правда не всегда самыми законными, добропорядочными средствами. Ходили слухи, что от его руки не ушел никто.
Многие из сидевших за столом познали страх перед ним, их арестовывали, грубо допрашивали, задавая им такие наводящие вопросы, что, казалось, остается только подтвердить то, что и так уже хорошо известно. В те времена они пугались, встречая Месешана на улицах города, пытались узнать о нем у тех, кто постарше, ибо смолоду были приучены опасаться его ежечасно, потому что, если привлечешь его внимание, хорошего не жди. Перед войной он был в этом городе агентом и помощником полицейского комиссара, потом уехал в деревню и вернулся уже старшим комиссаром полиции. Почти незаметно пересек он весьма условную границу, отделяющую грубое законное насилие от насилия и беззакония, с коими некогда сражался.
Потому даже теперь, приветствуя его, они относились к нему с опаской. Из-за этих воспоминаний они никогда не чувствовали себя при нем свободно и всячески его избегали. Страх перед Месешаном был иной, чем перед Карликом, хотя теперь главарь банды был опаснее. Впрочем, старшего комиссара они еще и презирали, как человека, для которого не существует никаких законов и принципов, даже самых элементарных. Страх перед ним был лишен преклонения — то был голый страх, постоянный и инстинктивный, вроде страха перед змеей.
Потому и звали его только для дела, и он поддерживал связь лишь с Карликом да еще иногда с Паулем Дункой и вел себя с ними напыщенно и издевательски-уважительно. Между адвокатом и полицейским была явная вражда не на живот, а на смерть, и то, что Дунка иной раз его унижал, определяло симпатию к адвокату окружения Карлика, хоть Дунка оставался для них человеком непонятным. Уж и совсем было странно, что Дунка чувствовал свое превосходство только над полицейским, и лишь перед ним становился иной раз — быть может, из классового чувства — в позу высокомерия. До некоторой степени только они двое принадлежали к деградирующему миру. Кроме того, они были коллегами: Месешан тоже был лиценциатом права.
Полицейский стоял на пороге и глядел на них черными, как деготь, глазами, выделявшимися на его белом рыхлом лице. Смех сразу стих, и воцарилась та натянутость, которую неизменно вызывало его появление. Оно говорило либо о приближении опасности, либо о начале какого-то серьезного дела, не терпящего отлагательства, то есть приходил конец отдыху и развлечению. Во всяком случае, произошло, видимо, что-то необычайное, поистине необычайное. И если он пришел не по собственной воле, а был позван, значит, Карлик что-то затевает, потому и ведет себя так непривычно весь вечер.
— Честь имею, господа, — сказал Месешан и закрыл за собой дверь, но не сел и не разделся. — Честь имею приветствовать вас всех. Вижу, что вы хорошо себя чувствуете и веселитесь.
— А почему бы нам не веселиться, комиссар? Разве у нас не все в порядке? — сказал Карлик.
— Как же, все у вас превосходно. Мало кто умеет, как вы, радоваться жизни, этой короткой жизни. Вот я не умею радоваться. Я всегда обременен своим долгом перед государством. Не умею вкусить от полноты каждого мгновения так, как выучился это делать уважаемый господин доктор Дунка, которого я рад случаю видеть. Простите, не заметил вас сразу.
— Полиции следовало бы все замечать. Я питаю иллюзию, что от вас не ускользает ни одно наше движение, ведь вы нас защищаете — само собой разумеется, в качестве уважаемых граждан.
— Боже мой, да ведь это как раз и есть моя цель. Я сказал себе: дай-ка сбегаю защищу почтенного господина Дунку, может, там, где он находится, ему грозит опасность.
Но Карлик прервал их обычную перепалку.
— Бросьте вы. Ну, как дела?
— Все в порядке. Птички обнаружены, я их доставил. Они в известном месте. Если хочешь, пойдем, а то как бы кто-нибудь на них не наткнулся.
— Нет, зачем спешить? Не бросать же ужин из-за каких-то бродяг. Раздевайся и садись.
— Лучше бы поторопиться, у меня есть другие дела.
— У тебя есть другие дела? — удивился Карлик. — Более важные, чем мой ужин и мои уважаемые друзья? Ну, вот это уж никуда не годится!
Месешан молча снял фуражку и пальто и сел к столу, подперев рукой свое бледное лицо. У него был вид человека, который запасся безграничным терпеньем перед лицом людской глупости и слабости и даже согласен взирать на них как сторонний наблюдатель.
— Ешь, пей. Вот этот зельц хорош!
Карлик отрезал толстый кусок со своей тарелки и почти с нежной заботливостью сунул его на вилке в рот Месешану.
— Спасибо, я не голоден, — сказал Месешан и отвел руку Карлика не грубо, но решительно.
— А, погоди! Не пригласил я тебя как следует. Ну да и теперь не поздно.
Сидевшие за столом захохотали — и оттого, что Карлик (все-таки их Карлик!), столкнувшись с Месешаном, еще раз показал, что он сильнее, и из-за того, что должно было воспоследовать.
Карлик взял еще одну карточку с гербом и, с той же тщательностью заполнив ее химическим карандашом, протянул старшему комиссару. Комиссар прочел, пристально поглядел на Карлика, и его маленькие глаза сузились, стали как две черные иголки.
