Сочиняя для режиссера и самого себя длинные и, вероятно, не очень существенные характеристики, я исхожу из принципа, опровержение которого стало для многих и молодых и старых писателей делом жизни, славы и чести. А убежден я именно в том, что порядочный с виду человек вовсе не всегда должен быть в душе прохвостом, догматиком или бездушным чурбаном. Убежден, что совесть не всегда прячется под маской, ярко и размашисто расписанной экстравагантностью, хамством, слабостью, стиляжничеством и нелогическим поведением. Знаю, что положение «все так и есть, как видишь» не является абсолютной истиной. Но «не верь глазам своим» отстоит от нее еще дальше.
Итак, в «Волге» сидят двое. Парикмахерша, свежеиспеченная жена доцента, являет собой тот тип совершенной красавицы, какой производят на базе природных ресурсов косметика, кино, модные журналы и беспощадность конкуренции. Прическа, брови, ресницы, цвет губ, вырез легкого летнего платья, математически рассчитанный и обнажающий все, что надо, холеные руки, лак на ногтях — все это налицо. Однако с тем избытком, от которого естественная красота и элегантность, непременно требующие и некоторой небрежности, уже задыхаются. И сейчас, когда парикмахерша смотрит на дорогу, а может быть, и в свой вчерашний день, возле ее рта вдруг появляется злая, самодовольная, решительная и черствая складка, столь свойственная женщинам, чье прошлое пестро, как лоскутное одеяло, и знало лишь один закон: «Хватай!» Ей может быть и двадцать пять и двадцать восемь лет. Лицом она моложе своих лет, глазами — старше.
Доцент, не рискующий в качестве начинающего водителя отрывать взгляд от бегущей навстречу дороги, на десять лет старше жены. У него большая и нескладная голова мыслителя, острые и высокие залысины на висках. Лицо у него по-кабинетному бледное, отчего его жена кажется еще более загорелой. Он хорошо одет, однако чувствуется, что он кем-то хорошо одет. Для своих лет он полноват. Иногда он поглаживает руку жены (в такие моменты скорость падает до сорока километров), потом приглаживает волосы и с панической стремительностью снова хватается за руль. Влюбленный интеллигент так же легко превращается в слепого идиота, как и все остальные, а при наличии фантазии ему удается стать трижды идиотом.
Парикмахерша. Как хорошо ты ведешь, Артур!
Доцент. Еще не очень уверенно.
Парикмахерша. Это придет. Машина-то своя. Господи!
Доцент (у него и ласкательные словечки звучат по-профессорски суховато). Да, золотко, мы с тобой, да. И машина своя и едет. Да. Нам бы стоило взять с собой и твою дочку, ребенок привык бы ко мне и...
Парикмахерша. Артур! Я хочу быть с тобой одна. Одна. Пускай твои старики увидят меня в первый раз без ребенка.
Доцент. Они знают, что он есть. Я написал. Твой дядя — инвалид, а наш ребенок сидит у него на шее уже второй месяц. Инвалиду это тяжело.
Парикмахерша. А мне разве легко? Я хочу, чтобы мы были одни со своей машиной. Сейчас я не хочу видеть этого ребенка! У него и глаза и рот отцовские, понимаешь ты или нет? Сейчас я не хочу его видеть.
Доцент (спокойно). Тогда, золотко, отдай его своему первому мужу. С отцом ребенку будет лучше: отец — это все-таки отец.
Парикмахерша. Пока мой бывший муж будет водить к себе девочек, ребенка он не получит. (Интимно.) Неужели ты не понимаешь, что я хочу быть с тобой одна, только мы и наша машина, имею я право раз в жизни пожить по-человечески.
Доцент. Понимаю, золотко. А душа ребенка, характер? Психические травмы?
Парикмахерша. Пошел ты в задницу со своими травмами!
По лицу доцента пробегает тень, он морщится, словно от сильной физической боли, рот становится узкой, бесцветной полоской. Стрелка спидометра переходит с шестидесяти на пятьдесят, с пятидесяти на сорок. Лицо каменеет все больше и больше, боль проникает в сердце. Парикмахерша тоже испугалась и молча кусает губы. Но в тот же миг лицо ее приобретает лирически-ангельское выражение, и она, хоть и со страхом в глазах, пододвигается к мужу.
Парикмахерша. Прости, дорогой. Я не хотела. (Муж молчит и едет по-прежнему медленно.) Господи, так и откусила бы себе язык! (Муж молчит, и жена переходит в атаку.) Это у меня от прежнего. Сам понимаешь, все время в парикмахерской, так добро бы еще в приличной, а то на вокзале! Я же тебя просила: добейся, чтоб меня перевели, у тебя связи. (Доцент морщится.) С тобой посчитаются. А ты ничего не делаешь, тебе стыдно просить чего-то для меня! Другие парикмахерши участвуют в конкурсах, получают премии, делают шикарные головы, их снимают для газеты... (Ожесточаясь.) А у меня на вокзале — посмотрел бы ты, что за головы! Разве из них что-нибудь сделаешь? Техники женского пола, жены сельделовов, патлы командировочных! Ни одной головы!
