ל
Напишу его портрет.
Высокий и прямой, с белой бородой, с глазами цвета голубоватых страниц Славутского махзора[52]. Голос был приятен и одежда чиста, только талит был старым и заплаканным. Хазан не снимал талит с головы всю молитву, только после каждой "Аhава" и "Геула" приоткрывал его немного, чтобы посмотреть есть ли уже признаки Геулы.
Сорок лет был он посланником нашего города пред Местом[53]. К концу этого срока поехал он в Россию повидать родственников. На границе его арестовали и заточили в темницу. Умалял он Святого, благословен Он, выпустить его из плена и вернуть в прежнее место. Святой, благословен Он, лишил сна губернатора. Понял, что не уснет, пока голос хазана раздается из тюремной камеры. Приказал освободить его и отправить на родину. Так и сделали.
Из темницы хазан привез новый нигун[54] для "Бедной пленницы".
לא
Был я мальчишкой, когда впервые услышал ту "Геулу", в первый Шабат после праздника Песах.
Я проснулся среди ночи и увидел – свет в доме. Встал и открыл окно, чтобы свету было легче проникнуть внутрь. Мне захотелось увидеть этот свет ближе, узнать его источник. Я совершил омовение рук и лица, оделся в субботнее и вышел из дома. Никто меня не видел и не слышал, ни отец ни мать, обычно не спускавшие с меня глаз. На улице – ни души. Только птицы, поющие утреннюю песню. Дождавшись её конца, я пошел к колодцу, откуда доносились слова. Никогда не видел я раньше как говорит вода. Подошел и увидел: полон колодец воды. И никто её не пьёт. Зачерпнул я воду ладонями, благословил и выпил. И пошел я, куда глаза глядят. Вдруг оказался я перед Большой синагогой, наполненной людьми, и увидел я старого хазана, стоящего на биме и распевающего "Швия аниа". Началась Геула, поднимающаяся с песней и голосом старого хазана. Город все еще пребывал в покое, его евреи были живы.
לב
Погасли шесть свечей, освещавшие молитву.
Лишь дым остался от них. Свет шел только от заупокойных свечей в память о наших братьях и сестрах, загубленных нечестивцами.
Я шел на этот свет, пока не достиг моего города. В Старом бейт-мидраше я увидел шамаша[55] Хаима[56], стоявшего на биме и перематывавшего свиток Торы перед специальным чтением на Новомесячье. У окна сидел сапожник Шалом[57] и читал "Шевет Йеhуда"[58].
Во рту его была трубка – в точности, как в дни моей юности, когда он сидел и читал ту же книгу и с той же трубкой, делавший "пых-пых", хотя была она облезлая и пустая, без следов табака внутри.
Но, видно, эта трубка воскрешала у него вкус табака.
Сказал я ему: "Слышал я, что вы поститесь в канун Новомесячья. Перед моим отъездом в Эрец-Исраэль такого обычая не было – просто читали молитву "Малого Судного Дня" без всяких постов".
Сказал Хаим Шалому: "Ответь ему".
Вытащил Шалом трубку изо рта и произнес: "Так точно. Раньше молились и не постились, а сейчас постимся и не молимся. Почему? Нет у нас миньяна, ибо не осталось и десяти молящихся в городе".
Сказал я им: "Вы говорите, что не осталось и десяти молящихся? А остальные, кто не молится, – где они? Почему не видно в городе вообще ни души?"
Покачали оба головой и ответили: "Было два погрома. После первого осталось несколько евреев, после второго – не осталось никого".
Сказал я им: "Позвольте спросить вас, вы говорите, что после последнего погрома не осталось в живых ни одного еврея во всем городе. А живы ли вы?"
Улыбнулся Хаим той особой улыбкой мертвеца, видящего, что его считают мёртвым.
Я ушел.
לג
Увидел я группу спешащих куда-то калек.
Спросил последнего: "Куда вы бежите?"
Указал он на кровоточащую рану и ответил: "К нашему рабби".
Спросил я: "A кто он?"
Показал он на другую рану, улыбнулся и сказал имя. "Две руки у человека, а бед еще больше", – повторил он имя еще раз.
Я удивился. Разве может такое быть, что этот гаон, поднявшийся в Эрец-Исраэль шесть или семь поколений назад, и похоронивший тело свое в земле святого города Цфат, вернулся в Галут?
Пойду посмотрю.
Я устремился за калеками и оказался перед тем праведником. Они начали жаловаться на свои горести и несчастья, переходящие из одного Галута в другой – и нет признака Избавления.
Вздохнул праведник и сказал: «Что я вам могу сказать, дети мои, кроме как "Господь даст силу народу Своему, Господь благословит народ Свой миром"[59]».
Что он имел в виду?
Прежде, чем Господь благословит народ Свой миром – даст силу народу Своему – чтобы гоим опасались Народа Его и не воевали с Ним.
