Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом!
Над миром наше знамя реет
И несет клич борьбы,
Мести гром,
Семя грядущего сеет...
Оно горит и ярко рдеет —
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем...
Напористый ветер — всевластный хозяин кряжа — рвал знамена нашей шахты. У них стояли постаревшие стахановцы в парадных горняцких мундирах, участники восстановления освобожденного от фашистов рудника, наши друзья — ребята из первых бригад коммунистического труда... Может быть, на этом митинге, где слова весомы и жарки, как уголь, ты впервые задумался, какой это праздник, как сплавился он с нашей жизнью.
В старых словарях между «мадригалом» и травой «маеран», «маетой» и «маем» — весенним, пятым в году, месяцем — мы не нашли «маевки». Тогда само это слово было под запретом. Маевку в словари вписал молодой рабочий класс, но сначала — под нагайками и пулями — утвердил ее в жизни: на окровавленных мостовых Чикаго, в Петербурге, Нижнем Новгороде, Юзовке...
В той жизни правили еще банкиры и помещики, жандармы и архиереи, и праздники у них были свои — господни и царские, были свои годовщины и юбилеи, разъединяющие людей труда. Спустя полгода после Октябрьской революции Александр Блок писал: «...той России, которая была,—нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет... Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та государственность, та религия — умерли».
Сбежав после революции за границу, осколки старого строя увезли с награбленными капиталами и свои праздники.
Эмигрантский еженедельник «Дневник», выходивший в тридцатые годы ц Праге, приглашал на храмовые праздники и отмечал годовщины: «учреждения Всероссийского правительства в Сибири» (колчаковского), вступления на киевский престол Владимира Мономаха, романовской династии...
А мы считаем годы по Октябрям. Празднуем наши, советские праздники. И среди них один из самых любимых Лениным— День международной солидарности трудящихся.
Первого мая 1917 года Владимир Ильич Ленин шел во главе колонны рабочих Выборгского района, выступал на Марсовом поле и Дворцовой площади. Н. К. Крупская позже вспоминала, что Ленин «вернулся домой глубоко взволнованный. Рассказывал мало, да и трудно ведь словами было передать то, что в этот момент было пережито. Но лицо было взволнованное, изменившееся какое-то».
О таких мощных рабочих демонстрациях Владимир Ильич мечтал в Шушенском, после маевки ссыльных социал-демократов, такие демонстрации он видел на Красной площади.
— ...заложенное нами здание социалистического общества— не утопия,— обращался Ленин к демонстрантам 1 Мая 1919 года. — Еще усерднее будут строить это здание наши дети.
Первомай — продолжение и начало лучших традиций рабочего класса. В нем — истоки наших субботников, этапы соревнования, он — живая летопись международной солидарности трудящихся.
Что отстаивал твой первый Первомай, товарищ?
Наш нес над колоннами портреты Николаса Белоянниса, греческого коммуниста, казненного с гвоздикой в руке,— и мы жалели, что опоздали ему помочь. Наш Первомай, согретый гагаринской улыбкой, тревожился о Кубе. «Патриа о муэрте! Родина или смерть!» — грохотало над улицей Артема так же, как над Гаваной. Чувства солидарности незримо перелились в наши ряды из отцовских колонн, над которыми плыли портреты Георгия Димитрова, освобожденного из гитлеровских застенков, над которыми эхом отзывалась клятва республиканской Испании: «Но пасаран! Они не пройдут!»
А мы, в свою очередь, научили сыновей думать не только о себе. Для них Вьетнам, Никарагуа, Кампучия, Сальвадор близки так же, как для нас Куба, для отцов — Испания. Никогда не забыть ребят во Владивостокском морском порту с их посылками для вьетнамских ровесников — тетрадками, ручками, карандашами, предназначенными для «Корабля солидарности». Никогда не забыть знакомую по фучиковскому «Репортажу с петлей на шее» камеру N5 267 тюрьмы Панкрац. В зарешеченное окно под потолком виднелись клочок неба и крыши других корпусов Панкраца. Солнце над ними мелькает лишь в середине лета... Все, что видишь вокруг, хранит память о Фучике, его товарищах, известных и безвестных. Дощатый, истертый пол тюремной камеры помнит их шаги. Коричневая, в потрескавшейся краске подвесная полочка хранит счет дней — они выцарапаны на боковой стенке. На двери вырезана большая пятиугольная звезда — свидетельство их воли. Кто выцарапал ее — Фучик, папаша Пешек или рудокоп Карел Малец? Стойкость и мужество она придавала всем узникам фашизма.
Здесь первого мая 1943 года Юлиус Фучик сердцем слушал Москву. «...Девять часов. Сейчас часы на кремлевской башне бьют десять, и на Красной площади начинается парад. Отец, мы с вами. Там сейчас поют «Интернационал», он раздается во всем мире, пусть зазвучит он и в нашей камере. Мы поем. Одна революционная песня следует за другой, мы не хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы...»
