ЗАКРУЖИЛОСЬ, ЗАВЕРТЕЛОСЬ…
Первым в зарубежной печати выступил, как и ожидалось, известный популяризатор науки, публицист, общественный деятель Лев Левданский.[15] И до сих пор имя Левданского, участника многочисленных международных конференций, конгрессов, симпозиумов, было хорошо известно образованным людям. Левданский не просто радовал человечество интересными статьями и проблемными выступлениями. Можно смело утверждать, что он дарил миру краткие бестселлеры, которые вмиг расходились по свету миллиардными тиражами, передавались всеми радиостанциями, перепечатывались на машинках или же размножались на ротапринтах, передавались из уст в уста, как народные сказки или предания, создавая вокруг имени Левданского сказочный ореол.
…Не меньший, чем у Христа, изображенного на картине Иванова «Явление Христа народу».
Сколько же, сколько таких бестселлеров было у Левданского!
Старые люди могут подтвердить наше справедливое правдивое высказывание и заодно рассказать зеленым юнцам о той великой мировой сенсации в тот сложный год, когда все человечество, заинтригованное грандиозной статьей Льва Левданского «Летающие тарелки — глаза мирового разума, днем и ночью наблюдающего за нами», оставило обычные занятия и стало искать летающие тарелки.
И в безлюдных полях, и в глухих лесах, и в горах, занесенных снегом, и даже в грозном море-океане — везде и повсюду можно было встретить озабоченных, взволнованных людей, которые при встрече вместо приветствия бросались друг к другу с вопросом: «Видел ли ты, братец, летающую тарелку? Смотрел хотя бы раз в глаза мировому разуму?»
Простаивали станки на заводах и фабриках, застыли длинные конвейерные линии, не работал транспорт, надолго расстроились планово-экономические связи, остановился подвоз продуктов в города, вспыхивали инфекционные заболевания, — однако даже это не волновало человечество. Мало кто задумывался над тем, что мир стоял на пороге нового экономического кризиса, — вот что такое пламенное слово Л.Левданского.
В этот трудный, и не только для экономистов, кризисный год появилась новая работа Льва Левданского, снявшая вскоре многие проблемы и избавившая человечество от полной растерянности. Работа эта называлась так: «Иисус Христос — космический гость из созвездия Девы».
Люди сразу же перестали выискивать летающие тарелки и со всей одержимостью бросились изучать новую работу Левданского. Интерес к этой статье был настолько велик, что ООН под давлением общественных и научных кругов разных стран была вынуждена срочно создать международный космический экипаж и выделить значительные средства на строительство принципиально нового космического корабля. Как стало известно недавно, этот корабль уже стартовал с орбитальной станции в направлении созвездия Девы.
Чтобы не исказить смысл работы известного публициста, популяризатора науки, общественного деятеля, приводим почти целиком остропроблемную статью Льва Левданского:
Что такое человек?
Спросим себя сразу о самом главном, поведем разговор по самому высокому счету, довольно прятаться за авторитеты классиков…
Что такое Homo sapiens, с которым мы носимся как с писаной торбой уже столько столетий?
К большому нашему сожалению, при всей нашей многовековой нравственно-эстетической вооруженности мы даже сейчас, стоя на пороге управления термоядерными реакциями, имея возможность запускать космические корабли к созвездию Девы, мы даже сейчас не можем уверенно и однозначно сказать, что же отличает человека разумного от всех других живых существ. Времена категоричных высказываний прошли давно и, к нашему счастью, навсегда, и сейчас мы все более и более осознанно задумываемся над этими простыми вопросами, интуитивно понимая, что выход не в категоричности высказываний ученых и философов минувших веков, которые, кстати, чаще всего друг другу противоречат, а вовсе в ином, в том принципиально новом подходе к оценке деятельности человека, который открывают нам новейшие достижения науки и техники.
Конечно, многие ученые мужи мира, сразу же, прочитав мои пламенные, страстные строки, написанные не холодными чернилами, а, образно говоря, кровью горячего честного сердца, сразу же воспламенятся, они прямо-таки заорут от возмущения, начнут меня оспаривать, говорить, что они, мол, что-то знают, всякий свою правду, каждый в своей специальности, возможно, ученые мужи мира даже станут утверждать, что человек разумный отличается от других существ тем, что живет сообществом, что он трудится и мыслит. Некоторые могут посмеяться надо мной — мол, я задаю вопрос, ответ на который знает даже ученик-двоечник. Многие станут утверждать, что я со своим вопросом лезу в открытую дверь, точнее, даже не в дверь, а в узкую щель в подворотне, будто малый ребенок, вместо того чтобы спокойно, как и большинство взрослых самостоятельных людей, пройти через калитку.
Как хорошо знакомы мне эти вопросы ученых мужей мира! Как известны мне их мелкие уколы и подначки!
Что могу я сказать сейчас?
Никто не лишает и не думает лишать ученых мужей мира права высказываться, однако в нашем свободном образованном мире я тоже могу и имею право высказать свою заветную мысль, тем более что она должна осчастливить человечество.
И еще я хочу между прочим напомнить ученым мужам мира, чтобы они не забывали, что устами младенца, который, вместо того чтобы бежать со двора на улицу через калитку, почему-то охоч ползать через подворотню, чаще всего глаголет истина, которой не знают взрослые.
Не забывайте об этом, ученые мужи мира!