Решил я поведать об этом миру.
Подошел к умывальнику и ополоснул глаза. Увидел, что книга открыта предо мной и я все еще не закончил произносить "Седер мицвот Ашем"[60]. Обратился вновь я к своей книге и, как и во все другие года в ночь Шавуот, прочитал "Заповеди Ашема", написанные рабби Шломо, да упокоится душа его.
לד
Вокруг никого из людей не было.
Я сидел один.
Сарай был прекрасен. Я смотрел на его стены, украшенные цветами.
Подул ветер, все пришло в легкое движение. Горели поминальные свечи.
Я сидел и читал святые слова, переданные поэту Местом, чтобы прославил тот заповеди, данные Народу Израиля.
И насколько же велика любовь поэтов Святости к Месту, вкладывающему в их уста подходящие слова для прославления Его законов и заповедей, с любовью нам переданных!
לה
Открылись двери "арон ha-кодеш" и увидел я: будто человек стоит, а голова его – меж двух свитков Торы.
И услышал я голос, исходящий оттуда, из кроны Древа Жизни[61]. Я склонился, не смея бросить взгляд туда. Посмотрел на свой молитвенник и увидел, как буквы голоса, идущего из кроны Древа Жизни, появляются на страницах. Буквы выстраиваются в слова заповедей Ашема, согласно порядку, определенному нашим учителем Шломо ибн Гвиролем, да упокоится душа его с миром.
А человек между свитками был похож на царя. Я весь сжался, пытаясь как бы исчезнуть, чтобы он не увидел меня. Ведь не может того быть, чтобы царь пришел в свою Страну и из всех рабов нашел только самого ничтожного.
Мои усилия были напрасны.
Я унизился, и он увидел меня.
Как я это понял? Он заговорил со мной.
Почему именно со мной? Не было здесь больше никого, кроме меня.
Не устами говорили мы. Мыслями обменивались.
Буквы складывались в слова, слова складывались в мысли. Их я помню дословно.
לו
Вот слова, которые мы молча произнесли.
Спросил он: "Что ты делаешь здесь один ночью?"
Ответил я: "Разве не знает господин, что Шавуот сейчас и положено читать Тикун Лель Шавуот? Этим я и занимаюсь, правда сейчас я читаю "Азhарот" учителя нашего Шломо ибн Гвироля, да упокоится душа его".
Он подошел ближе и наклонился над моей книгой, посмотрел в нее и сказал: "Это книга Шломо..."
Удивился я, что не добавил он к имени ничего, не назвал его "рабби".
Еще не знал я, что говорит со мной сам рабби Шломо ибн Гвироль.
לז
Расскажу, что произошло дальше.
Поминальные свечи освещали сарай.
Колючие цветы вокруг вечной свечи напротив “арон hа-кодеш” источали аромат, который смешивался с другими запахами – дома молитвы и садовых цветов. Спокойствие и тишина царили на небе и на земле.
Не слышно было просьб снизу и голосов сверху.
Я схватился за голову и стал думать о произошедшем. Нельзя было сказать, что это сон – мне был задан вопрос и я на него ответил: сейчас Шавуот и ночью положено читать Тикун Лель Шавуот.
Но все-таки странно... Зачем понадобилось раби Шломо ибн Гвиролю, главе поэтов Святости, спускаться из дворца поэзии в этот квартал, в этот сарай и говорить с этим человеком?
לח
Я рискнул поднять голову и оглядеться.
Невозможно было поверить в происходящее, хотя не было никаких сомнений, что он был здесь, говорил со мной, и я ему даже отвечал.
Может, это произошло, когда открылись небеса? Но они открываются на мгновение. Может ли в одно мгновение произойти такое?
Я не чувствовал времени, но прошло его не так много, пока он заговорил со мной вновь. Не голосом говорил.
Слова его возникали в моих мыслях из его мыслей.
Ашем дал мудрость сердцу моему, чтобы понять их.
Понять, но не запомнить. Я только осознавал, что говорят со мной, а не с кем-то другим, ведь один я был в молельном доме и один читал "Мицвот Ашем", написанные раби Шломо ибн Гвиролем.
לט
Вспомнилась горечь, с которой читал я "Дай мне рассвет, Творец, хранитель мой...", а в конце концов, когда нашел он Ашема, ужас овладел им – "Твоим величьем потрясён…"
И к этой горечи добавилась другая – "О бедной пленнице…"
Приложил я пальцы к горлу, как обычно делал старый хазан, и запел его нигун – "Швия ания…"
Раби Шломо прислушался.
Сказал я ему, что в моем городе, в каждом месте, где молились по нусаху "Ашкеназ"[62], было принято было исполнять пиютим, мелодии которых я прекрасно помню, но особенно – пиют "О бедной пленнице…", ибо это первая геула, услышанная мною в детстве от нашего старого хазана.