— Во веки веков, аминь, — ответил смеясь Пауль Дунка и притворился, будто кланяется лжесвященнику, облаченному, как обычно, в кофейного цвета рясу с нашивками майора на рукаве. У него на самом деле была некоторая связь с церковью — до войны он грабил алтари, продавал церковные чаши; пристрастился он к этому после пяти лет, проведенных в семинарии, откуда его выгнали. Потом во время войны он выдал себя в Яссах за священника разгромленного полка, сказал, что был ранен во время бомбардировки, устроил себе перевод в эту отдаленную епископию, находящуюся на границе, и, войдя в доверие к старику епископу, которого он развлекал, стал его советником. Узкое лицо его, кожа, точно опаленная внутренним огнем, бесплотность тела — будто он изматывал себя долгими постами, — редкая бороденка монаха, переставшего быть мужчиной или занимающегося постыдными делами в темноте келий, равно как и гнусавое произношение, да и манера выражаться, впрочем, пожалуй, чересчур вызывающая, как бы подтверждали его мнимый сан. Внешний облик отличал его от грубых дружков; он мог бы показаться хрупким и безобидным — если бы не его бегающий острый взгляд зеленоватых глаз, который он обычно скрывал. Этот бегающий взгляд иногда застывал, становился ледяным, невыразительным, бесхитростным и даже глуповатым (хотя обладатель его был явно неглуп); то был скорее остекленевший взгляд больного, пробивающийся откуда-то издалека.
Таким увидел его как-то один из настоящих монахов, который смирял свою гордыню службой в епископии. Человек этот изумился и, весь дрожа, отвесил ему низкий поклон, а «отец» Мурешан, не выходивший из своей роли, остался неподвижен, как бы по-прежнему пребывая душою в мире ином. В такие минуты, когда словно бы прерывалась его связь с бренным миром, он был особенно опасен и ядовит, как скорпион.
Карлик распознал его, встретившись с ним два-три раза, и, хоть у него не было опыта заключенного (в тюрьме он не сидел ни разу), не ошибся, и вскоре, узнав через своих людей о мнимом отце всю подноготную, привлек его к своим делам.
Мурешан (его настоящее имя было Маланга), который вовсе не собирался всю жизнь посвятить церкви, тотчас же вступил в компанию, хотя объяснил, что делает это в порядке исключения, так как «всегда работает наверняка». Однако он попытался избежать полного контроля со стороны Карлика, и тот быстро «образовал» его на небольших примерах, в частности дважды расправившись с людьми, которые, казалось, отдавали предпочтение фальшивому церковнику даже перед ним, Карликом. Потом Карлик приблизил к себе «отца» Мурешана, сделав его почти своим заместителем. Только у того не было определенного «участка работы», он занимался всем. Другие — и Генча, и Вайда, и Софрон — отвечали каждый за определенный участок. Один — за черную биржу, другой — за перевозки, третий — за соль и вагоны, четвертый (бывший бухгалтер банка) — за валюту и за команду людей, осуществляющих перевозки. Сегодня Дунка увидел их всех. Обычно один-два из них отсутствовали, но на сей раз все были тут, и он даже почувствовал себя задетым, что его не пригласили.
— Что-то вас много, — сказал он, глядя на Карлика.
— Разве ты не рад видеть столько друзей сразу? — ответил тот, и смех вокруг тут же стих, точно растаял, — теперь Карлик не шутил.
— Я рад, но, может, мне здесь нечего делать?
— Нет, это неплохо, что ты с нами. Мы еще поговорим, выпьем, закусим по-дружески. Картами перебросимся — так, развеять скуку. А ты видел, чтоб мы еще чем другим занимались?
И в самом деле, вся жизнь банды протекала в этой комнате (бывшей библиотеке барона, стены которой по-прежнему были уставлены книгами в кожаных переплетах), и обычно за столом. Если бы царствование Карлика длилось сто лет, он продолжал бы править отсюда, не прерывая пиршеств, окруженный полупьяными компаньонами, наедающимися до отвала, мусолящими затрепанные карты.
— Нет. Но ты не позвал меня сегодня. И словом не обмолвился, когда мы встретились под вечер.
— Друзей я не зову, они приходят сами.
Неизвестно, почему он рассмеялся, и все, обрадовавшись, по-настоящему обрадовавшись, тоже рассмеялись, хотя действительный повод для веселья так и остался тайной.
— А ведь господин доктор прав, ей-богу, прав, — закричал Карлик. — Прав, потому что он барин — не чета нам. Только и мы — господа, хотя и не догадываемся об этом.
Карлик поднялся со своего места во главе стола и под громкий смех окружающих тяжелыми шагами направился к шкафам. Он выдвинул один из ящиков под книжными полками, вынул оттуда целую кипу каких-то карточек и вернулся к столу. Люди заглядывали ему через плечо, но он их отталкивал.
— Да погодите же, имейте терпенье. Помаленьку-полегоньку, а про дом этот я все разузнаю. Пока что у меня времени не было, но разузнаю. Даже на чердаке еще не был, но не беспокойтесь — сходим и туда. Теперь все по местам. Чтобы ни один не шелохнулся.
Все, точно послушные ученики, уселись по местам и, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, стали ждать. Карлик вынул из кармана огрызок химического карандаша и стал задумчиво мусолить его во рту. Затем взял в руки одну из карточек, обвел всех взглядом и, указав пальцем на Пауля Дунку, сказал:
— Сперва ты.
