Но в тот момент я плохо отдавала себе отчет в происходящем. От одного сознания, что я пришла на вечер в сопровождении красавца кавалера и сейчас мне тайком завидуют многие девушки, у меня слабели колени, и упоительно кружилась голова.
Мне никогда не забыть, как блестели в свете уличных фонарей мокрые ветви вязов, когда мы возвращались домой под моросящим осенним дождем. Джеф держал меня под руку, а вокруг смутно темнели силуэты старых университетских коттеджей. Мы молчали — слова были излишни. Холодные капли стекали по моим щекам, но я их совсем не чувствовала; еще не вполне придя в себя после пьянящей атмосферы вечера, я двигалась точно в полусне.
У крыльца Джеф обнял меня за плечи, и в следующее мгновение я ощутила его горячие губы на своих губах. Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди.
Он целовал меня долго и умело. Я как могла отвечала ему, трепеща от благодарности и счастья.
— Я напишу тебе, — шепнул он на прощание и исчез в темноте.
Этот день, 7 декабря 1941 года,[1] был самым счастливым днем в моей жизни.
Сообщение о бомбардировке Пирл-Харбора прозвучало как гром среди ясного неба. Повсюду только и разговоров было что о японцах, о мобилизации, о том, где чей парень будет служить. Я не принимала участия в пересудах, но все мои мысли были обращены к Джефу. Ничего не зная о его судьбе, я очень беспокоилась, не попал ли он на фронт, и с нетерпением ждала его писем. Но проходили дни, а он все молчал. Каждый раз, завидя в окне серую фуражку почтальона, я с бьющимся от волнения сердцем спешила к воротам, чтобы успеть первой просмотреть почту. Нетерпеливыми пальцами я отбрасывала в сторону любовные записки для Сисси, Мэри, Эстер, письма и денежные счета матушки, перебирала снова и снова рекламные проспекты, сводки дешевых распродаж, приглашения на выставки одежды, но тщетно — Джеф не присылал ни строчки.
Я изобретала для него тысячи объяснений: он забыл мой адрес, у него уйма неотложных дел, он терпеть не может писем… Но, может быть, завтра, или через день, или через неделю он выкроит немного времени и черкнет мне пару слов… Он напишет, что просит прощения за длительное молчание, что непрестанно думает обо мне с самого дня нашей встречи…
С юга подул теплый влажный ветер, и под бледными лучами апрельского солнца на вязах показались первые почки. С другого конца планеты до нашего городка докатилась весть о взятии японцами полуострова Батаан.[2] Писем от Джефа по-прежнему не было. В мае деревья покрылись клейкими зелеными листочками, а на далеких Филиппинах наши войска оставили Коррехидор.[3] Почту приносили почти каждый день, но на мое имя посланий не приходило.
Однажды, когда ждать больше стало невмоготу, я набралась смелости и постучалась в дверь к Сисси, чтобы попросить ее узнать у Тэда теперешний адрес его друга. Едва я упомянула имя Вейда, как Сисси принялась рассказывать, что Джеф буквально засыпает Терри своими письмами.
— Терри жалуется, что он способен говорить по телефону часами напролет, совершенно не думая, во сколько обойдется разговор, — щебетала Сисси, зажавв зубах шпильки и накручивая на папильотки пряди своих чудесных волос.
Мне показалось, что в сердце мне вонзили и несколько раз повернули острый как бритва кинжал. Едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, я окаменело сидела на смятой постели Сисси и слушала ее беззаботную болтовню.
— Джеф без ума от Терри, — продолжала Сисси, не замечая моего состояния, — она же его в грош не ставит. Они с Франклином вот-вот должны обручиться, но Джеф об этом ничегошеньки не знает. Думаю, что по отношению к нему это не совсем честно. Как ты считаешь?
— Да, — проговорила я еле слышно и больше ничего не смогла добавить. Тем не менее, последние слова Сисси меня немного приободрили. Джеф не нравится Терри, он ей не нужен. Это было пусть слабое, но утешение.
Наступил июнь. В суматохе летних экзаменов я почти забыла о Джефе Вейде, как вдруг — о чудо! — от него пришла открытка! Это была обычная почтовая карточка с изображением голубя, держащего в клюве синий конверт со словами «Весточка от любимого». На обороте имелась коротенькая записка:
«Наконец-то я начал летать! Это потрясающе! Как поживает наш прелестный тореадор? Привет красному платью.
Джеф»
Вот и все. Я читала и снова перечитывала эти несколько ни к чему не обязывающих слов, написанных небрежным размашистым почерком. Во мне все ликовало. Он не забыл! Он помнит тот вечер, помнит мое красное платье!
В ответ я отправила три длиннющих письма. Каждое из них я переписывала по многу раз, пытаясь придать им беззаботность и легкость. Я писала про наш городок, про университет, подшучивала над подругами и преподавателями, расспрашивала Джефа о его полетах, о товарищах, деликатно интересовалась дальнейшими планами. Ответа я так и не дождалась.
