Теперь, когда они облачились похоже на него, он напрочь забыл — или не задумывался — о небесном происхождении новых знакомцев, хотя сами они, несомненно, были ему и его находчивости обузой. Питались рьяно, а добывать еду приходилось одному Патси.
У его доброты имелось две причины. Ему всегда хотелось быть вожаком отряда. В душе у него жил Древний Патриарх, стремящийся к водительству. Нарожай ему жена побольше детишек, он бы собрал отряд из них, а также из их жен и детей, и делами этого мирка управлял бы гордо и с удовольствием. Наблюдал бы за их беготней, распределял в своем маленьком клане похвалы и укоры, наставлял на ум-разум во множестве всякого и передал образованье, добытое тяжко, а еще, когда б доросли они до возраста находчивости, он бы все равно стремился громить их доводы своим непревзойденным знанием или же добавлял последние удачные штрихи любому замыслу, какой представляли б на его суд; торил бы он путь, как князь былых времен, со своею свитой, и такие предпринимал бы набеги и вылазки, что имя его и слава гремели по всему миру низов подобно зову трубы.
Устроить это он не мог, поскольку было у него всего одно дитя (остальные сгинули хладной смертью), да и то девочка. Однако вот сами небеса благословили его последователями, и возглавил он их искусно и радостно. Более того, дочь его, пред коей благоговел он преизрядно, решительно отказалась бросать этих пришлых, кого к ним с отцом направило Провидение.
Как ни чуднó, Мэри обустроила себя матерью всем четверым мужчинам. Готовила им, обстирывала их и латала им одежду, а также, если возникала необходимость, отчитывала их со всею добротой душевной.
Детство ее о куклах не знало ничего, а потому юность сотворила себе кукол из этих мужчин, кого кормила она и одевала. Временами бытие с ними складывалось мирно и счастливо, случалось и так, что она чуть не бесилась в ревнивой ярости. Понемногу начала требовать домашнего послушания, какое они охотно ей выказывали, а потому стали теперь ее мужчинами и более ничьими, и эта власть дарила ей упоение, какого она прежде не ведала.
Была она и мудра, ибо лишь в домашних делах утверждала свое владычество; в мужские порывы не вмешивалась, как не вмешивалась и в порядок и задачи дня, хотя к ее совету в этих делах прислушивались с готовностью; однако стоило прийти вечеру, когда выбирали место под лагерь, разгружали повозку и разводили огонь в жаровне, как восходила она стремительно на царство свое и повелевала, как атаманша.
С отцом частенько бывало через пень-колоду; в конце концов он сдавался, однако лишь после того, как подробно выразит свое неудовольствие ее предложениями и уверит, что срамница она. Редко обращалась с ним Мэри как с отцом, ибо редко ту их связь помнила: любила его, как любят младшего брата, — и как на младшего брата сердилась на него. Обычно обходилась с ним как с дитем малым: обожала и, когда он позволял, лупила с треском при многих оказиях.
Сильная она была девушка. Крупная в кости да крепкая, пригожая и бесстрашная. Обрамленное рыжей шалью, лицо ее тут же бросалось в глаза, словно факел во тьме; под неуклюжими одежками угадывалось тело, какое полагается обожать, как откровение; выступала она беспечно, будто ветер гуляет, гордо, словно юная царица, обученная величию. Могла прыгнуть с места, как устрашающе прыгает дикая кошка из безмолвия; умела бегать, как олень, и замирать на полной скорости, словно резная статуя. Всякое движение ее было совершенно и прекрасно само по себе; когда вскидывала руку к волосам, приволье жеста казалось чудом спокойствия: жеста этого могло 6 никогда не родиться, он мог бы вовек не завершиться — был он отделен и безукоризнен; склоняясь над жаровней, свертывала тело столь экономно, что казалось, будто стала вдвое меньше, а всё безупречна; такая красота в ней имелась, что возносит ум человека к восторгу — убийственному, кабы не был он художествен; и так полно осознавала Мэри свою красоту, что могла позволить себе забыть о ней, и так беспечна оставалась, что никогда не употребляла ее ни для нападения, ни для мольбы.
Не могла она не осознавать своей красоты, ибо имелись у зеркал языки: зеркала те — глаза встречных, с кем останавливалась рядом. Ни один мужчина ничего ей допрежь не сказал, не считая грубых шуточек, как с ребенком, однако ни единая женщина в ее присутствии не умела говорить ни о чем ином, и восклицаньями этими перемежались любые беседы.
Боготворили ее многие женщины, ибо у физической прелести одного с ними пола они в безоговорочном рабстве. Мужчину за красоту полюбят они, а женщину станут обожать как неповторимость, как нечто едва ль не прекрасней того, что вообще может быть правдой, как нечто, способное исчезнуть, пока взираешь. Пригожесть они понимали, нравилась она им или отталкивала, а вот красоту чтили как черту мужскую — как раса, издревле увязшая в рабстве, как тот, кто едва ль не с отчаянием ищет спасителя, так и женское сознание простирается пред женской красою, как пред мессией, кто поведет к бессознательным страшным устремленьям, какие и есть цель женства. Однако — ив этом единственная защита человечества от такого развития событий, — пусть женщины и боготворят красивую женщину, красоте нет дела до них: она принимает эту дань — и бежит ее, как бегут сокрушительной скуки; она широчайший мах маятника и вынуждена спешить с окраины в сердцевину на бешеной скорости, словно изгой, завидевший издали дым родного дома и священную крышу его.
