пела все, даже негритянское — слабая щитовидка только козырь, если рычишь Армстронгом и даже если «але-вене, милорд…». Авансы таксиста Рита благоразумно отклоняла — все равно он не подарил бы ей саксофон, а наутро в чужих меблирашках голова болит сильнее… Однако прокатились на славу, и таксист тоже лоснился от драйва. И даже Аманда Лир была спета вся с потрохами. Мир превратился в счастливое короткое замыкание… Но не от того предостерегала басовитая итальянка Лир. Рита не имела тяги к смазливым мордашкам, она доверяла не урвавшим места под лютым солнцем небритым миннезингерам. Хотя, собственно, и не о том речь…
Заражаться дрянью от любви — подло. Елизавета Юрьевна с оправдательным рвением перебирала в памяти благородных сифилитиков — Гоген, Ван Гог, Рембо, Пушкин — под вопросом… да кого только не… А еще Ницше с его наследственными страданиями; приятно оказаться в такой компании, что ни говори. Наташа продолжала вышивать — паника была ей неведома, как, впрочем, и философский подход к реальности. Прищурившись, она бормотала: «Жалко Ритку… детей жалко». Елизавета Юрьевна была ей благодарна за немногословность, хотя при чем тут дети… Впрочем, понятно: Наташа, разумеется, меланхолично предполагала самое худшее. Сидеть с отрешенной миной на кухне и уповать на Бога называлось «предполагать самое худшее». Как многие тонко организованные натуры, Наталья считала, что достаточно лишь вообразить самое страшное для того, чтобы пронесло. И в данную минуту размером в ночь ей рисовалась картина всеобщей эпидемии. То бишь больны все. Общие ложки, сахарницы, кровати… Общие любовники, наконец. На это она делала особый упор, неясно зачем. Сама она была крайне осторожной. Но, видать, общая беда — как общий праздник, хочется откусить, хоть и горек кусочек. В конце концов вышивание грозило перейти в сон, нитки и бисер были скрупулезно разложены по ячейкам, и Наташа мирно погрузилась в любимое состояние зародыша под стеганым одеяльцем. В полтретьего ночи к ней по устрашающе темному коридору притопал хныкающий домовенок — сын. Как обычно. Все как обычно. Елизавета Юрьевна осталась безобразно дымить на кухне. Рот уже разъедало кислое никотиновое море, но сглотнуть в доме уже было нечего, гастрономическая пустота с готовностью вернулась на эту кухню. Челюстям упорно хотелось работать, чего нельзя было сказать об остальном. Жевать, глотать, сосать — местами всякую дрянь — Юрьевне хотелось постоянно. Это все нервы, нервы и неудовлетворенность по семи статьям. По-буддийски — чакрам. Буддизм всегда в моде, а все модное можно упрощать. «Итак, тема сегодняшнего занятия — сифилис…»
Мозги стремительно леденели, как курица в морозилке. Одиноко-одиноко. Господи, молча причитала Елизавета, глядя в спящие окна, у людей семья, мыльные оперы вечерами, книжки доктора Спока, а у нас — сифилис. Мария, соседка в общаге, заверяла в его излечимости, но тут же упоминала о зловещем «крестике», остающемся в крови навсегда… О паре-тройке летальных исходов и ненадежности предохранения. Мол, если на роду написано — не отвертишься, никакими резинками не спасешься, или уж сам пенис должен быть прорезиненным…
«Стоять, Зорька!» — урезонивала себя Елизавета, вспоминая узколобый и анемичный соседкин анфас. Последнее дело — доверять Марии с ее истеричной тягой к пророчествам и недоласканностью в детстве. Мария горло надорвет на всяких небылицах — лишь бы завладеть вниманием, пусть даже недовольным. Надо пожалеть ее и пропустить ее мимо ушей. Положим, бытовой формы нет, нет в природе, только если нос уже провалился. В промежности уже, разумеется, подозрительный зуд, но это все нервы. Нос зато прочен, как скала. Дети спасены, то бишь не тронуты заразой. Бог ты мой, какой идиотизм! Какие еще дети?! А благополучных гадов в спящих окошках хотелось… нет, не хотелось расстрелять. Они ни в чем не провинились. Они сами умрут. Потом. Если захотят. Конечно, захотят, не нашелся еще идиот, пожелавший колбаситься на этой планете вечно…
Пришла бы эта дурочка сюда! Она Юниса боится, которого нет. При мысли о Юнисе Елизавете расхотелось жить. Если эта респектабельная чистоплотная вонючка узнает о сифилисе… Страшно и подумать. Хрен мордастый! Рожа постная, как у вахтерши. А ведь Наташа все ему расскажет как на духу.
