— В конституции республики Ужупис говорится как раз о реках и птицах, — сказал Альгис.
— Наверное, там говорится о том, что реки имеют право течь, птицы — летать, а человек — любоваться тем, как текут реки и летят птицы, — предположил я.
— Вы почти угадали. Там сказано, что человек имеет право жить у реки, а река — протекать рядом с человеком. А еще — что с наступлением суровых зимних холодов человек имеет право улететь вместе с дикими гусями в далекие теплые южные страны.
— Очень красиво. И очень жаль, что так не написано во всех конституциях мира, — вздохнул я.
— О да! Но когда-нибудь, поверьте мне, люди напишут одну Настоящую Конституцию, — с чувством сказал Альгис, — и там будет говориться о цветах и о радуге, о восходах и о закатах, о бабочках и о дельфинах…
— Вы думаете?
— Я уверен. Конечно, это будет нескоро. Очень нескоро. Но это будет. Иначе — зачем жить?
Мы сидели с Альгисом до поздней ночи, цедили «Трейос Девинерис», пахнущий всеми лучшими вещами на земле, и упражнялись в составлении будущей Самой Лучшей Конституции Бытия. И чем больше мы пили, тем прекрасней получался ее текст.
За окном мчались огни ночных городов, крались черные с блестками, как антрацит, невидимые дали полей, мерцали платиной и янтарем гирлянды созвездий.
— Звезды имеют право заглядывать в окна поездов, а поезда имеют право лететь навстречу звездам! — кричал я.
— Невероятно точно! А каждый человек в поезде имеет право на свою звезду! — кричал Альгис.
— Гениально! А каждый поезд имеет право лететь… нет, не лететь… мчать! Да, мчать человека к его звезде!
— Архиверно! И звезды обязаны светить поездам…
— Вот-вот… Чтобы те мчали людей к звездам…
— …которые, в свою очередь, — продолжил я, икнув, — имеют полное и безоговорочное право заглядывать в окна поездов.
— Железная логика! — энергично мотнул головой, слегка покачнувшись, Альгис. — Потому что люди имеют право видеть звезды, к которым их мчат поезда.
Я еще раз икнул и почему-то добавил:
— По рельсам.
Альгис подумал, отхлебнул настойки и сказал:
— Которые имеют право быть параллельными…
В Вильнюс мы приехали рано утром, невыспавшиеся, но счастливые.
Я побывал в Ужуписе в гостях у Альгиса.
Побывал в знаменитом кафе «Родные стены». Видел табличку со всеми сорока пятью статьями ужупинской конституции. Узнал много нового.
Например, что «человек имеет право любить кошку и заботиться о ней». Или что «человек имеет право заботиться о собаке, пока один из них не умрет».
Я, конечно же, сфотографировался у Бронзового Ангела, символа Ужуписа.
Постоял на Бернар дин ском мосту. Поглядел на Гору Трех Крестов. Бросил монетку в бурную речку Вильняле, которая имела полное конституционное право течь мимо меня.
А потом я сел и написал вот этот вот самый рассказик.
Потому что любой писатель имеет право писать рассказики.
А любой читатель имеет право их читать.
Слава Богу — что не обязан…
Ага?
В прекрасном городе Улан-Удэ все всегда встречаются у «Башки». Если ты вдруг потерялся, а это в Улан-Удэ практически невозможно, — иди, опять же, к «Башке». Спроси у прохожего: «Прохожий, где Башка?» — и иди в направлении, наотмашь указанном неунывающим бурятским прохожим. Все дороги в столице Бурятии Улан-Удэ идут к «Башке».
«Башка» — это огромная голова Ленина, наверное, самая большая в мире отдельно взятая скульптурная голова. Я лично таких бошек больше нигде-нигде не видел. Египетский сфинкс по сравнению с «Башкой» — престарелый мопс.
«Башка» похожа на мудрого неандертальца. Выражение лица у Ленина суровое. Ленин смотрит вдаль и словно бы хочет сказать: «Не нравится мне все это». Что «все» — неясно. Вообще «все».
«Башка» настолько велика, что привычная нам поэтика загаживания памятников голубями здесь не работает. Кропотливый, самозабвенно-героический труд всех голубей города Улан-Удэ остается практически незамеченным. Может быть, если бы в Улан-Удэ водились летающие страусы, они бы смогли слегка припудрить уланудинского Ильича. Но страусы не летают и в Бурятии их нет.
В Улан-Удэ можно встречаться и у других знаменитых мест, например, у колоннады, называемой «Санта-Барбара». Или у туманной романтической скульптурной композиции по кличке «Кама-Сутра». Но все же центр, пуповина города — «Башка».
С Зинаидой Васильевной Серых мы, разумеется, договорились встретиться утром у «Башки».
Мы с Зинаидой Васильевной, моей московской сотрудницей, приехали в Улан-Удэ в командировку на несколько дней. Было самое начало зимы. Солнечно и где-то минус семь-восемь.
За пару дней мы сделали все, что полагается. Отчитали лекции. Потом долго покупали Зинаиде Васильевне дубленку. Купили. И это были самые неприятные и трудоемкие дни в моем пребывании в Улан-Удэ: ненавижу магазины.
А на третий день, свободный, мы договорились съездить на Байкал (это где-то три с половиной часа на машине), а по пути заехать в знаменитый Иволгинский дацан, где в своем дворце сидит знаменитый лама Этигэлов. Тот самый, который в 1927 году добровольно ушел в нирвану, а через 75 лет, в 2002-м, при вскрытии саркофага обнаружилось, что лама остался нетленным. Везти нас должен был родственник Зинаиды Васильевны.
