— Но ведь они дальние родственники матери, — испугалась сестра, наклонившись ко мне, ослабила узел на галстуке и нечаянно оторвала при этом пуговицу на рубашке.
Франек, ее жених, а после полудня — муж, уже давно сидел с расстегнутым воротом, и было видно, как у него ходуном ходит плохо выбритый кадык. Мои дружки поговаривали, что он, наверное, боится повести Яську, как полагается, на супружеское ложе и уже подумывает, не попросить ли кого-нибудь о помощи.
Об этой помощи судачили, пожалуй, уже с час. Я слушал, и поначалу все это казалось мне даже смешным, как это всегда в таких случаях бывает на свадьбах. Я и сам точно так же рассуждал о женщинах, которые не были моими сестрами. После второй кружки приятели даже спросили меня насчет Яськи — какая, мол, она из себя, небось видел ее, ведь случается же нередко, что сестру видишь всю с ног до головы. Я подтвердил, что действительно видел ее всю — оно так и было на самом деле, — и стал хвастать, что через минуту в постели ей придется Франека граблями искать. Такие они, эти Куркуцы, маленькие все…
— Как лилипуты, но с такими… — показал Збышек.
— Хочешь верь, хочешь нет, — скривился я, — по мне Яську жалко.
— А на что у него годится? Только в носу ковырять, сразу видно…
Мои кумовья тихо засмеялись, и мы пропустили еще по кружке. Как раз в это время сват громко крикнул: «Горько, горько!», и нам оставалось лишь присоединиться к его требованию.
— Смотрите, как Яська его схватила, — шепнул мой кум, облизывая потрескавшиеся губы, — Как она его схватила…
Франек уже был готов. Он с трудом поднял свесившуюся над перепачканной скатертью голову, задрал лицо кверху, и свет лампы как бы окутал его потную физиономию, а он раскрыл рот, любезно позволив жене стереть со своих губ остатки бигоса. Потом стал неуклюже целовать маленький Яськин рот. Не попадая в губы, он целовал ее в щеки, лизал нос и наконец, отчаявшись от нарастающего смеха, облапил сестру, поглаживая ей плечи, грудь, живот.
Когда я увидал, как Яська краснеет, мне стало вдруг тяжко. Парни, сидевшие возле меня, были довольны молодоженами. Они то и дело заглядывали под скатерть, стараясь как можно поподробнее разглядеть все проделки Франека.
— Осторожно, Франек, чулки невесте порвешь, — сказал кто-то из них, вроде бы доброжелательно к моему будущему зятю.
— Не твои, — буркнул я и увидел, как мой кум проворно отодвигается в сторону, будто я собирался проткнуть его лежащим на столе кухонным ножом.
— Не твои, — повторил я, пряча нож в рукав, и уже не мог спокойно, как раньше, думать о том, что будет с Яськой, когда ей придется идти на супружеское ложе. Франек валился на стол, и на лице сестры я увидел как бы тень усталости. А быть может, и отчаяние. А ведь всего несколько часов назад, когда она выходила из костела после венчания, на губах ее играла счастливая улыбка. Тогда я допил свою кружку и сказал сестре, что сегодняшней свадьбы вроде бы и не было.
Яська, пользуясь тем, что все запели хором какую-то песенку о рыбках и улыбках, оттащила меня в сторону и заклинала всеми святыми:
— Не делай этого, Фердек. Что люди скажут, вся деревня…
— Ничего не скажут…
— Фердек…
— Не для того мы тебя растили, — рассердился я. — Раз, и все будет кончено… Сейчас вот возьму лампу…
— Фердек, он мой муж. — Сестра обняла меня за шею, так что со стороны могло показаться, что происходит трогательное прощание брата с сестрой. — Фердек…
— Ну и что, что муж. Не для того мы тебя в школу посылали. На курсах училась. И стряпать и шить умеешь. Сама платье сшила, — расчувствовавшись, продолжал я. — Сама, будто сирота какая. Но все равно твое платье самое красивое. Ни у кого в Кунах такого нет… А как ты готовишь! Ни на одной свадьбе так не угощали…
За столом заметили наше прощание. Увидев, как Яська повисла у меня на шее, некоторые гости поехиднее стали посмеиваться над Франеком.
— Жену у тебя отбивают! — орали они. — И кто — собственный шурин! Вставай, Франек, вставай…
— Ладно, ладно, — бормотал жених, с трудом поднимаясь из-за стола. Я с ненавистью смотрел на его худую спину, нелепо обвисший мешковатый черный пиджак. Яська еще крепче стиснула мне левое плечо и вдруг сквозь рукав пиджака нащупала узкую полоску стали.
— Что ты задумал? — спросила Яська, и губы у нее задрожали, словно она собиралась заплакать.
— Ничего. Не плачь. Двину разок, и пойдем домой. Завтра уедешь в город. Будешь настоящей портнихой, вот увидишь.
— Фердек…
— Ну что? — спросил я мягко, жалея о своем прежнем безразличии, ведь мог же я воспрепятствовать этому браку…
— Фердек, я люблю его…
— Его?! Будет сотня лучших…
— Фердек, я люблю его, сегодня он не в себе. Пить не может. А на свадьбе, знаешь, надо. — Яська все поглаживала мой рукав, будто хотела таким образом приручить спрятанный нож.
— Этого?! — повторил я. — Этого? И ты ляжешь с ним в кровать?