Я, Лев Левданский, утверждаю: муравьи и пчелы тоже трудятся в своем «сообществе», причем трудятся так старательно, что нам, некоторым представителям человека разумного, у них следует учиться да учиться как трудолюбию, так и пользе узкой специализации (кстати, в последнее время все чаще и чаще вы, ученые мужи мира, соглашаетесь с тем, что те же муравьи и пчелы умеют считать, они в своей деятельности руководствуются не просто неосознанными инстинктами, а — разумом).
Относительно второго важного понятия, за которое, как утопающий за соломинку, вы, ученые мужи мира, хватались во все времена и хватаетесь доныне, я хочу высказаться предельно кратко, однако достаточно ясно и категорично: я просто не знаю такого понятия, как мыслить… Я хочу спросить ученых мужей мира, чем отличается процесс мышления у человека от процесса мышления у новейшей электронно-вычислительной машины «Х-1004» японского производства, построенной, как мне известно, на новых принципах: ассоциативно-логических связях с использованием живых клеток и нейтронов?[16]
Вы, ученые мужи мира, можете ли вы сейчас, в свете последних достижений в разных отраслях науки, скажем, биологии, можете ли вы с уверенностью сказать, чем принципиально отличается процесс мышления от аналогичного процесса у другого живого существа? Павлов и Фрейд, которые по-разному объясняли поведение человека, для меня не авторитеты (для меня вообще никогда не было да и сейчас нет авторитетов), ибо их теории и гипотезы прекрасно накладываются и на поведение животных.
Что слышу я от вас, ученые мужи мира, когда задаю вам просто детские вопросы? Ша?.. Что-то не слышу я вашего звонкого голоса. Тишина царит вокруг меня.
Конечно, через день или через неделю после моей острой статьи вы опомнитесь, вы начнете махать кулаками на своих симпозиумах, вы станете оправдываться новыми теориями и гипотезами. Ну что же, давайте, давайте мне ваши новые теории, и я сразу же разобью их в пух и прах…
А сейчас прошу вас взглянуть на природу человека с иной, нетрадиционной стороны.
Когда-то вы, ученые мужи мира, хором утверждали, что главное в человеке — мозг, он, мол, тот главнейший центральный орган, который руководит работой всего остального: и сердца, и легких, и ног, и рук, и глаз, и ушей, ибо все остальное — бездумные механизмы-автоматы, обеспечивающие нормальную деятельность мозга. Что же, кое в чем ваши суждения подтвердились, и как высшее доказательство этого — многочисленные операции по трансплантации любых органов человека.
Однако открыли ли вы тайну человека? Не произошло ли так, что сейчас вы еще больше запутались в своих теориях?
С открытием клеточной структуры человека, с открытием генов вы стали считать, что тайна бытия сокрыта в молекулах ДНК и РНК, в той генетической информации, которую вы будто бы вот-вот расшифруете, и тогда вам все станет ясно и понятно, потому что сейчас, согласно вашим новейшим теориям, мозг человека — тоже бездушный механизм, который подчиняется более тонкому генетическому механизму.
Однако теперь я, Лев Левданский, берусь авторитетно утверждать, что и на этих открытиях вы, ученые мужи мира, не остановитесь. В природе есть определенные неизведанные нами законы — вряд ли задумывались вы об этом, ученые мужи мира, — согласно которым атомы и молекулы, входящие в сложные структуры ДНК и РНК, выстраиваются в том или ином порядке. Так же, как есть определенная закономерность, согласно которой ядро или элементарная частица устроены так, а не иначе. Что я хочу этим сказать? Только то, что тайна нашего бытия упрятана намного глубже, чем кажется вам, ученые мужи мира.
И это позволяет мне авторитетно утверждать, что человек разумный является всего лишь — запомните мои пророческие слова! — носителем более высокой жизни, тех же загадочных вирусов адаманов, открытых недавно Валесским. Не только сердце, легкие, руки и ноги, но и все остальное у человека: и мозг, и даже наши с вами извечные рассуждения о загадке бытия, и так называемое сознание с подсознанием, все это всего навсего — бездушный механизм, та биологическая машина, которая руководствуется невидимой жизнью, находящейся внутри нас.
Валесский еще и сам не представляет подлинного значения своего открытия — как и большинство современных ученых, Валесский, видимо, излишне занят узкой специализированной деятельностью. Ну что же — честь и слава Валесскому как ученому, пусть он и впредь занимается своей наукой, а с адаманами сейчас мы как-нибудь и сами разберемся, без Валесского.
Считаю, что вирусы адаманов, находящиеся в организме человека, постоянно подают нам сигналы определенного руководящего характера на клеточном и генетическом уровне. Тем более что сегодня я могу продемонстрировать вам химико-математические расчеты, которые я провел в связи с открытием адаманов. Привожу их ниже.[17]
Последние достижения генной инженерии, выведение принципиально новых существ и пород животных с помощью радиоактивных мутаций и генной инженерии доказывают правдивость моих химико-математических расчетов. На то же указывают и многочисленные современные гипотезы о происхождении человека разумного, которые резко отличаются от эволюционной теории Дарвина.[18]
Какие же выводы из моей грандиозной статьи? Их много. Кратко я хочу сосредоточить внимание всего человечества на некоторых принципиально важных проблемах, на тех логических выводах, которые вытекают из моего доказательного утверждения, что адаманы — форма высшего разума.
Первое, что я предлагаю, — в дальнейшем называть род человеческий не Homo sapiens, a Homo adamanis. Как вы понимаете, новое название — не просто условность, новое название рода человеческого знаменует принципиально новый уровень мышления, оно автоматически обязывает нас пересмотреть все понятия, складывавшиеся между людьми на протяжении тысячелетий.
Коренному пересмотру подлежат такие понятия, как народ, нация, совесть, правда, — в свете сказанного и доказанного мною они должны приобрести иной, более глобальный и концептуальный смысл.