Стрелка спидометра снова начинает медленно перемещаться вправо: сорок, пятьдесят, шестьдесят. Лицо доцента немного смягчается, но все еще остается угрюмым и растерянным. Жена решает стать доброй, кроткой, кающейся и печальной.
Парикмахерша. Артур, прости!
Доцент. Ну хорошо, хорошо, золотко. Но наши слова — это мы сами и никто иной. Ты, я, мы сами. Наша красота, наше безобразие.
Парикмахерша (с раскаянием). Прости!
«Волга» постепенно настигает коричневую инвалидную коляску, едущую на своей предельной скорости — сорок километров. Брезентовый верх откинут.
«Волга» догоняет ее. Доцент концентрирует внимание. Каждый обгон для него — это пока еще риск, смертельный номер. А парикмахерша по мере приближения к коляске становится все беспокойнее, все неувереннее и даже отворачивается в сторону, чтобы муж не видел ее лица. Сначала на ее лице только догадка, но немного погодя она узнает эту коричневую коляску, в которой виднеются седоватая мужская голова и весело развевающаяся льняная гривка. Девочка встала и, держась за ветровое стекло, с жадным детским любопытством неотрывно глядит на все, что проносится мимо: на деревья, дома, животных. Парикмахерша мечтает только об одном: чтобы они поскорей проехали мимо этой тарахтелки, на которой едут ее дядя и ее дочь, и чтобы доцент ничего не заметил.
В коляске едет инвалид войны лет пятидесяти, с двумя костылями по бокам, и непоседливая шестилетняя девочка Тийу. Им вдвоем хорошо и весело, обоим вполне хватает места в их машине, тарахтящей, как мотоцикл. У инвалида с девочкой установилась та тесная, теплая и трогательная дружба, какая часто возникает между детьми и бездетными мужчинами, перевалившими за средний возраст, и в которой взрослый предлагает ребенку свою любовь, а ребенок принимает ее с благодарным детским эгоизмом. Для взрослого такая любовь всегда печальна: птица всегда может улететь, огонек всегда могут украсть, радуга непременно растает.
Тийу (показывая пальцем на собаку, бредущую по обочине). Десятая. Я сто собак насчитала. И десять овец. Я собак не боюсь.
Инвалид. Сядь-ка, Тийу, сядь!
Тийу. Возле твоего кармана сяду. (Садится, по-хозяйски сует руку в карман его пиджака и достает конфету.) Но сперва я не буду есть конфетку (украдкой надкусывает конфету), сперва я тебе стишки почитаю.
Инвалид. А вдруг они быстро кончатся.
Тийу. Я сто стихов знаю. (Снова встает и, держась за ветровое стекло, начинает декламировать.)
Вижу море...
Слышу, слышу
В тишине шуршит камыш...
(Задумывается. Повторяет громче.)
В тишине шуршит камыш...
(Счастливым звонким голосом.)
И вовсе не камыш, а мышь!
(Смешным грозным шепотом.)
Ты крадешь конфетки, мышь,
Ну-ка, в море, мышка,
Кыш!
Дядя, ты слышал? Я сама стишок сочинила! (Садится счастливая.)
Инвалид. Ты умница. Котелок у тебя работает.
Тийу (задумавшись). А у папы котелок не работал.
Инвалид. Кто тебе сказал?
Тийу. Мама. Поэтому папа и ушел, что у него котелок не работал.
Инвалид. Ну-ну! Ты того...
Тийу. Вот и мама сказала, что папа немножко того. А из-за этого и я такая глупая. А новый мамин дядя вовсе не того, а я глупая и еще наказание господне.
На лице инвалида мучительная беспомощность, которую так часто вызывает у взрослых ошеломляющая детская прямота.
Инвалид. А почему мама так говорит?
Тийу. Это она говорила, когда папа ушел и другие дяди приходили. Она укладывала меня спать на кухне, а я не хотела, я там боялась. И если я бежала к маме или плакала, значит, я была глупая и наказание господне. Мама тогда была красивая, такая красивая, что... И глаза у нее были другие — как у кошки в темноте. Я так боялась...
Инвалид. Пойдем с тобой завтра на море и в лес. У тети есть хорошая собака, пестрый петух и большой поросенок — беленький и хвост крючком. (Девочка выуживает у него из кармана новую конфету.) Не ешь так много конфет — зубы испортишь, болеть будут.
Тийу. А я про зубы песню знаю.
Инвалид. Про зубы? Песню?
Тийу (поет).
Вдруг назад ко мне явилась
разведенная жена,
потому что позабыла
зубы новые она.
Инвалид (заговорщицки). Слушай, детка, ты тете эту песню не пой. Это песня не для деток.
Тийу. Не буду. Дядя, а в чем эта жена была разведенная? В воде?
В это время «Волга» догоняет и начинает обгонять коляску. Доцент — весь напряженное внимание. Парикмахерша откидывает голову, чтобы доцент не видел ее лица, на котором застыли мертвая заученная улыбка, испуг и досада. Как только обе машины поравнялись, парикмахерша повернула лицо влево, чтобы в коляске видели только ее затылок и край щеки. «Волга» обгоняет коляску крайне медлительно, судорожная кукольная улыбка не сходит с лица парикмахерши.