– Вы выступали за ограничение численности населения.
– Конечно.
– Существует ли на самом деле проблема перенаселения, доктор? В космосе есть сотни теплых планет, где почти никто не живет. Некоторые вообще необитаемы.
– Где мы сейчас?
– На Сакракуре.
– Ах вот как. Прекрасная иллюстрация к вашей мысли. По данным последней переписи, на Сакракуре проживает двести восемьдесят восемь тысяч шестьсот пятьдесят шесть человек. Почти все население сосредоточено на восточном побережье одного из континентов.
– Допустим.
– Три других крупных материка, включая суперконтинент, по сути, безлюдны.
– Именно это я и имел в виду.
– Население Земли сейчас составляет одиннадцать миллиардов, с точностью в несколько сотен миллионов. Плотность населения очень высока.
– Но можно переселить их куда-нибудь. Есть варианты.
– Да, есть. Но переселение целых народов, даже на самые дружелюбные планеты, – это не выход. – Он нахмурился. – Посчитайте, Алекс. Посчитайте.
– Вы имеете в виду ресурсы, необходимые для перемещения людей?
– Конечно.
– Значит, надо использовать все, что у нас есть.
Настало время вмешаться мне.
– Кораблей не хватит, Алекс, – подсказала я. – В любом случае не хватит кораблей.
– Молодая леди права. Сейчас у Конфедерации имеется тысяча шестьдесят четыре сверхсветовых корабля со средней пассажировместимостью в двадцать восемь человек. Три корабля могут вместить больше сотни человек, но многие – не больше четырех. Собственно, если даже использовать весь флот, перевезти тридцать тысяч человек невозможно. Если предположить, что полеты туда и обратно совершаются каждую неделю – что маловероятно, – возможно, удастся перевезти один миллион пятьсот шестьдесят тысяч человек за год. Округлим до одной целой и шести десятых миллиона. Население Токсикона растет менее чем на один процент в год, что свидетельствует об определенных ограничениях. Но все равно ежегодно рождается пять миллионов детей. Итак, прирост населения Токсикона втрое больше количества людей, которых в состоянии вывезти флот. Похоже, Алекс понял, что спор проигран.
– Вы также выступаете против реконструкции личности.
– Да.
– Но ведь именно этим вы зарабатывали на жизнь почти восемь лет. И речь шла не только о преступниках.
– Сперва я в это верил. – Он замолчал, словно раздумывая, что сказать. – Алекс, некоторые мои пациенты настолько боялись окружающего мира, что просто не могли жить.
– Боялись окружающего мира? Что это значит?
– Страшились потерпеть неудачу или оказаться отвергнутыми. И считали, что, возможно, они попросту неадекватны. Некоторым могли помочь лекарства, но у других психика была слишком тонкой, а у некоторых – слишком извращенной.
– Потенциальные самоубийцы?
– Или преступники, или иные асоциальные элементы. – Боланд закрыл глаза и помолчал. – Мне хотелось обеспечить им достойную жизнь, избавить их от страхов, дать им повод уважать себя. Я хотел, чтобы они гордились собой. И я менял их. Делал их лучше.
– Но…
– Но потом я понял, что человек, прошедший лечение, – не тот же самый, который пришел ко мне за помощью. Исчезали прежние воспоминания, прежняя жизнь. Это был уже другой человек. Я мог дать своим пациентам новые имена, и они не заметили бы разницы.
– Но если эти люди страдали…
– У меня не было права выносить им смертный приговор! – Голос его дрогнул. – Но именно это я и делал больше ста раз, не считая разнообразных убийц, похитителей, воров и бандитов, к которым меня вызывали для лечения. – В последнем слове явно прозвучал сарказм. – Должен быть способ помочь даже самой больной душе – так, чтобы сохранить основу личности, смягчив самые раздражающие ее черты.
– Но вы его не нашли.
– Нет.
– Почему вы полетели на «Полярисе»?
Его расположение духа явно изменилось.
– Как я мог не полететь? Кто согласился бы пропустить такое шоу? Более того, если хотите знать правду, я был рад находиться рядом с выдающимися людьми – Мендосой, Уайт, Урквартом и остальными.
Судя по имевшимся сведениям, Боланд поддерживал текущее состояние своего аватара. Последнее обновление было сделано на Индиго, перед тем как «Полярис» отправился в последний этап своего путешествия. Поэтому я без всякого стеснения поинтересовалась, как шли дела до того.
– На первом этапе полета мы чувствовали себя как дети, – улыбнулся он.
– Вы только что упоминали похитителей. У вас или у ваших коллег не было планов похищения Тома Даннингера?
– Смешно.
– А если бы доктор Боланд планировал нечто подобное, он сообщил бы вам?
– Нет, – ответил он. – Это было бы неблагоразумно.
Мы прилетели на Сакракур ночью и покинули его тоже ночью. До восхода Гобулуса оставалось девять часов, до появления солнца – одиннадцать или двенадцать. Мы набили скиммер местными лакомствами, и количество их намного превышало мою норму. Все так же шел снег и дул сильный ветер. Местные власти рекомендовали всем оставаться на месте, но нам не хотелось пропустить рейс на орбиту, иначе бы мы застряли еще на тридцать часов. Полет прошел без происшествий, и мы успели на челнок с запасом.