Не собираясь останавливаться на частных задачах и проблемах, я еще раз подчеркиваю, что мы, род человеческий, должны осознать — и осознание это надо закладывать детям еще с пеленок, еще с детского садика, — что человек — не царь природы, а тем более — не Бог, он всего лишь — бездушный носитель более высокой и более разумной загадочной жизни, название которой — жизнь адаманов.
В заключение еще и еще раз повторяю: адаманы-высокоразвитые живые существа, такие же, как и мы, люди. Точнее: мы, люди, — всего лишь носители адаманов, здоровая среда…
И еще хочу выразить надежду, что мои искренние мысли, высказанные по зову пламенного честного сердца, попадут на благодатную почву и спустя определенное время дадут богатый урожай. Кто будет собирать этот урожай — для меня не так уж и важно.
Лев Левданский
Л.Левданский, как и всегда, будто в воду глядел: в благоприятное время, в благодатную, хорошо подготовленную почву упали его весомые глубокие мысли. Ни в сказке сказать, ни пером описать, что стало происходить на белом свете.
Конечно, как это обычно бывает, нашлись и здесь белые вороны — кое-где не поверили маститому автору, известному популяризатору науки, кое-где подумали, что его статьи — очередная хитрая мистификация, которых много было доселе в истории, ибо слишком уж ошеломляющие и смелые мысли были высказаны в статье «Адаманы — как форма высшего разума». Отовсюду посыпались письма честных наивных граждан в редакции газет и журналов, на радио и телевидение, в разные государственные учреждения — люди спрашивали: правда ли все то, о чем написал Левданский? Средства массовой информации разных стран вынуждены были давать пояснения. Однако что принципиально новое могли сказать средства массовой информации, ведь у них не было вовсе или было мало доказательного логического материала, с помощью которого можно опровергнуть мысли Левданского или подтвердить их?
Во время пребывания за границей Валесского с ним была организована пресс-конференция. Учитывая важность материалов пресс-конференции, а также важность дальнейших событий, развивающихся в мире, мы помещаем стенограмму пресс-конференции.
ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ ВАЛЕССКОГОДЛЯ ОТЕЧЕСТВЕННЫХИ ЗАРУБЕЖНЫХ ЖУРНАЛИСТОВ(Отрывки из стенограммы)
Корреспондент агентства Франс Пресс: Мистер Валесский, что нового можете вы сказать об адаманах?
Валесский: Адаманы отличаются от обычных вирусов формой. Сейчас нами точно установлено, что существует определенная корреляция между концентрацией адаманов в организме человека и некоторыми современными заболеваниями, в частности — СПИДом. Пока, к сожалению, мы не можем с уверенностью сказать, что является первопричиной: то ли адаманы вызывают заболевание, то ли наоборот — заболевание вызывает увеличение количества адаманов. А тем более я не могу категорически утверждать о связи таких известных всему миру болезней, как грипп, холера, чума — болезней, которые, как всем известно, вызваны вирусами, — с адаманами. Вероятнее всего роль адаманов в организме сводится к иному, хотя мы пока что не можем сказать к чему. Должен отметить, что нам пока неизвестен механизм размножения адаманов, мы знаем лишь, что адаманы проникают в ядро клетки парами. Почему парами? — об этом мы тоже ничего не знаем. После того как в ядро клетки попадает пара адаманов, она начинает самостоятельно репродуцировать. Механизм репродуцирования нам тоже неизвестен. Если нам удастся раскрыть хотя бы эти, на сегодняшний день загадочные процессы, тогда мы сумеем намного смелее говорить о роли адаманов как в организме человека, так и вообще в природе.
Корреспондент агентства Рейтер: Адаманы — вирусы специфические, можно смело утверждать, что они — уникальны. Пока же они выявлены только в организме человека. Как уже известно из материалов многочисленных археологических исследований Ли-Шаоци из Пекина, да, кстати, и вашего друга мистера Лабутьки, адаманы существовали давно. В связи с этим возникает логическая дилемма: или адаманы вредны для человечества — тогда почему они не уничтожили нас до сих пор? — или полезны, содействуют прогрессу. Что вы можете сказать?
Валесский: Согласно диалектико-материалистическим законам природа человека, как и природа вообще, бесконечна. В человеке еще скрыто много таинственного. И потому будет просто смешно, если я прямо сейчас стану перед вами категорически утверждать что-то такое, что еще не проверено научным и экспериментальным путем. Практика — критерий истины. Я все время придерживаюсь этого девиза. Повторяю: я не за адаманов и не против них. Если в дальнейшем окажется, что адаманы полезны людям, как это сейчас становится ясным относительно роли некоторых вирусов, то пусть они живут себе и поживают. Просто их надо изучать, как и всякое природное явление.
Корреспондент телекомпании Си-Би-Эс: Что вы можете нам заявить в связи с появлением в мировой печати известной статьи не менее известного Льва Левданского «Адаманы — как форма высшего разума»?
