ПОЛОВОДЬЕКнига вторая
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Своенравны, обманчивы сибирские весны. Не спешат они встретиться с летом. Пригреет солнце, подуют южные ветры — и взмокнут дороги, дробно, со звоном застучит о мерзлые завалинки капель. А потом словно опомнится вдруг природа: да рано еще теплу! Встрепенется и так ударит морозом, что брызнут кругом серебристые искорки льда. И снова закуролесит, загудит метель.
Но бывает и так, что долгие недели подплывает водою черный ноздреватый снег. Оседает, проваливается и медленно сходит, обнажая островки голой, потрескавшейся земли.
Весна девятнадцатого года была необычной для этих мест. В начале марта подошла оттепель, и в каких-нибудь два-три дня растопило сугробы, и вешние воды дружно устремились в низины. По всей неоглядной степи зашумели, заворчали ручьи, буровя едва оттаявший чернозем. Вспучились, вышли из берегов речушки, затопило балки и овраги.
Вода клокотала, кружилась шапками желтой пены. На раздольном своем пути она играючи срывала мосты, подхватывала и несла невесть куда целые стога сена. В мутном потоке осатанело бились друг о друга щепки, коряги и серые, похожие на обмылки, льдины.
Ничто не могло остановить или укротить половодье, пока оно не набушевалось вдоволь и не сошло само. А когда в степи все стихло, под вешним солнцем кинулись в рост травы, распустились первые цветы.
Бурной была в Сибири та весна…
Отряд Ефима Мефодьева стоял в глубоком нераспаханном логу, в стороне от дорог. В колке, что разбежался березняком и малинником по всему логу, партизаны нарубили жердей, привезли с ближних заимок бурой прошлогодней соломы и поделали небольшие теплые балаганы. Тут же на скорую руку устроили загон для лошадей, выхудавших от переездов по степи и бескормицы. Всю зиму за кустарями гонялись своры карателей. Почти каждую неделю приходилось менять стоянки. Отряд был плохо вооружен и, помня о неудаче под Покровским, на открытый бой не решался.
Кружась по степи, горстка повстанцев обрастала советскими работниками сел и дезертирами. К весне к отряде было уже около двухсот человек.
С распутицей для людей и коней наступила передышка. Каратели пока что отсиживались по селам, не рискуя преследовать повстанцев по степному бездорожью. И отряд использовал это время для того, чтобы подправить тягло, привести в порядок обмундирование. Молодежь училась стрелять.
В полдень деловито копошились у дымных костров грязные, заросшие волосами мужики. Готовили постные супы, пекли в золе картошку. Сушились. От них воняло махрой, прелыми онучами и паленым.
Роман в колке поил Гнедка. Конь пофыркивал и тянул сквозь зубы холодную мутную воду. Роман ласково трепал его рукой по шее, гладил по спине, по ребрам. Думалось: «Ждут нас с тобой дома, дружище! Дела ждут, пашня. А мы вроде и недалеко, в каких-нибудь сорока верстах от Покровского, да путь наш до дому длинен и долог. Кто знает, доберемся ли еще?»
Мысль снова увела Романа в прошлое. В памяти встали беспокойные станции за Уралом. Ошалелые люди с кумачовыми повязками на рукавах и папахах. Тогда они были для него чужими, у них была своя жизнь, которая ничуть не касалась Романа. А теперь он одной судьбы с ними. И ждет их в Сибирь, чтобы вместе навалиться на врага. Да только что-то топчется фронт у Волги. Нелегко, видно, осилить Колчака, когда за него и чехи, и англичане, и французы. И Америка тоже. А Ленину, кроме верховного правителя, есть кого бить. Петруха в газетах вычитал про царских генералов Деникина и Краснова, которые с Кавказа да с Дона на Москву наступают.
И все-таки Красная Армия придет в Сибирь. На выручку. Нельзя же позволять, чтоб государство рвали на клочья. Это все равно, что человека порвать. Калекой будет или вовсе помрет…
А Люба сейчас, поди, со скотиной управляется. Пообедали уж. Отец бродит по двору. Ему ни за что не хочется браться. Покучерявит бороду и проходит мимо. Ему бы прилечь в завозне, однако там еще холодно — не улежишь.
А мать пристально следит за Макаром Артемьевичем с крыльца. Она не сердится. Она лишь удивляется тому, какие есть беззаботные люди на свете. И смуглыми тонкими пальцами разглаживает складки на фартуке. Руки матери не любят покоя.
— Завгородний! Роман! — кто-то торопливо позвал за спиной.
— Чего? — откликнулся Роман, поправляя наброшенную на плечи серую солдатскую шинель.
— Командир зовет, — проговорил Мирон Банкин, спускаясь в колок по выбитой конскими копытами тропке. — Разговор у него есть к тебе важный. Дай-ка закурить.
Роман достал скрученный кисет, встряхнул его за кисти и подал Мирону. Затем еще пошарил в глубоких карманах шинели и вынул пригорелый, обвалявшийся в пыли сухарь.
— На-ка, — сунул сухарь Гнедку. — Ешь.
— Подкармливаешь?
— Жалко коня. Стоит на одной соломе… Важный разговор, говоришь?
— Точно, — с хитрецой подмигнул Мирон, возвращая кисет.
Разыскивая Мефодьева, Роман подошел к одному из костров, вокруг которого на обломанных березовых ветках удобно устроилась веселая компания. Красный от жары, Касатик что-то рассказывал. Остальные смеялись, слушая с интересом. Задорно почесывали затылки. Сплевывали залихватски в огонь.