Скорей бы завтра. Встретиться с Риткой и все узнать. Подробней. Будто бы в этом есть смысл! В подробностях — нет, но в словах. Главное — говорить, плакать… и даже опорожняться, ничего не задерживать в себе. Юрьевна не принимала всерьез Риткину угрюмость до сего момента. Какие-то там туманные симптомы, сроки, кто их разберет. С ее истеричной экстравертностью, исповедями первым встречным, а потом — вторым, третьим… десятым. И белое — правда, и черное — правда, и в этом Рита клялась не задумываясь. А когда Лизе случалось ловить ее на слове, Рита, умно поводя глазами, объясняла: «Вот представь: ты исповедуешься батюшке, патеру, раввину… Неужели ты всем им выложишь одно и то же?» На это у Елизаветы козырей не имелось — она с трудом представляла вероисповедальную канитель и в церкви не ходила. Рита тоже не ходила, однако любила поумничать на сей счет… Елизавета ей безоговорочно потакала и доверяла — что касается разглагольствований и книжек. Но идя по реальной улице, бьющей в лоб реальным кулачищем ветра, Рита легко могла спутать грушу с клизмой. А уж что касаемо физиологии — здесь Маргарита под настроение могла выдумать себе любой недуг и посвятить день прощанию с бытием.
Мучительно вспоминались строчки из медицинской брошюрки «Плоды легкомыслия», брезгливо прочитанные еще в школьной поликлинике. Мол, все порочно и наказуемо, что без любви. Не повезло вымышленной шестнадцатилетней девочке Маше, польщенной диск-жокейским вниманием… Или что-то в этом духе. Истории о некоей М. устрашают куда изощреннее Куприна или Мопассана. В этом докторишки переплюнули даже Хичкока. Всего лишь поцелуй украдкой — и загубленная жизнь обеспечена. А ведь все под Богом ходим, черт побери. Спасение одно — любовь с замахом на брак. Вроде клейма на отхожем месте или номерного горшка в детском саду. В шестнадцать лет Елизавета Юрьевна торжественно отвернулась от сексуальной революции. С шестнадцати лет Елизавета Юрьевна искала любви. Она боялась признаться в этом, стыдясь своей впечатлительности. Девочки-подружки старались играть в насмешливое холодное любопытство. Иные даже хуже — считали венерические неприятности знаком принадлежности к низшей касте. Вроде того, что пятерка по географии — оберег от триппера на всю жизнь. Благоразумие ли, брезгливость — великое дело, все они цепко вышли замуж на первом курсе каких-нибудь педов-медов и благополучно размножились. А это очень важно для страны. И все благодаря брошюркам о «плодах легкомыслия». Юрьевна, похоже, слишком сильно испугалась «плодов», и вышел обратный эффект. Но об этом не стоит. Об этом она думать не будет. Главное — деньги для Ритки…
Занять сумму по частям — милое дело. Разумеется, эта затея для терпеливых, и в списке кредиторов будут значиться самые свои и самые надежные, чьи большие теплые души поймут, что Рите нужно исцелиться за три дня, а не томиться долгие три недели в зарешеченном аду КВД. Второе, разумеется, бесплатно, всегда пожалуйста, но может очень не повезти. Лучше выбрать другой фон и не помнить о четырех Риткиных «крестах»… Главное — заплатить денежку, и самый кровожадный врач-мясник тебе улыбнется как родной. У каждого свои недостатки, но каждому нужны деньги, и благодаря тому вертится мир. Быстрые деньги ведь и кошке приятны…