Валесский: Как ученый я не могу делать столь категоричные выводы из факта открытия и существования в организме человека адаманов. То, что внешняя форма адаманов напоминает форму человека, может оказаться случайностью. Откройте любой учебник по вирусологии и вы сразу же, на первой странице, прочтете, что формы вирусов бывают разные: палочкообразные, цилиндрические, сферические и иные. Сейчас в сверхновом электронном микроскопе конструкции Олешникова мы наблюдаем, что эти привычные нам формы при большом увеличении становятся более размытыми, и мы уже не можем уверенно и авторитетно утверждать о палочкообразности, цилиндричности или сферичности формы вирусов. Надо иметь в виду, что при слишком большом увеличении мы сталкиваемся с проявлением принципа неопределенности,[19] ограничивающего наши возможности исследования вирусов и их внешних форм. Повторяю: материя — бесконечна во внешнем проявлении формы. Например, когда-то люди считали, что атом представляет круглое тяжелое ядро, вокруг которого носятся почти такие же, только значительно более легкие и с противоположным электрическим зарядом электроны-шарики. Кстати, Нильс Бор полагал, что они красного цвета. Сейчас мы так не считаем. Каждому уровню познания природы соответствуют определенные понятия и представления. Сейчас мы все чаще и чаще встречаемся в науке с тем, что наше человеческое воображение не может воспринимать некоторые понятия объективной реальности. Приведем вам простой пример. Мы, люди, не можем представить, как тот же электрон может быть одновременно и частицей и волной. Однако смириться с этим мы должны. Что касается формы существования разумной жизни на клеточном уровне, к тому же высокоразвитой до такой степени, что эта жизнь, как утверждает Левданский в своей статье, руководит поведением человека, это — маловероятно. Вообще, как мне кажется, статья Левданского — обычная профанация науки. (Шум в зале. Щелканье фотоаппаратов. Стрекот кинокамер. Слышится восклицание неизвестного человека в темных очках: «Мы не позволим оскорблять светлый гений Левданского!» Двое молодых товарищей в строгих голубых костюмах сразу же подошли к неизвестному и предупредили об ответственности за нарушение правил общественного поведения.)
Разошлись-разбрелись по белу свету крылатые мысли Левданского!
В глухих деревнях, на улицах больших и малых городов, в кафе и в пивных барах, в перерывах между солидными деловыми заседаниями и при случайных знакомствах, в школах и научно-исследовательских институтах, на работе и дома на кухне — везде, везде люди только тем и занимались, что говорили, до хрипоты спорили об адаманах. Как это всегда бывает, когда люди сталкиваются с чем-то новым, загадочным и малоизвестным, каждый человек, независимо от должности и образования, считал себя крупным специалистом по проблеме адаманов. Здесь проявлялось почти то же, что проявляется при оценке произведений искусства или в литературной критике: всяк имел об адаманах свое собственное мнение или свое личное суждение, которые, конечно же, были самыми важными и самыми главными в отличие от чужих мнений и суждений.
Как и те футбольные болельщики, что специально собираются у стадионов целыми толпами, чтобы поспорить и выговориться, так и люди — собирались толпами и спорили, доказывая каждый свое… Отовсюду только и слышалось: «Я считаю, что адаманы…» Не раз случалось, что и до драки доходило…
Даже пресс-конференция Валесского не могла сбить мощной волны заинтересованного отношения к адаманам, наоборот, прочитав в мировой печати материалы пресс-конференции, люди еще больше заинтересовались адаманами и бросились изучать медицину, вирусологию.
Многие зарубежные журналисты и ученые сразу же подхватили необычное высказывание Валесского относительно маловероятности существования высокоразвитой формы жизни на клеточном уровне.
«Маловероятно — это вовсе не означает, что такой формы жизни вообще не может быть. Такого факта даже неистовый догматик и материалист Валесский не отважится отрицать. Раньше такие мракобесы-догматики, как Валесский, отрицали кибернетику и генетику, а сейчас они не хотят поверить в высокоразвитое существование разумных адаманов. Ну что же, в свое время человечество дорогой, очень дорогой ценой заплатит за эти ошибки», — так заявил Лев Левданский в интервью газете «Нью-Йорк Таймс».
На какое-то время люди забыли даже о летающих тарелках, о космических пришельцах, о Бермудском треугольнике и иных не менее интересных загадочных явлениях и событиях, без которых до сих пор не могли обходиться.
В многочисленных газетах и журналах, на радио и телевидении были введены специальные рубрики и передачи: «Адаманы», «Проблема адаманов», «Загадка столетия — адаманы» и другие. В сатирических и юмористических журналах, в юмористических теле— и радиопередачах по-своему рассказывалось об адаманах — появилась уйма юморесок, шуточных и серьезных миниатюр, афоризмов, в которых главными героями были загадочные невидимые адаманы.
Кстати, несколько слов о юморе. У людей, как простых рабочих, так и тех, кто имел высшее образование, особый интерес вызывали анекдоты об адаманах. Едва успев появиться, новые анекдоты в мгновение ока, быстрее всякого телетайпа, разносились по городам и весям. Самое интересное и загадочное в том, что невозможно было установить, кто их сочинял. Анекдоты ходили всякие, даже с политической окраской, однако в большинстве они были связаны с бытовой тематикой. При встрече знакомых вместо: «Привет, как живешь?» — сейчас только и слышалось: «Хочешь анекдот об адаманах? Свеженький». Ради интереса и исторической справедливости приводим один из таких анекдотов, в свое время наиболее типичный и расхожий.
Возвращается уставший адаман с работы и говорит жене адаманихе:
— Накрывай на стол, проголодался за день, у конвейера стоя.
Адаманиха ставит на стол тарелку бульона.
Адаман попробовал бульон раз, второй, а затем как трахнет ложкой по тарелке — только брызги во все стороны.
— Что ты мне, адаманиха, третий день подряд постный бульон подаешь? А где мясо?
Адаманиха помолчала, слезу кулаком смахнула и говорит адаману:
— Еще дней двенадцать, мой ты адаманчик, на постном будешь сидеть.
— Почему? — заорал голодный адаман.