Сегодня также слушают Москву, чувствуют энергию нашей солидарности узники фашистских тюрем в Чили, Парагвае, Южной Африке... Диктаторы в страхе запрещают Первомай. Но разве им, отпадышам истории, под силу остановить историю!
...На исходе августа 1935 года хроникер города Оломоуц, известного в истории как Ольмюц, зафиксировал следующий факт. Городской музей, писал он, посетила делегация украинских эмигрантов и попросила принять на сохранение знамя полка, с которым они воевали против большевиков. «Просьбу эмигрантов удовлетворили»,— меланхолично заметил хроникер и поставил точку, зафиксировав закат эмигрантских надежд, эмигрантской звезды.
3
— Приходите, пожалуйста, в гости,— сказала, прощаясь, Надежда Павловна.—Думаю, найдется кое-что интересное для вас.
До самых последних лет перед выходом на пенсию Кочер-гина заведовала кафедрой иностранных языков. С 1948 года— гражданка СССР. Страстно любит и знает русскую и советскую поэзию, литературу, устраивает домашние вечера нашей поэзии у проигрывателя...
Но мы встретились, чтобы поговорить о другом. Рядом с чашечками, в которых стынет чай, лежат потемневшие фотоальбомы с застежками, стопка блокнотов, исписанных бисерным почерком...
Хозяйка раскрывает слежавшийся альбом.
— Это генерал Кутепов, это Марков...
— Снимок с автографом — подарок вашему мужу?
— Да-да. Это марковский полк в Галлиполи, которым командовал муж. Вот это, посмотрите, памятник в Галлиполи.
Каждый, кто там жил, должен был принести камень. Так и насобирали на памятник. Думаю, что он уже развалился. А это — Врангель. Типичный барон...
«Черный барон», откинувшись в кресле, надменно смотрит перед собой... Но падает тяжелая крышка альбома, и он отправляется в ящик.
— Вы ведь попали в самое гнездо,— говорит Надежда Павловна.— Вот эти блокнотики — дневники Кости Найдича, друга Дмитрия Павловича, моего мужа. Быть может, вам будет интересно. К нам они попали вместе с другими бумагами по завещанию Кости. Вот полковые документы, письма мужа. Эти вот блокноты — самые систематизированные. Костя имел привычку жечь свои дневники. Но некоторые оставались.— Она помолчала, а затем продолжила: — Трудной судьбы этот человек. Закончил в Праге мединститут, но многие годы работал в эмигрантских газетах. Исколесил весь мир. Открытки его приходили то из Англии, то из Канады, то из других стран. Последние бумаги пришли из-за океана. Вот эту кипу, честно говоря, я еще и не разбирала. Кажется, это его последние записи. Сейчас о нем ничего не знаю, очевидно, его нет в живых. Он всегда имел привычку, повторяю, исчезать надолго. И многого я о нем не знаю...— И добавила после паузы: — Да, он был прирожденным журналистом. Да, заблуждался. Но никогда не клеветал на свою родину. Оттого и не приживался долго ни в одной эмигрантской газете. После войны сотрудничал в прогрессивных изданиях. Он был полиглотом, знал не только славянские языки. Это ему помогало в работе. Жаль, что такой талант растрачен зря.
Груда документов заполнила весь стол, чашечки давно перекочевали на сервант... Старые удостоверения — «в воздаяние воинской доблести и отменного мужества в боях...», награды в потускневших коробочках — «Знак отличия Первого Кубанского похода», Георгиевский крест, письма, вырезки из газет... На одном конверте бросается в глаза московский адрес...
— Это от сестры,— замечает хозяйка.— Будете в Москве, загляните к ней, пожалуйста...— И после короткой паузы: — Не думали ведь, что будем за границей десять, двадцать, тридцать лет... Все время возвращались, все время надеялись — вот-вот вернемся...
Со стены на нас смотрят красочные малявинские молодки: в цветастых полушалках, в шубейках, идут они по снежной улице, такой далекой от этого одинокого дома...
— Еще в Галлиполи муж начал, как говорится, переоценивать ценности. Приехав в Чехословакию, порвал с белым движением,— продолжает Кочергина.— Он понял совершенно ясно, что путь, по которому мы шли, губителен, что правда там, в Советском Союзе. То же самое было и с его другом— Костей, да и со мной.
Надежда Павловна легко подходит к шкафу и достает красный паспорт:
— Вот что у меня есть!
— Что же на вас повлияло больше всего?
— 22 июня 1941 года нас всех перевернуло... Самые дорогие мои воспоминания — приход Красной Армии. И потом — конец войны. Победа! Победа! Когда поют эту прекрасную песню «День Победы порохом пропах...» —любите вы ее? — я не могу сдержать слезы. Самый дорогой это день — Победа. А самые горькие дни? Много их, горьких, было. Я скажу вам точно: последняя глупость — уезжать со своей земли. Говорю это потому, что знаю по собственному опыту. Эмигрант нигде не дома.
4
Мы прервем нашу беседу с Надеждой Павловной и обратимся снова к документам, сохранившимся в личном архиве Найдича.
Свидетельствует заокеанская эмигрантская печать наших дней.