— Фердек, я люблю его. — Сестра прижалась ко мне, и вдруг я почувствовал, как на рубашку закапали слезы.
— Да ведь тебя там изведут, у этих Куркуцев. Кого ты любишь? И ты ляжешь с ним сегодня спать? Он даже вести себя не умеет.
Яська прижалась ко мне еще сильнее. Я схватил сестру за подбородок и, силой запрокинув ей голову назад, спросил:
— Ну что, пойдешь? Будешь с ним сегодня?..
— Буду, — сказала сестра, а я почувствовал на шее чьи-то липкие руки. Это Франек оттаскивал меня от сестры.
— Обожди минутку, — пробурчал я. — У тебя вся ночь впереди.
— Он хороший парень, — шепнула Яська и, отодвинувшись, прижалась к едва державшемуся на ногах Франеку.
За столом радостно закричали. «Петух и наседка, что яйца несла…» — затянул шафер, и все подхватили плясовую: «А когда туда попал, думал, что в раю застрял, наседка…»
— Спокойной ночи. Яська, — сказал я со злостью.
— Спокойной ночи, Фердек, спокойной ночи, дорогой, — улыбнулась сестра и, схватив за плечо пошатнувшегося Франека, повела его к супружескому ложу так красиво, словно онп еще раз шли от алтаря до самого притвора по повой ковровой дорожке, которую за мои пятьсот злотых разостлал перед ними наш церковный сторож.
АНДЖЕЙ БРЫХТПреступники
…Наконец-то в один из дней освободилась маленькая шестиместная камера прямо напротив караульного помещения.
— Завтра сюда пригонят, — сказал Рыжий Левша.
Рыжий Левша сортировал письма, проверяя по книге, кто где сидит, и выводил на конвертах толстым красным карандашом номера камер.
Рыжий Левша отирался около караульных и все знал.
Он и новеньких всегда просвещал.
— Раньше здесь был ну прямо дом отдыха. Двери всегда настежь, окна без решеток — можешь себе входить и выходить через них. Разрешалось ходить по баракам, а летом играть в футбол. А теперь на окнах решетки, сиди в камере и дуй в парашу.
— Но это только до марта, — продолжал Рыжий Левша, раздобыв покурить. — В марте бараки снесут, а нас перебросят на Плуды. Там братва экстра-тюрьму себе строит, стена — полтора метра толщины. Только они и печи ставят, а как морозы ударят, это уже известпо — совочек уголька туда. Как уголек раскалится, долой его оттуда, чтобы пожара не приключилось. А у меня еще две зимы, — сокрушался Рыжий Левша.
В шесть вернулись строители. Сбросили ватники, оправились, умылись. Раздатчики раздали еду.
За ужином четвертую камеру лихорадило.
— Завтра приедут. Четырнадцать лет…
— Из Равича приедут. Четырнадцать лет…
— Я бы согласился, — сказал Аптось, святотатец.
Он возвращался из пивной на такси, и у него не было ни гроша. Тогда он велел подъехать к костелу. Сорвал кружку для пожертвований и притащил в машину. Они посчитали с шофером — там было триста пятьдесят злотых — потом вместе явились в милицию.
— Я бы согласился, — сказал Антось, — отмучиться эти четырнадцать лет за такое вознаграждение. А потом они купят виллы, машины и отправятся в Италию.
— Это не окупится, — изрек Геня.
Все знали, что у Гели есть зеленый «мерседес», знали, сколько он расходует бензина, какая у него обивка, и сколько он выжимает, и какой талисман висит у него над баранкой.
— Что не окупится! — вскипел Антось. — Вам, пап Геня, это не окупится, потому что у вас есть машина…
— Никто его с этой машиной не видел, — вмешался Урынек, тот, который раздавал хлеб и имел связи.
— По мне, так он непохож на такого, у кого есть собственный автомобиль.
— И нескоро вы меня увидите с моей машиной, — отрезал Геня.
Урынек должен был сидеть на год больше. Геня снова повернулся к Антосю:
— А в Италию я всегда могу поехать как турист.
— При наличии некоторой суммы, — согласился Антось, сильно сомневаясь в том, что Геня когда-нибудь будет располагать такой суммой.
— Я в самый сезон выхожу, — потер руки Геня. — В моем деле сезон — это всего три месяца. Меня выпускают как раз к сезону, так что заработаю.
— Трудновато вам будет, — сказал Антось так проникновенно, будто это его самого выпускали к сезону. — Вы столько времени не работали. Придется крепко поднажать…
— Да, да. Поднажать придется крепко… — согласился Геня и потер руки.
— А кроме того, их семьи все время получали пособие, — после минутного молчания продолжал Антось.
— Откуда пособие, откуда пособие! — взорвался маленький Зыгмупт. — Всыпать им надо было, а не пособие давать! — орал он.
— Один там есть из высших, — сказал Левша, которого в этот самый момент надзиратель впустил в камеру. Все замолчали, уставившись на Левшу с вниманием и почтением. — Генерал, кажется. И майор тоже есть.
Левша принялся за еду. Выщербленным ножом покромсал буханку хлеба. Каждый ломоть толсто намазал смальцем, потом очистил четыре луковицы, нарезал их кружочками и осторожно положил на хлеб. Из своей тумбочки достал банку порошкового молока. Полную, с верхом, ложку всыпал в котелок с черным кофе. Добавил четыре ложки сахару. Размешивал он старательно, разминая комочки.