— Слышишь, батя?
— …Воздержатися же с вечера и трезвитеся даже до времене священнодействия… Аще же в день скорби моея бога взысках.
— Не в себе батюшка. Ишь, какие речи мудреные чешет! Будто заговор шепчет, — усмехнулся Ванька.
— Порфишка-дьякон отведет службу. Он на всякие проповеди горазд, — сказал отец Василий, поднимаясь на карачки. — Мы умрем и будем, как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать. Пиво добро, да мало ведро. Эх-хе-хе!.. Налей-ка, Яшенька, чарку поболе. Спирту бы харбинского дернуть! Душа, яко геенна огненная.
Ванька заторопился. Он ведь заглянул мимоходом. Дядя-мельник послал в лавку за литовкой, ждет, поди. И уже выпрыгнув из окна, Иван крикнул другу:
— Вечером на Подборную приходи! Знать, соскучился по девкам? И Нюрка Михеева должна быть.
— Что она?
— А ничего. Все такая же. В общем, не плошает, — и недвусмысленно подмигнул.
У Романа защемило и оборвалось сердце.
День прошел в сплошном дурмане. Тупая боль в голове не утихала. В виски стучалась кровь, как будто молотом вызванивали по наковальне. Тошнило от папирос, выкуренных натощак.
Роман хотел уснуть, но не смог. Брат снова уехал на пашню. Поп покаялся в мирских грехах и смиренно удалился восвояси.
Под окном появлялись и уходили соседи, о чем-то спрашивали. Роман отвечал и, наверное, невпопад. Раза три заглядывал в горницу отец, но сын притворялся спящим. Пить больше не хотелось, разговаривать тоже.
Мучила Нюрка. Он вспомнил все встречи с нею — от первой до последней, стараясь разгадать непостижимую тайну ее переменчивой души. Когда Роман впервые поцеловал Нюрку в колке, она с каким-то странным любопытством посмотрела на него, засмеялась радостно и снова подставила губы. Потом сама целовала жадно, с болью. И вдруг повернулась и убежала.
Через неделю они снова встретились, не договариваясь, а так, случайно. По крайней мере, для нее нежданной была эта встреча. Что до Романа, то он искал Нюрку, искал упорно, нетерпеливо.
Роман водил купать лошадей и увидел ее у озера. Окликнул. Она подошла грустная, задумчивая. И все время молчала. Хотел обнять Нюрку, но она отвела его руку.
А после опять стала веселой, смешливой, беззаботной. Обещала ждать…
И вот теперь Иван сказал: не плошает. Конечно, не знает Ванька, как дорога она Роману. Если бы знал, не травил бы распаленного сердца. А может, он просто ляпнул первое, что пришло на ум?
Нет, Роман никуда сегодня не пойдет. С него довольно. Уж если не повезло, нечего и волынить, людей смешить. Да и так ли хороша Нюрка? Ну, видная, а что из того? Ничего особого, если ветер в голове, если поклясться ей все равно, что плюнуть.
И все же вечером, когда по улице прогнали стадо, Роман засобирался на Подборную. Помылся в бане. Достал из сундука белую шелковую косоворотку, витой поясок с кистями. Принарядился и не узнал себя.
— Далеко, сынок, собрался? — спросил в прихожей отец.
— Прогуляюсь. По селу пройдусь.
— Ну, сходи, сходи. Попроведай знакомых.
— Я к Ваньке Боброву.
— И к нему можно. Дружками доводитесь. А когда, значит, вернешься с гульбища, поужинай. В печке борщ… — и понимающе улыбнулся.
— Да я не на гульбище.
— Знаю. Сам был молодым. Дело это — известное.
— Чудной ты, тятя! — Роман торопливо завершал сборы.
На Подборную шел по огородам, чтобы избавиться от надоедливых расспросов. Его сегодня тяготили всякие разговоры.
Невесело же началась твоя тыловая жизнь, рядовой Роман Завгородний. Ой, как невесело!
У приземистой, обветшалой пожарки, что с давних пор сторожит село на площади, — два старых, сивобородых деда, оба босые. Роману знаком один из них. Это Гузырь, безродный, невесть откуда взявшийся старикашка. Лет десять назад хворого подобрала его на улице бабка Лопатенчиха, чтоб схоронить по-христиански. А он выжил, набрал силенки на бабкиных харчах и теперь вместе с нею коротал свой век, занимаясь рыбалкой. И еще плел дед корзинки. Прослыл большим умельцем в этом деле. Роман не раз приносил ему из бора ракитник, за который получал плату карасями.
— Здорово, паря! — Гузырь приподнял старый солдатский картуз и бойко подкатил на кривых, ревматических ногах к низкому заплоту из жердей, охватившему пожарку. — Домой вернулся, заноза-парень?
— Как видишь, дед.
— Служба приятственная штука, любо-дорого, да у тятьки с мамкой способнее. Значится, егория получил?
— И это есть, — не без гордости ответил Роман.
— Поприбавилось кавалеров. У Александра Сороки сын ныне прапорщиком службу покончил. Максимка… Так он, забубенная голова, полный кавалер. Все четыре егория. А Андрей Горошенко три привез. Ты, паря, в егерях али в каком другом полку отличие поимел?
— В егерях.
— Око так по всем приметам. У тех геройства будет поболе, которые в егерях. У батарейцев же и улан видимость одна. Как есть видимость, якорь ее!
