Ежи встает. Слава думает, что он пригласит ее танцевать. Но оркестр уже не играет, к сожалению. Жидкие аплодисменты, и пары, смеясь, расходятся по углам. Кто-то дружески хлопает Ежи по спине.
А, вот идут они.
Они держатся за руки так крепко и нежно, так нелепо и безнадежно. Арнольд щурится и что-то говорит. Почему такой шум, ничего не слышно, почему все сегодня так много говорят. Элеонора шепчется со Славой, они целуются. Слава поздравляет с обручением, упоминает о помолвке, Арнольд наливает водку.
— Поэтому я и выпил с утра, — поясняет он и опускает голову.
А письмо? Так жарко, губы запеклись, лицо, наверное, красное, как свекла.
— Ежи! — кричит сестра. — Ты болен?
Она так счастлива. Проклятая вода! Оркестр снова заиграл, звенят бокалы. Болен? Почему же не говорят о письме? Его ведут домой. Слава накидывает ему на плечи свою меховую шубку. У него озноб. Нет, Слава не так глупа, она не скажет: «Мой герои». На копре пылают праздничные огоньки, звезды нахально заглядывают в лица.
— Завтра из больницы выписывается моя сестра, калека. Она прислала письмо.
Арнольд сказал это, очевидно, ни от кого не ожидая ответа.
И все молчат.
Ежи сразу стало легче. Совсем легко. Вдруг показалось, что он летит вверх, к камням, подвешенным там на паутине. И звезды уже не звезды, а капли росы на паутине.
И тогда Арнольд подхватил его сильными руками.
БОГДАН ВОЙДОВСКИЙПоиски
I
Когда посылку снова упаковали и туго перевязали бечевкой, она оказалась такой тяжелой, что невольно привлекала к себе внимание, и даже те, через чьи руки она проходила, покачивали головой — неплохо, мол, еще живется кому-то на четвертом году войны.
Качали головой почтовики, качал головой сам шеф лагерного склада, когда ему показали ее.
А офицер, который долгие годы ведал распределением лагерной почты, Коблер, штурмфюрер СС Коблер, сказал, что, раз его люди получают такие посылки, значит, не все в порядке и он совсем по-другому вел бы войну и вообще о чем думают эти поляки. Он сам — как всем хорошо известно — питался последние годы овощной похлебкой и серым хлебом с маргарином и лишь в исключительных случаях ливерной колбасой, в которой полно отрубей. Пусть поживее уберут эту пакость с глаз долой! И чтобы не пропала по дороге! Если номер 886021 уже вычеркнут из списка, посылка в целости и сохранности должна вернуться на склад.
Поскольку был уже поздний вечер — почта в лагерь прибывала после обеда, и, прежде чем ребята со склада успевали пометить номера, которые предварительно следовало еще отыскать в картотеке, и облепить посылки соответствующими треугольниками, проходило добрых часа три-четыре, ведь быстро только сказка сказывается, а время-то бежит, — пришлось раздачу писем и посылок отложить до следующего утра.
И тогда все это будет отправлено на соответствующее «поле», в указанный барак, так чтобы каждый номер получил то, что ему положено. Сегодня 23 декабря, значит, завтра сочельник и все в лагере узнают, что если только о них не забыли родственники, то начальство наверняка не забудет, и что почта в предпраздничные дни работает четко.
Не было это время легким для лагеря, и зима была нелегкой, эта последняя зима войны. Небольшой лагерь, организованный для нужд каменоломни в горах Тироля на второй год победоносных наступлений, был рассчитан на 20 тысяч человек. А между тем под давлением обстоятельств в лагере, небольшом лагере, который совершенно не был к этому приспособлен, очутилось 80 тысяч человек. А все потому, что с востока из прифронтовой полосы без конца прибывали новые транспорты и людей этих надо было куда-то девать. Вот и свозили их сюда. Впрочем, и другие лагеря были вовсе не в лучшем положении.
Итак, посылка для номера 886021, огромная посылка, поступившая 23 декабря 1944 года, могла быть вручена ему только на следующий день.
Так оно и случилось.
В седьмом часу утра ребята со склада погрузили всю почту на тележку и под наблюдением капо Энгеля повезли ее по баракам, выкрикивая на ходу номера заключенных, которым было что-либо прислано.
Посылку обычно вручают и открывают в присутствии номера и старосты барака — и это всегда отнимает какое-то время, но, поскольку при случае можно, разумеется, что-либо купить или продать, проволочка эта приятна и желательна. Вот только капо Энгель сегодня не в духе: то ли утром суп пришелся ему не по вкусу, то ли он объелся луком, который дал ему шеф склада, когда выяснилось, что номер — получатель лука — вычеркнут из списка, кто его знает. Так или иначе, он подгонял вовсю, и ребятам со склада осточертела эта нынешняя бесполезная раздача почты.
А ведь порой все бывало по-другому.
Капо Энгель в таких случаях любил устраивать перекуры, сам торговал и ребятам разрешал, не прочь был и поболтать со старостой о последнем транспорте с востока и о том, что в крематории пробка и если так пойдет дальше, то их маленький уютный лагерь превратится в вонючую мертвецкую.