— Наш человек после получки запил-загулял, шеф его уволил, безработный он, сейчас по улицам слоняется, неизвестно, мой ты адаманчик, когда на мясной бульон взобьемся.
Как и предвидел Левданский, адаманы тихо и незаметно, с каждым новым днем, а тем более неделей, занимали все больше места в сознании людей. В слове «адаманы» было для людей что-то загадочное, то привлекательно необычное новое, что во все времена приковывало и приковывает внимание людей, и тут, видимо, не столь важно, с чем эта загадочность и непривычность связаны: с чертом или с ведьмой, с летающими тарелками или со снежным человеком, с верой в Бога или с теми же адаманами. Тогда слово «адаман» ассоциировалось в сознании людей по-разному: у одних — с чем-то шутливо-веселым и совсем несерьезным, над чем можно посмеяться и сразу же забыть, для других — с той загадочной и новой неизведанной жизнью, с которой, наконец, затеплилась надежда встретиться, для третьих — с новым способом нажить капитал.
Люди оставались людьми…
Хотя многое начиналось несерьезно, как будто с безобидной забавы.
Ну что, например, казалось бы, серьезного может сотворить среди людей вновь созданная рок-группа «Адаманы»? Сколько уже было подобных рок-групп, сколько их еще будет?! И все они, прогремев год-второй, исчезали бесследно, растворялись среди новых, не менее известных и не менее интересных рок-групп.
Однако эта рок-группа, в которую, кстати, вошло семь представительниц разных рас, произвела на человечество неизгладимое впечатление. Песни «Адаманов» записывались на магнитофоны, создавались видеоклипы, пластинки с записями «Адаманов» расходились миллионными тиражами, на черном рынке распродавались за бешеные — месячный оклад среднего рабочего — деньги, были созданы музыкальные фильмы (обычный широкоформатный цветной и стерео), в которых демонстрировались и исполнялись песни «Адаманов» во время триумфальных гастролей во многих странах мира. Фильмы имели громадные кассовые сборы.
«Адаманы» стали кумиром молодежи, целое поколение выросло не под напевы народных песен, а под ритмичное пение «Адаманов», слава Богу, это пение ежедневно звучало по нескольку раз как в теле— и радиопередачах, так и на каждом перекрестке. Гастрольные выступления «Адаманов» превратились в такие праздники, что об этом, пожалуй, трудно и рассказать. Обычно «Адаманы» выступали не в концертных залах — конечно же, ни один зал не мог вместить всех желающих взглянуть на легендарных «Адаманов», — а на стадионах, молодежь слушала их стоя, во время пения «Адаманов» подростки в экстазе рвали на себе одежду, волосы, орали невесть что, теряли сознание, а некоторые даже с ума сходили…
Особой популярностью пользовалась песня «Адаманов»: «О, приди ко мне, адаман!» Эта известная песня стала своеобразной визитной карточкой адаманов, а для молодежи — гимном…
Ниже приводим слова и ноты популярной песни. Кстати, заинтересованным любителям поэзии хотим сообщить, что текст песни написан поэтом-песенником с мировым именем Руколицинским.
Калi я сплю,
Калi кайфую,
Калi цалуюся з любой,
Нiводнай я не гарантую,
Што верным буду я адной.
Прыпеў:
О, адаманы, маны,
Вы ўсе, як маны, не спайманы.
О, адаманы, маны,
Вы ўсе, як маны, не спайманы.
Калi сумую i рыдаю,
Калi пакутую адзiн,
Я усё ж нiяк не забываю,
Што адаман — мой гаспадзiн.
Прыпеў той жа.
I закалоцяць вечка труны,
I скажуць: «Змыўся як туман»,
Тады нарэшце я сустрэну
Цябе, любiмы адаман.
Прыпеў той жа.
I заспяваю, зарыдаю
Ад шчасця блiзкага свайго,
Бо сябра лепшага не маю
За адамана маяго.
Прыпеў той жа.
Песни «Адаманов», а тем более песня «О, приди ко мне, адаман!», пользовались огромной популярностью не только у безусых юнцов. Они привлекали внимание серьезных периодических изданий. Чтобы не быть голословными, приведем отрывок из статьи «Новое мышление над новыми проблемами» известного музыковеда Эльвиры Лебединской, которая в свое время была напечатана во всемирно известном иллюстрированном журнале «Literature and life».[20]
«В актуальной тематике, остро связанной с проблемами нашего трагически-пафосного века, в непривычно смелом сочетании разноязычных слов и диалектов (какой тонкий звуковой переход от слова «адаман» через немецкое манн (человек) к легкой, еле уловимой ассоциации английского слова «мани» (деньги), в смелой нетрадиционной рифме с применением непривычного оригинального ударения в отдельных словах (труны), что делается только ради того, чтобы еще более своеобразным трагическим светом подчеркнуть пафосную концептуально-глобальную идею сложного философского произведения, обаятельный и гениальный Руколицинский, как никто из современных поэтов и мыслителей, на высоком художественном уровне сумел передать наши с вами мысли и размышления о современном человеке, о его месте в современном сложном, противоречивом мире. Поэтому я не удивляюсь, что песня «О, приди ко мне, адаман!» имеет столь огромную популярность среди людей разных наций и народов. Она объединяет нас и сближает, заставляет всерьез задуматься о том вечном и, между прочим, реальном, что в последнее время мы ощущаем все острее, — о жизни адаманов».
Таких или приблизительно таких восторженных статей, таких высоких слов в адрес Руколицинского произносилось и писалось великое множество, ему присуждались многие премии.