Невдалеке заиграла гармошка, и Роман распрощался с Гузырем. Дед почесал синий, свороченный набок нос и направился, позевывая, к сидевшему на пожарной бочке приятелю.
За церковью начиналось кладбище, а правее на добрых две версты тянулась улица Подборная. Свернув в узкий проулок между пожаркой и домом кредитного товарищества, Роман увидел парней и среди них долговязого Ивана. Они сидели на бревнах и курили. Гармонист в желтой атласной рубахе с упоением поигрывал что-то одному ему известное. Парни скучали в ожидании девок.
Когда Роман подошел, Бобров подвинулся, освобождая для него место. С нескрываемым интересом парни разглядывали новичка. Какой-то юнец лет двенадцати в упор выкатил на него серые пуговицы глаз. Гармонист бережно поставил хромку на колени соседа и, утирая лоб новеньким батистовым платочком, с видом оскорбленного достоинства проговорил:
— Друзей перестал узнавать, Роман, как в солдатах побывал.
— Что-то не упомню.
— Кольку Делянкина знал?
— Делянкина? Вот ты кто! — неопределенно ответил Роман, который никогда не дружил, да и не мог дружить, с этим форсистым парнем. Кольке тогда было не больше четырнадцати лет.
Гармонист просиял. Ему очень хотелось, чтобы Роман признал в нем своего сверстника.
Когда солнце скатилось за косматые вербы и погасло, стали подходить девчата. Роман заприметил среди них одну: в белой с крапинками кофте и наброшенном на плечи полушалке. У нее были большие голубые глаза. Даже теперь, в сумерках, они сверкали каплями родниковой воды. Над прямым, чуть вздернутым носом вздрагивали тонкие дуги бровей. Роман поймал на себе ее внимательный, несколько удивленный взгляд и почувствовал, как кровь бросилась в лицо. Рванулось сердце. Он долго не мог прийти в себя, а когда волнение улеглось, не своим голосом спросил у Ивана:
— Чья?
— Дочь Свирида Солодова. Любка. Приглянулась? А?
— Кажись, ничего, — стараясь казаться равнодушным, ответил Роман. Но его выдавали глаза. Они виновато бегали по лицам парней и девчат, боясь коснуться Любки.
— Вижу, что по нраву пришлась. Хороша! Только молоденькая. С нашим братом, стариками, не знается. Пугливая.
Роман не мог понять, что с ним. Он даже разозлился на себя — тряпка. Истосковался по горячей девичьей ласке и раскис.
Подошла Нюрка. Одна, без подружек. Ахнула, обожгла своей громкой радостью:
— Здравствуй, Рома! — и с легким поклоном протянула руку. Вздрогнули ноздри, и румянец подступил к пушистым ее ресницам.
Роману показалось, что все на секунду притихли. А, может, так и было на самом деле. И он поспешил ответить Нюрке крепким рукопожатьем. Куда-то в тень отошла Любка. Перед ним стояла юность, которую не растерял он в боевых походах, не разменял на соблазн случайных любовных утех в далеком от дома краю.
Нюрка окинула всех гордым взглядом, сорвала с головы и бросила Роману платок, что-то крикнула гармонисту и, круто вздернув плечи, пошла по кругу. Ручейком зажурчал ее грудной, бархатный голос:
Расходилася я,
Расплясалася я.
Замечай, дорогой,
Это все для тебя…
И вдруг Роман увидел позади парней, стоящих кружком, перекошенное злобой лицо. Это был объездчик Федор. Выходит, здешний он. И как тогда в бору, на лице Федора вздулись и покатились к ушам желваки.
А Нюрка все плясала, только ветер ходил по кругу, да цветастая юбка плескалась у ног.
За годы разлуки она еще больше похорошела. Щеки налились ярким вишневым соком. Круче стали обтянутые кашемиром бедра. И вся она была теперь какая-то складная, осанистая, ядреная. Не враз подступишься к Нюрке. А Роману что? Никому он ее не отдаст. Условится и сватов засылать можно. На свадьбу не поскупится мать, званых и незваных примет. Ну, а потом…. Что ж потом? Жить станут дружно, людям на удивление. Никогда не обидит Нюрку и другим обижать не позволит. И вовсе неправда, что девичья краса только до замужества. Нюрка всегда будет красивой, получше прочих барынь. Да что барыни!
И представилось Роману, как он идет по селу. В воскресенье. Встречным кланяется. И рядом жена. Нюрка лукаво щурит жгучие черные глаза и улыбается. Радостно ей от тепла, от света, оттого, что жизнь начинается с праздника.
Или нет. Они едут на пашню. Впереди синеет колок, а за ним в полуверсте заимка Завгородних. Мать уже там, посматривает на дорогу, ждет. И прежде чем она заметит подводу, Роман остановит коня у колка и поцелует Нюрку тайком ото всех…
— Ты чего это, будто не в себе? — оборвал мечты друга Ванька. — Ну и отчебучивает Нюрка сегодня. Эх! Да ты взгляни!
— А?
— Пляшет здорово! Каруселью кружится. Не девка — огонь!
Расходились по домам далеко за полночь. Роман провожал Нюрку, которая не отходила от него весь вечер. А теперь совсем обезумела: то и дело останавливалась, обнимала Романа сильными руками, целовала и, положив на его грудь голову, пахнущую степными травами, жарко шептала:
— Роман! Милый мой, Роман!.. Голубь сизый!..
— Ждала? — спрашивал он.