Через пятьдесят минут мы были уже на орбитальном причале. Узнав, что корабль стартует через четыре часа, мы поднялись на борт «Белль-Мари», распаковали чемоданы, приняли душ и вышли обратно в главный зал – поужинать.
Наевшись до отвала, мы завершили ужин парой бокалов вина. Время старта почти подошло. Мы вернулись на корабль, и я отправилась на мостик, чтобы произвести предстартовую подготовку. Нельзя сказать, что я столкнулась с проблемами, но Белль отчего-то слишком медленно выводила статус некоторых систем. Возможно, мне лишь показалось. Но я все же спросила ее, нет ли неполадок.
– Нет, Чейз, – ответила она. – Все в порядке.
Ладно. Закончив проверку, я сообщила диспетчерам, что мы готовы к старту, – как говорится, «на ваше усмотрение».
Мне велели подождать: случилась задержка с загрузкой транспортного корабля.
– Стартуете через несколько минут, – сказал диспетчер.
Вернувшись к Алексу, я поговорила с ним – не помню о чем.
Вид у него был рассеянный: я знала, что он думает о Шоне Уокере и «Пероновском». Мы прождали полчаса, прежде чем диспетчер разрешил нам взлет.
– Пристегнись, Алекс, – сказала я. Мгновение спустя вспыхнула зеленая лампочка, сигнализируя о том, что он в полной безопасности. – Ладно, Белль. Полетели.
Момент отстыковки, когда обрывается пуповина – связь со станцией, – всегда доставляет мне ни с чем не сравнимую радость. Не спрашивайте, почему это так. Нет, я не хочу побыстрее добраться до очередного порта: мне просто нравится, когда что-то остается позади. Сначала пропадает станция, потом начинает уменьшаться голубой шар планеты и, наконец, исчезает само солнце. Я подсоединила двигатели к квантовому генератору, чтобы он начал заряжаться. Нам требовалось девять часов, чтобы накопить достаточный запас энергии для прыжка к Окраине.
Квантовые технологии покончили со скукой дальних перелетов, но сделали их намного менее романтичными. Теперь все происходит очень просто – и слишком быстро. Хочешь добраться с Окраины до Восточного Бостона? Ты пару раз поешь, посмотришь виртуальную реальность, может быть, немного поспишь. Потом загораются лампочки, означающие, что система накопила требуемый заряд: надо нажать кнопку. И все, ты на месте. Правда, несколько дней уходит на то, чтобы добраться до места назначения. Но по сути, все случается за несколько мгновений. Расстояние ограничено лишь мощностью заряда, который выдерживает система.
Когда-то люди жаловались, что после изобретения двигателей Армстронга, способных пронизывать линейное пространство, мы перестали осознавать, насколько велик Рукав Ориона и как далеко от нас расположена Дама-под-Вуалью. В сущности, мы просто телепортируемся: ощущения полета нет. Расстояние, пространство, глубокий космос, световые годы – все это потеряло смысл. И как, похоже, всегда бывает с прогрессом, приходится платить какую-то цену. Этой ценой могут быть снижение безопасности, общественные неурядицы или, как в случае с квантовым двигателем, утрата чувства реальности.
Я передала управление Белль и неспешно вернулась в кают-компанию, к Алексу. Конечно, это шутка: Белль почти полностью управляла полетом. Я была нужна лишь на тот случай, если произойдет нечто непредвиденное.
Я не очень-то стремилась домой, предпочитая оставаться подальше от Окраины и чувствовать себя в безопасности. Будь у меня возможность, я бы выбрала старомодный длительный полет. Внутри металлического кокона мне ничто не угрожало. Я даже подумывала о том, не остаться ли на Сакракуре, несмотря на метели, землетрясения и йохо. Приближающихся йохо, по крайней мере, можно было увидеть.
Алекс сидел в кресле, знакомясь с очередной порцией информации о Мадлен Инглиш.
– Мадлен не оставила аватара, – сказал он, постукивая по дисплею. – Она была рядовым пилотом с необходимым опытом.
– «С необходимым опытом» – значит лучший в своем роде, – ответила я. – Обычно это означает, что пилот всегда достигал цели с минимумом проблем, ни разу не потеряв людей или груза.
К тому времени Мэдди пилотировала корабли разведки уже шесть лет. Четверо ее биографов отмечали, что у Мэдди было несколько любовников, в том числе автор бестселлеров Бруно Шефер. Она родилась в Какатаре и рано увлеклась космонавтикой. В жизнеописаниях приводились слова отца Мэдди: ее спасли любовь к сверхсветовым кораблям и вмешательство Гарта Уркварта. «Иначе она встала бы на путь преступлений», – замечал он, и в этой шутке явно была доля правды.
Во время сражения с «немыми» Мэдди пилотировала «Найтхоук Т-17» и получила лицензию пилота сверхсветовых кораблей в двадцать три года. Добиться этого в таком молодом возрасте удавалось лишь немногим.
Алекс показал мне ее фотографии – в форме, в вечернем платье, в тренировочном костюме (судя по всему, она была помешана на фитнесе). Мэдди на пляже, Мэдди возле различных памятников – у Ниагарского водопада, у башни в Инкате, у Великой стены. Мэдди в шляпке и платье, Мэдди в кабине своего «Т-17». А дальше – групповые снимки с пассажирами после прихода в разведку, фото с Урквартом, с Бруно Шефером во время рекламной кампании его книги и с Джессом Тальяферро на каком-то банкете.