Лето в тот год выдалось жарким. Душные дни тянулись нескончаемо долго; пить, есть, спать и просто передвигаться по улицам стало сущим мучением. Из-за сильной духоты я почти ничего не ела и очень похудела за летние месяцы. Чтобы скоротать время, я на все каникулы записалась на дополнительные занятия, и их посещение отнимало у меня последние силы. На лекциях я едва понимала, о чем рассказывает преподаватель, а открыв учебник, заставляла себя по нескольку раз перечитывать каждое предложение, прежде чем до меня доходил его смысл.
В то лето я много гуляла, совершая дальние прогулки без особой цели, лишь затем, чтобы не сидеть дома сложа руки и не слышать вечного ворчания матушки. Она считала крайней глупостью сохнуть по парню, когда вокруг столько чудесных молодых людей.
— Давно бы уже подцепила кого-нибудь, — говорила она. — Ребят в Колтоне пруд пруди!
«Только другого такого, как Джеф, не найти», — отвечала я про себя.
Но вот пришла осень, под ногами зашуршали буро-желтые листья вязов. Я вдруг ощутила страстное желание вырваться из сонного Колтона, умчаться куда-нибудь далеко-далеко, где меня никто не знает… но вместо этого поступила на следующий курс университета и продолжала прилежно посещать занятия. Меня охватило полное безразличие к себе и к окружающему миру.
Но однажды, когда я вернулась домой в начинавших сгущаться сумерках и переступила порог гостиной, я увидела того, о ком уж и не смела мечтать: там сидел улыбающийся Джеф! Рядом суетилась матушка, подливая ему в чашку очередную порцию кофе и подкладывая в блюдце домашнее печенье. На Джефе была новенькая летная форма, которая очень ему шла, и мне он показался еще красивее, чем год назад. Добрых полминуты я стояла столбом, не в силах вымолвить ни слова, затем на меня нахлынула волна безумной радости. Это был не сон! Джеф не забыл меня, он вернулся!
— Привет, Нэнси! — весело крикнул Джеф, и, услышав его низкий бархатистый голос, я едва удержалась, чтобы не броситься ему на шею.
Матушка, сославшись на дела, заторопилась на кухню, бросив многозначительный взгляд в мою сторону. Первое, о чем сообщил Джеф, когда мы остались наедине, — Терри вышла замуж за Франклина, но ему, Джефу, на это совершенно наплевать. Я не нашлась что ответить и только молча кивнула головой, с сочувствием глядя на его осунувшееся смуглое лицо. Джеф продолжал говорить о коварстве Терри и вероломстве Франклина, но я слышала лишь, как стучит молоточками кровь в висках, и не могла разобрать его слов. Вдруг он умолк и пристально посмотрел мне в глаза.
— Ты не сердишься на меня за то, что я так редко писал? — спросил он, придвигаясь ко мне.
— О нет, Джеф! Конечно, нет! — горячо запротестовала я. Даже под пыткой я не призналась бы, какие мучения причиняло мне его долгое молчание.
— Молодчина! — Он наклонился ко мне и по-отечески поцеловал в лоб, и за этот шутливый поцелуй я готова была простить ему все мои прошлые страдания.
Джеф пробыл в Колтоне неделю, которая показалась мне волшебной: мы встречались каждый день. Мы подолгу бродили за городом, устраивали небольшие пикники на жухлой траве на берегу реки; по вечерам отправлялись в кино или сидели на скрипучих ступеньках дома, поеживаясь от холодного осеннего ветра. В такие минуты Джеф осторожно брал мои руки и держал в своих больших теплых ладонях, стараясь немного их согреть. Я почти всегда молчала, а он вечно что-нибудь рассказывал. Первое время Джеф говорил почти исключительно о Терри, но постепенно, к моей тайной радости, он упоминал ее имя все реже и все больше рассказывал о своей учебе в летной школе. Из Колтона ему предстояло ехать на военно-воздушную базу в Вест-Коусте для завершения обучения. Известно ли мне, спрашивал Джеф, что поблизости от Вест-Коуста находится его родной дом? И говорил ли он, что по достижении двадцати пяти лет должен вступить во владение многомиллионным состоянием?
Я, разумеется, ахнула от удивления, но, если говорить откровенно, его слова в тот момент меня не слишком взволновали. С меня было вполне достаточно, что Джеф был рядом, что я могу каждый день видеть его и говорить с ним.
В последний вечер перед своим отъездом Джеф пригласил меня поужинать в придорожный ресторанчик. Когда-то заведение знавало лучшие времена, но теперь пол выглядел так, будто его не мели неделю, скатерти были покрыты пятнами, а светильниками служили свечи в заляпанных воском бутылках из-под кьянти. Их мерцающий свет не мог скрыть облупившейся штукатурки потолка, обшарпанных стен и рваной обивки на креслах. Но, окажись мы в тот момент в самом роскошном ресторане с хрустальными люстрами, серебряной посудой, вкрадчивой музыкой и вышколенной прислугой, я не смогла бы чувствовать себя счастливее, чем сейчас. Джеф был сама предупредительность — веселый, самоуверенный и очень красивый. Мне казалось, что я способна часами любоваться его мужественным профилем и ни чуточки при этом не устать.
Хмурая толстая официантка с грязными венчиками под ногтями подала захватанное пальцами меню. Джеф выбрал бифштекс и три виски с содовой, я же ограничилась легким салатом и бокалом шерри-бренди.