Вообще-то — странно, однако так получалось непроизвольно — постепенно у людей складывалось впечатление, вызревало мнение, что всю продолжительную историю человечество только тем и занималось, что готовилось к достойной встрече с умными загадочными адаманами. И проявлялось это по-разному, в разной форме.
На мировых рынках, в магазинах многих столиц появились в продаже товары вновь созданной фирмы «Адаманис». Сначала в Париже, в этом всемирном законодателе моды, появились на улицах молодые люди, которые носили нейлоновые сорочки и блестящие цветные болоньевые плащи. На этой синтетической блестящей одежде красовалась броская фирменная этикеточка:
А затем уже, из парижских модных магазинов, из тех далеких парижских авеню пошло-покатилось в другие страны, будто морские волны, что друг за дружкой набегают на пологий берег…
И в жару и в холод, и в гости и на работу — везде, в солнечной Африке и в холодных, занесенных снегом северных странах, люди стремились достать синтетическую одежду с модной фирменной этикеточкой:
Здесь — полагаем, что осмыслением этого явления в далеком будущем займутся философы, — важна была не столько одежда, сколько тот фирменный знак. Человек, имеющий одежду с фирменным знаком «Адаманис», не глухая лапотная деревня, не из деревни на свет появился, а — культурный, сведуще-модный во всех современных проблемах, посредством фирменного знака «Адаманис» он может приобщиться к тому чужому, неизведанному и загадочному, что находится где-то далеко-далеко от дома, и поэтому сам он становится загадочным, как и те невидимые, но реально существующие адаманы.
Люди то мерзли на холоде, то задыхались, потели под плотной одеждой, не пропускавшей свежего воздуха, многие не выдерживали и теряли сознание прямо на улицах, люди страдали аллергией и кожными болезнями, однако и это не могло остановить их, ибо мода есть мода. А тем более «Адаманис» есть «Адаманис»…
Спустя некоторое время фирма «Адаманис» выбросила на мировой рынок новые модные товары: джинсы, синтетическую ткань различных расцветок, ковры и паласы из пахнущей синтетики… Это тоже пошло нарасхват. Акции фирмы «Адаманис» сразу же подскочили. И уже тогда, после этих пробных шаров, посыпались на покупателей товары, только успевай покупать, только трудись от зари до зари да денежки выкладывай… Брюки, сорочки, платья, пальто, куртки, обувь, даже нижнее белье — все, что мог человек одеть или натянуть, если оно имело всемирно известный ярлычок фирмы «Адаманис», приобретало огромную ценность.
Среди молодежи появились новые понятия, которых до сих пор никто не знал: адаманистый чувак или адаманистая чувиха. Что это значило? Только и всего, что парень или девушка имели на себе комплект одежды и обуви с ярлычками:
Такие парни и девчата котировались и оценивались по самому высокому классу. Если парень или девушка были адаманистыми, значит, они были — шик, самый раз во всех отношениях… О чем думали адаманистые, умели ли они что-либо делать — это мало кого интересовало, главное — чтобы на одежде имелись ярлычки всемирно известной фирмы «Адаманис».
Да что тут рассуждать о молодежи, коль и взрослые, самостоятельные люди гонялись за одеждой фирмы «Адаманис». Здесь, кстати, тоже были свои особенности, постороннему человеку часто непонятные. Например, режиссеры и другие киноработники все как один должны были носить черные кожаные пиджаки фирмы «Адаманис». Если режиссер такого пиджака не имел, он и за человека не считался. Литераторы, в частности, носили черные свитера фирмы «Адаманис», что, видимо, было признаком скромности и аскетизма. Много, много было тонкостей в этом щепетильном деле.
В узеньких, в облипочку, джинсах, в обуви на высоких каблуках, девушки бродили друг за дружкой по городам, еле переставляя ноги, многие медики доказывали, что от такой высокой обуви у девушек деформировалось молодое гибкое тело и они потом не могли рожать, однако что не сделаешь ради «Адаманиса»?..
Парни тоже не отставали от моды. Везде, где они появлялись, начинались деловые разговоры о том, как бы достать адаманистую одежду. «Я даже швейную машинку купил. В поясе я сделал вот такие складочки, а там, где штанины, шире пустил, точь в точь как фирма «Адаманис», вот бы еще этикеточку достать», — только и слышно было от тех бедолаг, что по той или иной причине не могли достать себе новый адамановский комплект.
Обычно адаманистые чуваки и чувихи презрительно поглядывали на тех, кто не имел на себе комплекта с известным фирменным знаком (кстати, каждые полгода фирма «Адаманис» выпускала новые модели одежды). Обычно адаманистые любили повторять: «Фирма «Адаманис» лаптей и веников не вяжет». И это было в среде молодежи как пароль. Только, бывало, появишься на городском проспекте или в дискотеку заглянешь, сразу же услышишь: «Фирма лаптей и веников не вяжет…»
Конечно, адаманистые были правы, о каких лаптях да вениках речь, если самый дешевый комплект фирмы «Адаманис» стоил около трех месячных окладов рабочего.
За границей многие подростки, которые не могли достать одежду фирмы «Адаманис», бросали родителей и убегали из дому. Многие совершали преступления, многие занимались спекуляцией (на жаргонном языке это называлось фарцовкой). Были случаи самоубийства…
Руководство фирмы «Адаманис», поняв, что оно попало, как говорят, в цель, в самое яблочко, — имея миллиарды долларов чистой прибыли, это и дурак поймет, — сразу же организовало выпуск новых товаров: портфелей, сумочек, парфюмерии, косметики, галантерейных товаров, спортивных, музыкальных инструментов, телевизоров, радиоприемников, различных машин, даже лекарств — все, все стала выпускать фирма «Адаманис». И теперь куда ни ткнись — проникали товары с известным знаком:
И самое загадочное, что фирменный знак постепенно приобретал какой-то свой самостоятельный смысл, простым людям пока что не совсем понятный, — словно знак этот имел магическую и притягательную силу.