— А ты все веселишься. Веселишься, шутишь. И мыслями, можно сказать, в небо возносишься. Барон Лумей — Карлик. Но шутки шутками, а ведь, может, ты и впрямь барон! Не так ли, господин адвокат? Карлик — барон наших дней, не так ли? Благодарю за приглашение. Принимаю его с удовольствием.
— Да нет, шучу я. Потехи ради. Ну, ешь!
Месешан задумчиво положил себе еду, дал наполнить свой бокал цуйкой, встал и поднял его, поклонившись сперва Карлику, потом подряд всем остальным, и те с серьезными лицами тоже подняли бокалы.
— Выпьем за мудрого нашего хозяина, — сказал Месешан. — Чтобы у него все было хорошо, да и у нас не слишком худо. А там — поглядим.
Он опрокинул бокал, и все остальные, стоя, с невольной торжественностью последовали его примеру.
Месешан снова посмотрел на присутствующих, на мгновение остановившись на каждом, и, казалось, взгляд его черных, острых, как буравчики, глаз, всех парализовал. Месешан один наполнил бокал и неторопливо выпил его со словами:
— И за ваше здоровье, господа. Господа рыцари.
Пауль Дунка был угнетен этой комедией, с такой серьезностью разыгранной полицейским; в ней бессознательно участвовали все, а начал ее сам Карлик. Откуда-то из глубины памяти адвоката, а может быть, только его воображения, всплыла другая картина, другой зал и другое собрание: грузные мужчины, облаченные в темную форму с блестящими знаками отличия, торжественно стоят вокруг стола, более длинного и чистого, и зал не чета этому, уцелевшему от былых времен, где книги стали просто красивыми предметами в кожаных переплетах, — нет, зал другой, каменный, с высоким светлым потолком; мужчины, возникшие перед внутренним взором Дунки, исполнены тяжеловесной величавости, помогающей очень грубым людям обуздать стремление к насилию — на первое время, пока они не поймут, что его надо подавлять. Тогда обрывается их бессмысленный смех и веселый разгул беззакония и устанавливаются новые правила, чтобы разместить людей в новом порядке. В истории много таких людей, они проходят чередой, сменяя у власти друг друга и постигая жестокие законы этикета, определяющего место каждого, гораздо раньше, чем усваивают законы нравственные, на которых держится цивилизация и культура.
И впервые за этот вечер ему подумалось о другом: в конце концов, всего лишь год назад окончилась мировая война, развязанная людьми, которые не слишком отличались от приспешников Карлика, хоть и стояли на другой социальной ступени. Их мечтой было установить новый порядок и возглавить его, как только закончится грабеж.
На мгновение Дунка утратил ощущение места и времени, мужчины из каменного зала и те, что сидели здесь, — плод его воображения и реальность — сблизились настолько, что смешались вовсе. Его охватила глубокая, необъяснимая печаль.
Но это длилось всего лишь какое-то мгновение, потом Карлик сел, если и все остальные. Вилки вонзились в ливерную колбасу, жадные рты принялись жевать.
И все же веселье больше не вернулось, может, из-за того, что непременно должно было что-то случиться, что-то подготовленное раньше, важное и совсем не простое, оправдывающее присутствие среди них старшего комиссара полиции.
И тут Карлик стал рассказывать — а ведь обычно он был скуп на слова, все больше ждал, что ему скажут, хотя слушать и не умел — не хватало терпения. Впрочем, рассказы его друзей почти никогда не были связными и чаще всего сводились к перечислению конкретных фактов. Однако на сей раз, будто стремясь от чего-то избавиться, рассказывал он, и начал сразу, без предисловий.
— Во время войны меня взял Костенски Гёза. Я знал его давно и побаивался, как будто чувствовал, что меня подстерегает опасность. Откуда опасность — не ведаю. Я всегда в таких случаях только чувствую беспокойство, чего-то жду…
Надеюсь я только на себя. Я скрылся в доме своего брата Иона (он, правда, не хотел меня принимать — трусил и еще не хотел быть, как мы) и спал с пистолетом под подушкой.
Ион тоже начал до войны с контрабанды, а потом у него не очень-то пошли дела на Тисе. Он перегонял скот по ночам, ночью он не боялся, что его пристрелят.
А потом он женился на женщине, не очень молодой, но доброй, из нашего же села. Из хорошей семьи ее взял, к ней сватался один писарь, прямо с ума сходил.
Писарь этот, господин Йози, был из Апши — ты, Пали, его знаешь.
У этой женщины померли родители, оставив ей кое-какое состояньице, небольшое, но все же… Леса около двадцати югаров[5]. Дядюшка у нее был священником в Тарасе. Она жила одна, а писарь этот, Йози, приходил на ночь и спал у нее на пороге, рядом с собакой, и та на него не лаяла. Они друг к другу привыкли, собака и писарь. Ведь и писарь был вроде собаки при этой Ануце. Люди над ним смеялись, а он и ухом не вел, ходил как скаженный, потому-то Ануца за него и не пошла. Только так, за нос поводила год целый. А пошла она за моего брата Иона, был он парень ладный и силен как бык. Но это уже потом, когда писарь помер и другие стали пробовать счастья — все люди видные.