Дело в том, что покойный отец Зинаиды Васильевны был родом из Улан-Удэ и поэтому у нее в Бурятии куча родственников. Она здесь никогда не бывала, и вот подвернулась командировка. На двоих. Я поехал до кучи. Меня все время куда-нибудь то ли тянет, то ли влечет, то ли несет. И чем дальше, тем лучше. Такой уж я уродился.
Треть родственников Зинаиды Васильевны — русские, многие из старообрядцев, которых здесь называют «семейскими», другая треть — буряты, третья — полукровки. Смешанных браков в Бурятии очень много.
Сама Зинаида Васильевна явно унаследовала весь этот богатырский евразийско-сибирский букет. Кровь у нее термоядерная. Сама про себя она говорит так: «Во мне все свиристит и произрастает».
Приехав, она поселилась у своих родственников, а я — в очень уютной гостинице «Гэсэр». Гостиница прекрасная, душевная. Можно даже сказать, задушевная. Каждый вечер, часов в одиннадцать, когда я только-только начинал засыпать, раздавался телефонный звонок и печальный женский голос то ли умоляюще, то ли безнадежно вопрошал:
— Девушку не желаете?
— Нет, не желаю, — печально отвечал я и вешал трубку.
А через час-полтора, когда я снова только-только засыпал, раздавался новый звонок и тот же голос грустно заклинал:
— Массаж не желаете?
— Нет, не желаю, — скорбно отвечал я.
— А девушку? — тосковала трубка.
— Нет, и девушку не желаю. Дайте поспать, — умолял я.
— Да и спите, мне-то чо… А девушки-то хороши, ага?..
Я вздыхал и вешал трубку.
Раньше я думал, что это самое сибирское «ага?» — находка покойного Михаила Евдокимова, Царствие ему Небесное, и Васи из фильма «Любовь и голуби». Но в Бурятии я убедился, что «ага?» — реальность.
Покупаю сушеных омулей на уланудинском рынке. Омулей продает пожилая бурятка, удивительно похожая на свой товар:
— Вам омуля-то скока?
— Не знаю, штуки три…
— Так чо — штуки три-то? Штуки три-то — только мараться, ага?.. Берите кило, чо…
— А это сколько штук?
— Так, чо, штук десять, ага?.. Кружка-то пива под два омуля идет, ага?.. А чо?.. А пять-то кружек, это чо? С пяти-то кружек, доброму-то человеку и не пос…ать по-людски, ага?.. Берите два кило, чо…
Я взял десять омулей… Ага? А чо!
Их-то мы и жевали в машине по дороге на Байкал. Правда, омуль шел не под пиво, а под байки водителя. К «Башке» за нами подъехал троюродный дядя Зинаиды Васильевны на своих пегих от антикоррозийки жигулях начала восьмидесятых — и мы двинулись в путь.
Дядя — Петр Петрович Сухоруких, конкретный сибирский старикан лет семидесяти пяти, розовощекий, с бородой и васильковыми глазами, всю дорогу что-то рассказывал.
Сушеный омуль — божественная рыба. Как бы полурасплавленный солоновато-сладкий янтарь. Не оторваться.
Петр Петрович недобро пожевал омуля и, сердито выплюнув в окно, сказал:
— Омуль-то простылый, сухой, ага? Санки свернешь… Челюстя, значит.
— Да где же сухой, Петр Петрович, во рту тает… — возразил я.
— Это у вас там в Москве все тает. Вам портянку в зубы втисни — все вкусно. Был я в Москве-то, ага?.. Воблю мне свояк дал. Свежая, говорит, вобля, кусай, чо… Я куснул — мать чесная! Гайка, не рыбь. Я говорю: вы что ж, этта, всегда такое кушаете? Рыбь, она же должна мягкая быть, как шанежка. А это чо? Я ж тебе не щука блесны шамать. Я в Москве-то на свадьбе был внучки, Вальки, ага?.. Сбили, значит, свадьбу. Пять лет как назад. Бабочки на стол налаживают. Мы сидим с мужиками, воблю эту гранитную сосем с пивом, про жись говорим. Муж внучки-то моей, бывший уж, ага?.. Артемка… кем он мне приходился-то, своячником?..
— Так они что, развелись? — удивилась Зинаида Васильевна.
— Через два года после. Порушили венцы.
— Это что значит?
— Развелись, чо… Ага? Они только свадьбу-то потушили и сразу лаяться. Вот таким вот самым образом. И правильно Валька его от себя отшугала. Он-то, этот своячник мой бывший, ботало енисейское, сразу на свадьбе напился до Алешки, ага?.. Себя забыл. Бьет себя в ребра: я, говорит, москвич! А ты кто, чалдонка некультурная! Орет: я терминатор, чо!.. Дурак-осина. Он в этом работал, как его… отт… на уме болтается… ну, где все сидят и ничего не делают… Как «опись» зовется, контора по-прошлому.
— Офис.
— О! Я, кричит, в описе работаю! А чо он там, в этом описе, ага? На потычках был.
— Это как?
— Верхоплавка, чо?.. Васька-принеси-чаю. В пятом сарае шестой венец. Сидел в описе с девками округлыми днями, сплетки тер…
— То есть?…
— Сплетничал. Ляля да ляля. Еще и Вальке измены бил с описными-то этими подмалевками. Москвички, они да, симпатичные, ага?., если накрашенные. А если всю живопись с ых смыть — затоскуешь. Наши-то девки — крепки, как шишки кедровые, аж все звенят от жизни, ага?.. А ваши-то, московские — подвывалы. Все у них не то, не так. Вечно с печали курють, как Сталин. Солнца у вас в Москве мало. Хмурь неделями. Отсюда люди без огонька. У нас-та триста дней в году солнце, ага?.. Ну, вот, чо… Вальке моей в Москве что делать? Пошла по помойкам.