Тема гаданий совсем прогнала сон: сразу вспомнилась любимая Зойкина ворожея с сильным провинциальным говорком и потным кончиком носа. Унылость ее бедного неухоженного логова побуждала уносить ноги, но Зоя Половецкая заражала своим навязчивым почтением к хозяйке и уходить вот так сразу было неудобно. Я, чтобы развеяться, в течение всего утомительного гадательного процесса пялилась на деловитого толстого мальчика, с самозабвением устраивающего машинкам громкие катастрофы. «Это ее внук?» — спросила я, когда мы наконец выбрались оттуда. «Нет, — ответила Зоя, — это ее сын, и ему уже лет тридцать. Он просто не вырос. Впрочем, — добавила она с жаром, — это гораздо гуманнее, если слабоумные не растут. Матери незачем чураться людей, у нее просто вечный ребенок…»
Не успела я вновь робко собраться в сторону Морфея, отталкивая назойливые гримасы памяти, как ко мне шумно и виновато вошла Половецкая. Раскрыла сумку, достала банку пива, зачем-то извинилась, безапелляционно закурила, поправляя седую челку, сипло закашляла, раздосадованно икнула, нарушив нагнетаемую торжественность момента.
— Я хочу второго ребенка, — наконец объявила она.
— Зоя, сейчас шесть утра… ты рожай, конечно, о чем речь.
— Ладно, спи, я посижу у тебя. Можно?.. Я всегда хотела второго — у меня не получалось. Бог просто понимал, что у меня не те мужики, не те варианты… Дитя — плод любви, так должно быть. И вот оно пришло! Такое раз в сто лет бывает, как комета. Нам нужен ребенок. А ты знаешь, сколько мне лет?!
Я поостереглась отвечать на гневный окрик, хотя знала. Я не виновата, что ей уже сорок семь. В конце концов, в Аргентине и в шестьдесят рожают.
— … мне нужны деньги! И немаленькие.
— Вот пусть Рыбкин…
— Но ребенок нужен сейчас! Я хочу, чтобы был сюрприз.
— Сейчас ведь все равно не получится. Всему свое время. Быть может, процесс уже пошел, а? Чего ж тогда волноваться…
— Нет. Не пошел. Мы еще и не начинали.
— К чему ж такая церемонность? Ну ты даешь! Может, поспишь тогда? Все ж еще впереди.
— Ты не слушаешь меня! — возопила Зоя. — Разве дело в том, начинали мы или не начинали. Я хочу, чтобы ребенка выносила другая женщина. Молодая, здоровая… Ну там яйцеклетка, сперматозоид наши, а…
— … а закуска ваша.
Тут Зоя заплакала. Она ведь хотела предложить это мне. Я ее уверила, что у меня матка наперекосяк и лучше ей выбрать другую кандидатуру или рискнуть самой. Перед тем как уснуть на сундуке в позе подстреленного оленя, Половецкая просипела: «Теперь ты понимаешь, почему я пришла к тебе так несанкционированно… Иначе я б ни-ни».
Я так и не поняла, каким образом из ее затеи вышел бы сюрприз…
Столица любит болезни, особенно душевные, она их холит и взращивает. Если есть в рассудке хоть малейшая ахиллесова пяточка (а она есть обязательно!), мегаполис постарается ее поразить… Половецкая, старая вешалка, удара не выдержала и чокнулась, а ее друзья в приличных костюмах отошли на безопасное расстояние, но все же недалеко, чтобы удобней было наблюдать за трагикомедией. Они давно покрылись ряской стоячих вод, в то время как Зоя мужественно выбарахтывалась из одного течения в другое. Теряя макияж, зубы, но не меняя осанки. Тонус ее фантазиям придавали фотографии.
Обожаю! Причем почти любые, просто постыдная всеядность. Половецкая сыпала ими как из рога изобилия, они были ей необходимы как подтверждение цветистому повествованию, и что с того, что эти черно-белые картинки еще ничего не доказывают… Зато они почти все про любовь, которая ведь как обои в старом доме: чтобы докопаться до изначальных, столько последующих придется содрать, и все равно уже толком не разберешь рисунка. Зое помогали детали, сочные и выпуклые, типа бамбуковых занавесок, розовых кроссовок, шести складок на животе у бабушки на пляже… С ними россказни обретали привкус достоверности, которую закреплял чаще всего застольный снимок слипшихся в обнимку нетрезвых людей. У них обычно хорошие волосы и зубы, хотя это только мое частное наблюдение. На одной из таких групповых композиций Зоя отыскивала своего первого мужчину.
Лучше бы она на нем и остановилась! Во всяком случае, с зубами и волосами у него было все в порядке, вылитый голливудский статист с ранней проседью. Они встретились в компании Зойкиного старшего брата. На тонкой голубой пластинке значилось «Джо Дассен. Индейское лето». Красиво и загадочно. Юная Половецкая заинтригована названием, хотя саму песню давно уж поет вся округа. И тут, разумеется, смуглый мужчина с зелеными глазами оборачивается, небрежно положив профиль на плечо: «Это у них индейское, а по-нашему бабье…»
…и далее выслушиваешь о «сильной взрослой улыбке» и прочую лирику. Только одна неувязочка: означенная песня появилась как минимум лет на десять позже Зойкиного восемнадцатилетия.