— Я и сам тогда малосознательным был. Ходил в анархо-синдикалистах, — пояснял Касатик. — А, Роман? Садись — гостем будешь. Послушай, что травим.
— Командира не видели?
— Только что с Петрухой в гору подались, на конях. Ты послушай, — Касатик пригласил Романа кивком и продолжал: — А то еще, братва, случай был. Ну, чистый спектакль! Дал мне Миша Русов, покойничек, три палочки динамиту. Снеси, дескать, в соседний отряд. Им, говорит, взорвать храм божий надо, где контра засела, а нечем. Давай, отвечаю. Динамит так динамит. И понес. Курс взял верный, да на перекрестке дорог останавливают двое. Влип я, братишки. Один, выходит, унтер, другой — солдат. Беляки. «Большевик?» — спрашивают. Отвечаю, что сочувствующий, хотя убеждений особых нет. Я, говорю, анархист. А унтер командует, значит: бери, мол, анархиста на мушку. Покажем ему кузькину мать.
— Ух ты! — тяжело выдохнул Фрол Гаврин, подвигаясь к Касатику.
— Тут я, братишки, малость струхнул. Помирать, думаю, мне, как гниде, ни за грош. Оружия-то со мной нету. А они прицеливаются. Тут меня как будто кто подтолкнул. Вспомнил про динамит. Стреляйте, гады, говорю, только и вам смерть будет, когда динамит сдетонирует. Он, говорю, заграничный, кашлять боюсь, не то, чтоб стрелять. И показываю им палочку взрывчатки. Они как увидели, засоветовались: взорвутся или нет. А потом унтер предложил, значит, отойти подальше, чтоб взрывом не зацепило, и уж тогда творить убийство. Нет, думаю, дудки, не тут-то было! Они от меня, я за ними. Пробежали мы эдак с добрых полверсты. Я палочкой помахиваю. Упрели, конечно. И опять меня унтер спрашивает, кто я есть таков. Отвечаю, что анархист.
— Ну, и настырный же ты! — блеснув в улыбке ровными зубами, восхищенно проговорил белобрысый незнакомый Роману парень.
— Начали они просить меня, чтоб от звания своего отказался, от убеждений. А я — ни в какую! Матерю их на чем свет стоит — и только. Снова пошло у них заседание, потому как до села далеко и не знают, что со мной делать, а умирать не хотят.
— Не хотят, гады? — повеселев, спросил Фрол.
— Не хотят. Пришлось договариваться полюбовно. Они, значит, винтовки положили на землю, а меня до ближних кустов без оружия проводили. Еще краюху хлеба дали, потому как меня на жратву потянуло. Вот какие дела-то!
Мужики опять рассмеялись. Касатик невозмутимо поправил бескозырку, встал. В свете костра казалось, что его коренастая фигура отлита из железа. Металл еще не успел остыть — лицо и мускулистые руки Касатика жарко полыхали красным огнем. Язычками пламени трепетали на плече ленты бескозырки.
— Пойдем, — сказал он Роману. — Мне тоже к командиру надо.
Когда они поднялись по осклизлой дорожке на бугор, Касатик остановился. Отдышавшись, он произнес шепотом, хотя их и так никто бы не услышал:
— Я нарочно с тобой пошел… Ты ничего, Роман, не замечаешь?
Роман в недоумении пожал плечами:
— А что?
— Черт его знает! Братва что-то шепчется. И как только Петруха куда отлучится, Банкин — к Мефодьеву, в балаган. Не пойму… Я думал, может, ты что слышал.
— Да это тебе померещилось! Уж если новость какая, все бы знали.
— Так-то оно так, а все-таки…
Невдалеке показались Петруха и Ефим верхами. Они ехали напрямик по бурьяну и о чем-то оживленно разговаривали. Командир показывал рукой в сторону бора.
— Видно, на разведку ездили, — определил Касатик, наблюдая за всадниками.
Ефим уверенно держался в седле. Рослый вороной конь послушно рысил под ним, высоко вскинув голову, словно гордился хозяином. Рядом со статным, подвижным Мефодьевым неприметным был Петруха на своей мохноногой кобыле. Даже Петрухино лицо показалось Роману серым.
Всадники подъехали. Опершись рукой на колено, Мефодьев нагнулся в сторону Романа, вскинул брови. Так мужики прицениваются на базарах: не ошибиться бы, не прогадать.
— Пойдешь, Завгородний, с комиссаром в Сорокину. Ночью тронетесь. А теперь выспись.
Это был боевой приказ. Обычно Мефодьев называл Романа по имени. Ему нравился Романов задор, который жил в самом командире. Роман это знал. Вот и сейчас не случайно же Мефодьев посылает его вместе с комиссаром. Значит, действительно, что-то затевается.
— Есть, товарищ командир! — сердце рванулось в горячей радости.
— Иди отдыхай, — уже по-дружески проговорил Ефим.
— Я тоже иду спать, — сказал Петруха устало.
Роман поел горячей каши и растянулся в балагане на мягкой соломенной подстилке. Укрылся с головой шинелью, чтобы не слышать доносившихся снаружи криков и смешков. Но сон не шел к нему. Роман не мог отогнать от себя мысль о готовящейся операции. Наверное, штаб решил дать бой одному из карательных отрядов. Прошлой ночью ушли в разведку Ливкин и Яков. Командир послал их в Сосновку. А теперь идут Роман с Петрухой.