Елизавета Юрьевна нацедила себе крепенького чайку и села думать. Чистосердечно обманывая себя, листать записную книжку. Исход был изначально предрешен, разве что чудом не обнаружится визитка ангела небесного с приличным кошельком. Таких в книжке не оказалось, и Юрьевна ухмыльнулась своим потугам к обстоятельности — над громким словом «список». Он выглядел как основательно перебитый сервиз — в нем значилась только одна персона. Толик…
Глава 2Минувшее не кажется сном…
То, что называется «счастливым временем», обычно начинается с большого безобразия. Или с молодца, внезапно объявившегося в девичьем царстве…
Их счастливое время началось с небритой рожи Леонида Габе, который с возбужденным блеском в зрачках пер по середине пустынной улицы. Один его плейбойский пакет со штампованной грудастой блондинкой был набит разнокалиберными бутылками, другой — всевозможной снедью, виднелась даже баночка икорки. Все это слишком не сочеталось с привычным бытом Леонида, но он не стал ничего объяснять, сгреб в охапку оголодавших Маргариту и Елизавету и привел в свою странную пустую девятикомнатную квартиру в Орлином переулке. Очень чистую и гулкую. Леонид считал себя знатоком и ценителем современных искусств; где наливали — пил, где кормили — ел. Мылся только по суровой необходимости. Юрьевна не раз замечала это по доносившемуся от Лени запаху старого матраса. Леонид Габе был выше подобных мелочей.
В центре самой большой комнаты — а может, она только показалась таковой, ибо других Лиза с Ритой не видели, — стоял накрытый стол со свечами. Было темно, в бликах мелькали какие-то лица, Леонид бегло представил собравшихся — так, чтобы сразу всех забыть и больше этим не мучиться, и предложил приступить к трапезе. Повод для веселья озадачивал: якобы друг Леонида, не присутствовавший здесь и сейчас, приобрел эти хоромы для великих и темных дел, но непонятно и внезапно сел в тюрьму. «Там все в норме, — уверял Леонид, — он скоро откупится, а мы пока поживем. Сема сам меня попросил…»
Маргарита почему-то доверяла Габе, хоть тот и угробил ее гитару. И доверяла всем его друзьям и друзьям друзей. Друзья друзей вообще статья особая. Есть такой род дружбы, в общем, и не дружбы вовсе, а приятного знакомства, но люди уж так языками и тусовками сцепятся, что готовы простить друг другу любую гадость. В сущности, любая дружба такова, но обычно думается, что за друга пасть порвешь и в гроб ляжешь, и это мнишь само собой разумеющимся, как утренний чай. Уж таково воспитание — принимать читаемое за действительное, а книжек про подвиги как собак нерезаных… Но, слава богу, излишки воспитания не задерживаются в голове, честь им и хвала за это, а также тем, кто просто радуется, и специально обученный верным песням собутыльник им дороже мамы родной. Таковыми ворвались на праздник в гулкую квартиру Яша и Вениамин. Последний тут же осторожно, как гиена, набормотал присутствующим свой новый сценарий. Аж бородка у него вспотела — так старался интонировать по нисходящей, так что потом и вовсе превратился в собственную заглушку. Известный ораторский прием, ненавидимый Елизаветой за жестокость. Она не жаловала кадров, с которыми перенапрягаешь слух, зрение и прочую анатомию. Зато Маргарита блаженно улеглась Вениамину на плечо, притулилась, как бумажный кораблик к гранитному берегу, и слушала, слушала, так, что в конце концов другим стало неудобно. Неудобней и злее всего стало Елизавете Юрьевне, ибо ключ от их общей общажной каморки сгинул в Риткином кармане… Посему Юрьевна пыхтела, но с места не двигалась, чувствуя себя вправе нарушать интим. К тому же она знала, что завтра Рита будет ее слезно благодарить за упорство. Вышло инач