Есть укрепляющее влияние, непримиримые между собою жажда и устремленье — жажда всякой женщины стать женою дурака и стремленье стать матерью гения, однако требуют они гения, это отдушина их и оправдание прыжка по касательной, какой они уже предприняли.
Там они обнаруживают Бесполое. Всегда ль рождаться Гению из утробы неоплодотворенной или же само-оплодотворенной? Одиночные Мессии — презревшие отцовство — заявлявшие, что ни много ни мало Космос отец им, забравшие у матери-одиночки способность к беспредельному страданию и беспредельной любви, отколь взяли вы грубый мужской разум, прямолинейность, всю вашу крепость отваги и чувство самости, какие сделали из ваших душ поле брани, а из памяти вашей — ужас, дабы утопить любовь в потоках зверского красного! Заблудшие и осмеянные! Ни единый гений не возник из вас, кроме Гениев Войны и Разрухи, этих насупленных главарей, что крушили наши виноградники и чернили поколения наши факелами своего себялюбия.
Для женщины красота есть энергия, и они с радостью примут ее от своего же пола — ту самую, какую так долго принимали от мужчины. Женщины экономны: муравьи и пчелы не столь изумительно рачительны, как женщины, и, как у муравьев и пчел, соответствующей неумеренностью в них остается лишь любоваться. Они запасаются едой и детьми, а когда и то, и другое обеспечено, их отношение к окрестной жизни сокрушительно. Станут они украшать себя за счет всего сотворенного и через несколько лет падут под бременем изобильной жизни — вид, над совершенством которого природа трудилась многие мучительные века. Они украшают себя, и слишком часто это украшение есть главное проявленье скуки. От мира устали они, от влеченья устали, не знают, чего хотят, — однако хотят они власти, чтобы вновь править эволюцией, как когда-то давно; кровь их помнит древнее величие, они стремятся вновь стать царицами, держать скипетр жизни в жестоких руках, разбить отливку, что стала слишком жесткой для свободы, воссоздать хаос, кой есть утроба, и то, что они зачинают, утроба и есть, — и создать в ней красоту, и свободу, и власть. Но царь, которого усадили они на трон, помудрел, глядя на них, он их кость, чудовищно отделенная, чудовищно уполномоченная; он применяет жестокость их, их свирепость как свои армии против них, а потому битва неминуема, и звезды восстания и пророчества способны вспыхнуть лихими деяньями.
Мэри, ради которой женщины были готовы на все, целиком и полностью желала заставить мужчин покориться ее воле, а потому, едва ль не вопреки ее ожиданиям, они покорялись, а она любила их и ради их удобства или даже каприза всею собою жертвовать готова была более чем. Таков жил в ней материнский дух, который, блюдя послушание детей своих, вынужден в самой благодарности своей становиться их рабом, ибо женщина превыше всего алчет власти и превыше всего неспособна употребить ее, когда заполучает. Если б власть эту дали ей неохотно, она б применяла ее безжалостно, а дай ей по-доброму, она по самой природе своей откажется от главенства и станет жить припеваючи, однако власть ей должна быть дадена.
Глава XII
Может удивить, что имена у ангелов были ирландские, однако больше восьми веков назад один знаменитый святой уведомил весь белый свет, что язык, на каком говорят на небесах, — гэльский, и, надо полагать, сведениями на сей счет располагал. Сам он ирландцем не был и никаких причин превозносить Фодлу[12] над другими земными народами у него не имелось, а значит, его заявление можно принять как есть, особенно с учетом того, что никакой другой святой его не опроверг и любая ирландская личность готова этому заявлению доверять.
А еще в древние времена считалось — и верованье это было повсеместным, — что вход в рай, ад и чистилище разверзается на Острове святых[13] и пусть это не доказано, оно же и не опровергнуто, а к тому же поддерживает теорию об ирландском как о небесном языке. Более того, гэльский язык — красивейший и выразительнейший способ изъясняться на всем белом свете, а потому в поддержку этой теории можно привлечь эстетические и практические резоны, возникни какая опасность, грозящая ей от филологов с заморскими корыстями.
Звали ангелов Фúнан, Кéлтия и Арт.
Финан — старший ангел, Келтия — тот, что с короткой угольно-черной бородой, а Арт — самый юный в троице, и был он прекрасен, как тот рассвет, прекрасней какого нет ничего.
Финан в своих краях был архангелом, Келтия — серафимом, а Арт — херувимом. Архангел — советник и хранитель, серафим — собиратель знания, а херувим — собиратель любви. Таковы были их звания на небесах.