Конечно, одна фирма, какой бы солидной она ни была, не могла организовать и обеспечить такое огромное производство товаров — фирма «Адаманис» стала делиться на более мелкие фирмы, которые, как грибы после дождя, росли в разных странах. Всего за несколько лет «Адаманис» превратился в громадную транснациональную корпорацию.[21]
Эта корпорация имела свои филиалы в разных странах, начиная с жаркой Африки, где было достаточно дешевой рабочей силы, и заканчивая населением северных стран, теми же аборигенами, что прятались от холода в чумах да в снежных пещерах.
Тем странам, куда ТНК «Адаманис» не могла проникнуть открыто, она продавала лицензии или станки для выпуска своих товаров с одним условием: чтобы на товарах обязательно присутствовал фирменный знак.
Некоторые слаборазвитые страны пытались противостоять ТНК «Адаманис», но куда им было тягаться с этим огромным экономическим спрутом, который день за днем все больше опутывал земной шар!.. Тогда более хитрые руководители некоторых фирм, и не только фирм, а даже целые страны, стали выпускать товары-подделки с известной этикеточкой.
То, что многие частные лица самостоятельно изготавливали товары-подделки, об этом, считаем, не стоит и говорить… ТНК «Адаманис» обо всем этом пронюхала — подрыва своего экономического механизма она ни за что не могла допустить, сразу же начались мировые скандалы, приобретающие все более угрожающие размеры. Дело запахло порохом. Международный арбитраж и другие международные организации как могли вмешивались в подобные дела, однако это помогало как мертвому припарка…
В связи с этим, а возможно, по каким-либо другим причинам, в последнее время «Адаманис» перевел часть своих прибылей на производство новейшего оружия. Оружию с маркой «Адаманис» сразу же нашлось применение, ибо не только с каждым годом, а с каждым месяцем международных конфликтов становилось все больше и больше. Конечно, эти конфликты «Адаманису» были только на руку, и поэтому руководство «Адаманиса» не прогадало, оно хорошо погрело руки на человеческой крови, прибыли имело огромные, никто уже не мог их даже сосчитать.
— Наши грозные танки «Адаман» и крылатые ракеты «Ад», наводящиеся лазером с наших спутников «Аманис», в случае первой же необходимости по нашей команде любому создадут кромешный ад, сотрут с лица земли любую фирму-соперницу, любую страну. Они обеспечивают и обеспечат в будущем наше спокойное существование, — так заявил на недавней пресс-конференции один из официальных представителей ТНК «Адаманис». — Мы обеспечиваем почти все человечество самым необходимым: как работой, так и товарами первой необходимости. И что мы за это имеем? Вместо благодарности некоторые фирмы и даже — до чего доходит наглость в современном мире! — страны стали организовывать производство товаров-подделок. Они потеряли всякую совесть, и потому я уполномочен официально заявить: мы никогда и никому не разрешим вмешиваться в наши адамановские дела. Так же, как никогда и никому не позволим пользоваться нашими передовыми прогрессивными идеями. Мы уже овладели ядерным оружием — пусть знает мир нашу силу!
Если адаманы, а точнее, идеи о реальном существовании адаманов в такой странной форме проникли в сферу экономической и политической жизни многих стран, можно лишь догадываться, что происходило в других сферах…
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО
«И снова началась работа, хотя и не до седьмого пота, как когда-то у наших родителей, ибо сейчас мы делали совсем не так и вовсе не то, что раньше делали наши родители, когда они косили, сушили, рубили, пилили, строгали, складывали, копали — когда они делали то, что нам, детям, и не снилось, ибо жили они в ином, далеком от нас мире, в котором мы хотя и родились, однако хотели того или нет, но не могли остаться.
И снова у всех нас, троих, была торопливость, боязнь опоздать, была работа, хотя и не такая, как когда-то у наших матерей: утречком по росе узелок на плечо и пешком из Житива в Березово, чтобы продать на базаре ту ягодку, что собиралась вчера в лесу, или ту же крынку молока, сливок, что отрываешь от детей, потом в том же Березове надо выстоять очередь за хлебом и сразу же, даже не перекусив, ноги в руки да на окраинный перекресток, чтобы поймать попутную машину. Иначе доведется плестись пешком, а дома дети давно заждались хлеба, скотина голодная. И так вот изо дня в день, как будто только ради этого и на свет появляешься, будто это и есть самое главное: то в Березово за хлебом, то в лес за ягодой или грибами, то на работу в колхоз за пустой трудодень, то свой огород не забудь, чтобы лебедой не зарос, то скотину накорми, то за детьми присмотри — хоть разорвись, а — успевай, успевай, сжав зубы, если хочешь выжить…
Нет, у меня, как и у Олешникова и у того же Лабутьки, была иная работа, с иным ритмом, с иной поспешностью, однако хотя и была она совсем не такой, как у наших отцов и матерей, тем не менее и в нашей работе были своя одержимость и самопожертвование, которые со временем незаметно затягивают, как в омут, из которого, бывает, нет сил вырваться, ибо тогда перестаешь замечать многое, не менее важное, что проходит мимо тебя, без твоего участия и желания, — и сам того не сознавая, как начинаешь гордо считать, что твоя работа, твое каждодневное занятие — и есть та единственная надежная точка опоры, с помощью которой мудрый Архимед собирался перевернуть земной шар (куда и зачем, об этом в школе обычно не рассказывают, а следовало бы), и еще ты полагаешь, что все то, чем занят ты каждодневно, не часть чего-то большого, единого и неделимого, а всего-навсего — самое главное, ибо белый свет только и создан для того, чтобы ты, появившись в нем однажды, своей бурной деятельностью мог навести в нем порядок.
