что-то курим и смотрим без звука National Geographic, какой-нибудь фильм про животных. И как-то так мы вдруг начинаем целоваться, и, когда она прижимается ко мне в поцелуе, я чувствую, как ее грудь сплющивается о мою.
– Ах ты тварь! – кричит Аври, внезапно вскочив посреди зала. – Ты чё лыбишься! Ты девочку убил! Ты чё у меня лыбишься! Позор!
Несколько человек из семьи подсудимого начинают двигаться к нам, а я встаю и делаю вид, что пытаюсь успокоить Аври. Собственно, я и впрямь пытаюсь успокоить Аври. Судья стучит молотком и призывает Аври к порядку. Он говорит, что, если Аври не перестанет вопить, судебная охрана выведет его из зала силой, и эта перспектива гораздо приятнее, чем иметь дело с семьей наехавшего, несколько представителей которой сейчас стоят в миллиметре от моей рожи, ругаются и толкают Аври.
– Террорист! – вопит Аври. – Те смертная казнь положена!
Я понятия не имею, почему он это говорит. Чувак с большими усами дает ему пощечину, я пытаюсь встать между ним и Аври и получаю по лицу. Судебная охрана выволакивает Аври наружу. В процессе он все еще кричит:
– Девочку маленькую убил! Цветочек сорвал! Пусть у тебя тоже девочку убьют!
Пока он это произносит, я стою на полу на четвереньках. У меня течет кровь со лба или из носа, я уже не знаю, откуда точно, но с меня капает. И едва Аври выдает вот это, что, мол, пусть и у наехавшего умрет девочка, кто-то как следует лупит меня по ребрам.
Когда мы добираемся до дома Кормана, тот открывает морозилку, дает мне пакет с горошком “Санфрост” и советует прижать покрепче. Аври не говорит ни ему, ни мне ни слова и только интересуется, где трава.
– Ты зачем сказал “террорист”? – спрашивает Корман. – Я вам ясно говорил: не упоминать, что он араб.
– “Террорист” – это не расизм, – защищается Аври, – это как “убийца”. В еврейском подполье тоже были террористы.
Корман ничего не отвечает, только отправляется в ванную и выходит с двумя полиэтиленовыми пакетиками. Один дает мне и один бросает Аври, который ловит с трудом.
– В каждом двадцать, – говорит Корман мне, открывая входную дверь. – Горошек можешь забрать с собой.
На следующее утро в кафе Шикма спрашивает, что случилось у меня с рожей. Я говорю, что мелкая авария, ходил в гости к женатому другу и поскользнулся на игрушке его сына в гостиной.
– А я уж представила себе, что тебя побили из-за девушки, – смеется Шикма и подает мне эспрессо. – Такое тоже бывает.
Я пытаюсь улыбнуться в ответ:
– Ты побудь со мной подольше и увидишь, что меня бьют и из-за девушек, и из-за друзей, и из-за котов. Всегда меня бьют, я сам никогда не бью.
– Ты как мой брат, – смеется она. – Из тех, кто пытается разнять и сам отхватывает.
Я чувствую, как полиэтиленовый пакетик с двадцатью граммами шуршит у меня в кармане пальто. Но, вместо того чтобы прислушаться к нему, я спрашиваю Шикму, удалось ли ей уже посмотреть фильм про космонавтку, у которой взорвался корабль, и она застряла в космосе с Джорджем Клуни. Она говорит, что нет, и спрашивает, как это связано с нашим предыдущим разговором.
– Не связано, – соглашаюсь я. – Но фильм вроде офигенный. Трехмерка с очками и всякое такое. Хочешь пойти со мной?
Секунда тишины, и я знаю, что после нее последует “да” или “нет”, а тем временем у меня в сознании снова всплывает прежняя картина: Шикма плачет, мы в суде, держимся за руки. Я пытаюсь перещелкнуться с нее на другую картину, где мы целуемся на драном диване у меня в гостиной, пытаюсь и не могу. Уж слишком крепко та, первая картина засела у меня в голове.
Тодд
Мой друг Тодд просит, чтобы я написал для него рассказ, который поможет ему затаскивать девушек в постель.
– Ты уже писал рассказы, от которых девушки плачут, – говорит он, – и рассказы, от которых они смеются. Ну и напиши теперь такой, от которого они будут ложиться со мной в постель.