Но сегодня капо Энгель — в прошлом Карл Энгель, мужской и дамский мастер из Шарлотеибурга — понукал ребят со склада как на пожаре, словно вот-вот война кончится или стрясется еще что-нибудь в этом роде. А все было в полнейшем порядке. Охрана уже включила прожекторы, и в их свете бетонные столбы ограды отбрасывали на середину лагеря длинные тени. В снопах света роились снежинки и медленно падали на землю. За воротами фыркнул автомобиль, увозя штурмфюрера Коблера в город на заслуженный отдых. Было тихо, только откуда-то со стороны эсэсовской столовой раздавалось пение охранников и завывание офицерского пса.
Под деревянными подметками похрустывал свежий снег, скрипела всеми четырьмя колесами тележка, а ребята думали, что раз господин капо так сегодня торопит, то, вероятнее всего, он озяб и хочет побыстрее вернуться к себе.
Но ведь все прекрасно знали, что у господина капо под арестантской курткой отличная кожанка, которая греет его и не дает застынуть крови. Господин капо любил повторять, что в мороз нет ничего лучше кожанки, тем более кожанки, купленной у эсэсовца за полновесные доллары, что на такие вещи не следует скупиться.
Когда въехали на четвертое «поле», у них оставалась только та огромная посылка, над которой так долго качал головой шеф склада и при виде которой штурмфюрер Коблер даже выругался.
На скрип тележки, поджидаемой в тот день многими, вышел староста барака Кудлинский и, поправляя одеяло, накинутое на голову, учтиво приветствовал капо, а затем степенно, неторопливо и обстоятельно принялся переворачивать с боку на бок посылку и удивлялся, что она такая большая.
— Зайдем в барак. И принимай почту, — нетерпеливо сказал Кудлинскому капо Энгель.
Ему осточертела эта езда по лагерю, и он не чаял вернуться к себе, где собирался разделить с друзьями скромный праздничный ужин и распить литровку спирта, которую уступил ему вчера штурмфюрер Коблер. Весь день его это преследовало, он не мог дождаться сумерек.
— Номер 886021, — прочитал при свете фонаря Кудлинский и поправил на себе одеяло, так как снег был мокрый и прилипал к одежде.
— Живее, живее! — торопил капо Энгель. — Пора с этим кончать, господа. — И махнул ребятам, чтобы те несли посылку в барак. — Будет в вашем бараке настоящее рождество, — сказал он Кудлинскому. — Только побыстрее.
— Не будет, господин капо, — ответил Кудлинский и потушил фонарь. — Не будет. Этот номер отправлен в ревир, господин капо, у меня его уже нет. Флегмону схватил и понос, — добавил он грустно.
— Ты уверен?
— Уверен, господин капо.
Капо Энгель принялся ругать все подряд: почту, этот мир, где ему пришлось стать лагерным капо, мать Кудлинского, которая была тут ни при чем, а особенно поляков и этого проклятого арестанта, который умудрился схватить флегмону как раз в сочельник и именно тогда, когда его семейство прислало ему эдакий тюк.
Ревир был на другом конце лагеря возле первого «поля», так что все это еще больше их задерживало. В тот момент капо Энгель готов был поклясться, что литр спирта, выторгованный за две пары французских шелковых чулок, этот литр, который теперь оберегали друзья, давно уже пропущен через их мочевые пузыри.
Поэтому, когда Кудлинский, горбясь под одеялом, вежливо попросил окурок, капо дал ему пинка в зад и добавил рукой, так что Кудлинский плюхнулся в грязь.
А потом захрустел снег под деревянными башмаками, заскрипела всеми четырьмя колесами тележка и посылка поехала дальше.
Кудлинский поднялся и отер лицо, недоумевая, откуда эта вспышка гнева у Энгеля, почему он разозлился на него, который много лет прожил в согласии с капо, и даже припомнил те времена на заре существования лагеря, когда они спали рядом на нарах. Была тогда такая ночь — он хорошо ее помнит, хотя тот забыл, — когда жизнь господина капо не стоила и миски баланды. Кудлинский вынес его в уборную, так как в бараке шла селекция — отбирали больных для отправки в крематорий. Капо Энгель был тогда тощий, легкий, точно перышко, и такой же обовшивевший, как и он, с той только разницей, что совсем уже раскис и поскуливал. Позже, в благословенную пору преуспеяния, Энгель, казалось, был способен к благодарности. По крайней мере хоть угощал окурками, но рыжий всегда рыжим и останется.
Чего это им приспичило разыскивать этот больной номер 886021? Посылку надо вручить! Подумаешь! Если бы сам капо так не дрожал за свою шкуру, все можно было бы иначе устроить. Но это уже не сорок второй год. Теперь никто ради жратвы не станет рисковать головой, тем более капо, которому неплохо живется и который даже носит кожанку под полосатой курткой. Уже не те времена, когда человек готов был пойти на плаху, лишь бы перед смертью хоть чем-нибудь набить брюхо. Теперь вроде появилась надежда, что удастся выжить. Ну, а в таком случае…
Староста вошел в барак, кое-как счистил с себя грязь, улегся на свой топчан, отгороженный одеялами от остальных заключенных (благодаря чему тут было немного теплее), и задремал. Он то и дело просыпался от дрожи в ноге, неизменно тревожащей его сон с тех пор, как на допросе в гестапо его попотчевали свинцовым кабелем по хребту.