Потом, нагнув голову, медленно, то и дело облизывая карандаш, стал что-то писать; от старательности лоб его покрылся толстыми складками. Окончив, он снова бросил взгляд на карточку и прибавил еще какой-то штрих, точно это был рисунок. Поглядев с восхищением на дело рук своих, Карлик поднялся и с поклоном протянул карточку Паулю Дунке.
Карточка была большая, прямоугольная, из толстой бумаги. Сверху красовался золоченый герб дома Грёдль: три пчелы на лазурном поле. Под ним — отпечатанное приглашение:
«Барон и Баронесса Грёдль имеют честь пригласить господина и госпожу . . . на . . . числа . . . часов…»
Карлик заполнил одно из многоточий именем Пауля Дунки (слово «Дунка» было написано с маленькой буквы), он приглашался на вечеринку, и дата была поставлена — сегодняшний день. Слово «вечеринка» было подчеркнуто двумя толстыми линиями. Под ним были нарисованы череп и кости, а вместо имени Грёдль он вписал свое прозвище в кавычках.
— Ну вот, а то я как-то запамятовал.
Все потянулись было разглядеть приглашение, но Карлик их остановил.
— Погодите, каждый из вас получит.
И медленно, облизывая измазанным чернилами языком белесые губы, он старательно вывел приглашение каждому. На иных изображение черепа было подчеркнуто толстой линией.
Веселье было в полном разгаре, но чувствовался в нем какой-то привкус напряженности, которая все время росла. Люди Карлика сравнивали свои приглашения, смеялись, но украдкой обменивались испуганными взглядами, Пауль Дунка смотрел на портреты старого барона и баронессы, по-прежнему висевшие на стенах: кто-то на одной из вечеринок пририсовал химическим карандашом густые усы к бледному, тонко выписанному лицу баронессы. Перевел взгляд на Карлика, его «потомка». Уж не замышлялось ли здесь что-нибудь? Дело было не только в этой маленькой его обиде — почему не позвали, — ставшей поводом для раздачи официальных приглашений. Должно было что-то случиться, а что — этого никто не знал.
Но по виду Карлика ничего не скажешь. У Карлика большая голова, на лице несколько бородавок, волосы острижены ежиком, редкая щетина усов. Он коренастый, шея толстая, а руки, пожалуй, слишком коротки. На нем поношенный костюм из толстой, домотканой материи. Глядя на него, подумаешь: мельник-кулак, который уверен в себе, хоть нынче и засуха, и задумал поднять свой род, да не как-нибудь, а отправив детишек учиться в лицей. Ни в одной черте его лица не было ничего индивидуального, все — «серийно», стереотипно. Таких встречаешь десятками на людных перронах Северного вокзала, они спесивы и самонадеянны, они само воплощение власти, потому что обычно за ними жмется в стороне жена — средних лет, толстоватая, униженно-послушная. Хозяин дома, хозяин в своем дворе, жестоко управляющийся со всем, что ему принадлежит и с чем он не желает расставаться. Он практичен, хоть малость и примитивен, и каждый его шаг не случаен, а продуман и обусловлен этой его природной смекалистостью. Карлик казался человеком уравновешенным.
Пауль Дунка глядел на него и, как и все остальные, не мог отделаться от тайного страха — в этом было что-то от гипноза. «Он силен тем, что ни в чем не сомневается», — думал Пауль Дунка. Это было, пожалуй, верно, хоть и не означало, что Карлик в чем-то уверен. Ему неведомы были сомнения, ибо интуиция его никогда не обманывала. Можно сказать также, что Карлик обладал умом незаурядным, но хмельным.
Напряженность среди присутствующих позволила Паулю Дунке заметить, что за разнузданным весельем они прячут страх. Все хохотали и вертели в руках приглашения, а один — Генча, управляющий перевозками, тот, у кого в детстве свинья ухо отъела, — хотел что-то дописать на своей карточке, но Карлик остановил его. «Брось, будь барином», — сказал он и улыбнулся, и тогда все, может, из страха — потому что не очень-то понимали смысл этих приглашений — снова рассмеялись. Так они смеялись, пока Карлик не приказал принести еду и на столе не появились тарелки с домашней свиной колбасой, ливерной колбасой, а главное — «вереш» — колбаса из свиной крови, зельц, который особенно был по вкусу Карлику, да и всем остальным. Жирная, тяжелая пища и крепкая цуйка еще больше подогрели общее веселье и в какой-то степени оправдали его; теперь, казалось, все чувствовали себя превосходно.
Гость, которого ожидали, явился, когда веселье било ключом. Он пришел сам, никто не открывал ему дверь, и остановился на пороге — высокая, темная фигура в длинном кожаном пальто и в сапогах. Только фуражка с золотом и дубовыми листьями на козырьке отличала его от остальных и указывала на то, что он из полиции и состоит в немалом чине. Он пришел сюда как друг, потому что Месешан, старший комиссар Месешан, был одним из основных помощников Карлика, столь же подвластным ему, как и все остальные. Сперва казалось, будто Карлик у него в повиновении, но потом совместные сделки и жадность Месешана привели к тому, что первоначальный договор потерял силу. Месешан стал просто одним из «своих», одним из самых близких и замешанных в дела, а потому, естественно, и более обо всем осведомленных, ибо он же и охранял людей Карлика. Он обеспечивал успех операций — вот почему Карлика никогда не волновал вопрос соблюдения общественного порядка. Вначале у Месешана была еще одна функция — уничтожить конкурентов, устранить тех, кто пытался работать поодиночке, на свой страх и риск. С помощью Карлика, а также благодаря своей полицейской сноровке он изловил и ликвидировал их,