Сентиментальные минуты Зою старили, сразу обозначалась ее седая взъерошенная челка, сдутый шарик второго подбородка… К счастью, минуты эти длились недолго, она чувствовала, что история мне не по нутру, и переходила к следующей. Истории у Зои двух типов: либо ее триумф, либо чужое поражение. Поражение обычно терпели бывшие жены (и их фото украшают Зоину коллекцию — бывшие жены бывших мужей). Хотя у Рыбкина тоже было прошлое, некая переводчица, которая имела наглость уже после развода всучить Рыбке своего сына от первого брака, чтобы помочить свои кривые ноги в Адриатике. Якобы там у нее случилась работа, но Половецкая-то знала, что никакой не симпозиум, а сплошное бесстыдство на пляже без лифчика — и это с такой-то фигурой, когда вместо шеи столбик жира длиной в полпальца! И все-таки добрячка Зоя хранила зачем-то фото этого чудовища и оставляла за ним право жить и размножаться, только не ближе Земли Франца-Иосифа.
Мне было жаль Надю Рыбкину. Вина ее только в том и состояла, что она рискнула по неведению своему связаться с мужчиной, Богом предназначенным Зое Михайловне. Потом она еще раз оступилась, сохранив с Рыбкиным призрачную дружбу-упрек. Половецкая недоумевала: зачем? Общих детей нет, Вадику о ней даже вспомнить нечего, жил неухоженный-неприкаянный, на завтрак сам себе варил сосиску, а обедал в столовой комплексно, то бишь казенная котлета и картофельное пюре в форме растекшейся коровьей лепешки. Дома же его и приласкать хорошенько не умели. Вывод следовал один: Зоя — настоящее сокровище для этого мелкозубого, потерявшегося в жизни, застенчивого до мурашек человека. Ей приходилось будить его по ночам и спрашивать, понимает ли он это. Рыбкин нервно отвечал «да», но Зоя находила другой повод для беспокойства.
Утром они пили жасминовый чай. Состоятельным людям идут трогательные кулинарные традиции, например, творог с медом на завтрак и прочие штучки. Рыбкин вел небедную и нерасточительную жизнь, с людьми сходился трудно и редко, где уж ему было понять простой народный принцип «деньги моего друга — мои деньги». Хотя скорей всего он был не против, скорее «за», но вредная Зойка не желала даже намекнуть, что живет на папину пенсию. Она желала, чтобы Рыбка сам догадался. Молчание — золотой камень раздора! Набрехала ему про деловую поездку в Италию и о проданной за долги машине, а после мялась в прихожей, надеясь, что ей дадут хотя бы на метро. В общем, жасминовый чай не мил с голодухи… нужную мелочь она приспособилась изымать из Рыбкиного кармана. Совсем уж мелочи там не было, так что хватало еще и на подсолнечное масло, и на пиво, и на «цигари с фильтр». Но однажды Половецкая оконфузилась и после шестой банки перепутала одежки — две кожаные куртки рядом, немудрено, — залезла в карман к серьезному человеку, с суровым именем Макар, бывшему в этом доме персоной грата на все случаи жизни.
Рыбкин как-то предупредил ее, что первая дружба для него двух первых любовей стоит. Посему Макара трогать не стоило, но, в общем, Зоя и не хотела, упаси Господь… Входил Макар куда-либо обычно со стуком, резко вписывая квадратную скуластую улыбку в дверную щелку, не дожидаясь ответа, не спрашивая, а констатируя: «Можно…» На груди у него висела печальная Богородица, обрамленная игристыми камешками. Макара вряд ли можно было назвать весельчаком, его фигуристые бутылки и прочие угощения, которые он неохотно выкатывал на стол, прежде сумрачно оглядев гостей, нагоняли меланхолию, виноватость, бред преследования. Наверное, были женщины, хотя бы одна, которым он нравился, например, его бывшая жена, но главное, что Рыбкин за него в огонь и в воду. Поэтому совсем неудивительно, что Зоя струхнула нешуточно. Маринкин двор огласили поздние тормоза, из машины выскочила Половецкая в рыжей футболке с жирными пятнами на животе и сильным натяжением на бюсте, в устаревших джинсах типа «бананы» и без трусов. О последнем она объявила сразу, не успев традиционно закурить с дорожки. Мы с маленькой Мариной подняли брови, а Зоя кратко приперла нас к стене, мстительно сложив губы: «Ну, жлоб… Скажите честно, вы верите, что я могла стащить у Макара стольник?!» Мы верили, но сказали «нет», потому что дружба превыше всего, а не какие-то там Макары. Зоя Михайловна сипло заплакала. Хорошо, что не перевелись еще счастливые случайности и позвонил Марик. Ему ответили, что оргия сегодня никак не планируется и ему все откажут, а Зоя и вовсе кричит SOS. Марик от ответственности за слабых мира сего так побледнел, что даже телефонная линия поперхнулась, и сказал, что придет помогать. Он был деликатным евреем и не мог позволить женщине страдать, тем более считая, что любое женское страдание от недостаточного вливания в организм мужских гормонов. Когда-то Зоя, в лучшие свои времена, наняла Марика репетиторствовать при своем сыне — и сразу решила, что вкрадчивый еврей никого не полюбит, кроме нее. В связи с чем быстро перестала ему платить. Марик удивился, глянул на нее поверх очков шоколадными глазами и все понял. Он понял, что перед ним мелодию любви поет сердце несостоявшейся Эммануэли. Бешенство матки, иными словами, предклимактерическое. Жизнь без мужчины для любой особы с пятнадцати до семидесяти Марик приравнивал к вредному производству. Он спас Зою от вредного производства, но платы за уроки все равно не дождался. Тогда Марик исчез из поля зрения Половецкой — на время. Вместе с ним ушли из Зоиного дома умопомрачительное бабушкино колечко с изумрудом и еще почему-то футляр для очков. Зоя и по сей день считала, что Марик оконфузился не из корысти, а в приступе фетишизма. И посему простила, что в который раз свидетельствует о еврейской прозорливости.