Если бы все мы были заняты одним делом, смысл которого знали бы наверняка!
Наивность и слепая уверенность современного человека, вооруженного наукой и техникой!.. Опьянев от работы, нынче ты, человек, и на самом деле можешь легко сковырнуть земной шар — то ли умышленно, то ли случайно, нынче тебе это по плечу, как раз плюнуть, — ты, человек, считаешь, что современная наука и техника как раз и есть та точка опоры, о которой когда-то мечтал Архимед.
Почему же ты, человек, увлеченный своей деятельностью, как ребенок игрушками, все больше и больше верил, что белый свет создан только для твоей нужды и потому чихать или плевать тебе на все, что хоть в малой степени мешает твоим безудержным развлечениям, и поэтому, ни у кого не спрашивая, ты загрязняешь землю, воду и воздух настолько, что и сам начинаешь задыхаться и травиться, ты вытаптываешь луга, уничтожаешь зверей и птиц, переводишь зеленые леса на запутанные диалоги, монологи, декларации, в действенность которых давно и сам не веришь, — с каждым годом ты все больше и больше крошишь и уничтожаешь вокруг себя, ломаешь налево и направо, копаешь вглубь, к атомному ядру, откуда тебя обдаст разбуженной радиацией, лезешь вверх, к недосягаемым звездам, вспарывая тонкую воздушную крышу над своей головой, нынче ты и на самом деле, опьяненный своей бурной деятельностью, не задумываешься, что ты, человек, всего лишь частичка, маленькая, неотделимая частичка огромного загадочного мира, который создан давным-давно, еще до тебя, без твоего участия и разрешенья — заметь и удивись хотя бы этому, коль твоя же деятельность не удивляет тебя и не пугает! — и куда тебя впустили на время, как хорошего человека в гости…
Вооруженный мощной техникой, ты одним росчерком пера разрываешь живое тело земли на многие версты, вырубаешь леса, поворачиваешь реки, изменяешь климат, создавая вместо лесов и болот безводные пустыни — будто слон в маленьком музее, ты, человек, вертишься и вертишься на земле, под водой, в космических высотах, так и не поняв, зачем, ради чего твоя суета.
И уже смутная мысль-догадка о безалаберности твоей деятельности закрадывается в твою душу, человек, однако остановиться и успокоиться ты уже не можешь. Знаешь, чувствуешь кожей и здоровьем пагубность своих действий, а — не можешь…
Однако все это — мои сегодняшние размышления, когда один я сижу на берегу Житивки и смотрю, как серебрится под солнцем дрожащая полоска воды, когда вижу, как под порывами легкого ветра склоняется у берега зеленый аир, когда слышу ровный, неумолкаемый шум бора за Житивкой. И все это тонет в громадной тишине, настолько для меня необычной и удивительной, будто из города меня забросили на другую планету, и, для того чтобы в конце концов почувствовать единство с этим новым миром, в котором все происходит, как в замедленной киносъемке, мне хочется как можно быстрее отречься от того мира, в котором находился до сих пор, поэтому так торопливо продолжаю я свои записи…
Устав от работы с приборами, с тем же электронным микроскопом, в котором, как и в других приборах, обычно что-то не ладилось, я шел в институтскую библиотеку, где на страницах научных книг и журналов, в запутанных формулах и бесконечных графиках, в таблицах и диаграммах пытался найти оправдание своего одиночества, однако и там, несчастный, я чувствовал себя как рыба, попавшая в мережу, и которой теперь — ни туда и ни сюда; поначалу я пытался держаться изо всех сил за те всемирно известные постоянные и аксиомы, которые маячат и должны маячить перед ученым, и все же быстро заметил, как прямо на глазах суть человека, его поведение под логически доказательным пером ученого размывается, превращаясь в суть действий или работы — это уж кто как называет — сердца, легких, печени, почек, мышц, тока крови, нервных импульсов, биотоков и еще того руководящего, что называется мозгом, этой естественной ЭВМ, как будто мозг только и создан ради того, чтобы все это сложное и огромное ритмически-плавно двигалось: сердце гонит кровь, дающую жизнь мышцам, а те в свою очередь — человеку, который сразу же торопится обеспечить работой мир, иначе, видимо, мир зачах бы без человека, и потому человек так одержимо и раскапывает горы, изменяет русла рек, неизвестно зачем рвется в космос, хотя точно знает, что тем самым разрушает тонкий стратосферный слой, борется с себе подобными: вон сколько хлопот может причинить человек как самому себе, так и всему миру, не думая о своей судьбе!
Я занимался микробиологией и вирусологией, ибо мне, наивному, как и многим моим однолеткам, казалось, что где-то там, на уровне ядра клетки, а возможно, и глубже, в структуре молекул ДНК и РНК я найду, должен найти, тот волшебный ключ, которым смогу открыть ворота в царство вечности.
Однако и там я видел все то же самое: клетка, вирусы, молекулы ДНК и РНК — все это было в движении, в вечном водовороте; опять и опять в который уже раз я читал давно известную сказку о дедке, бабке и репке, с той только разницей, что мышки в моей сказке не было, она так и не появлялась, и поэтому моя репка все сидела и сидела в земле. Я не мог найти то единственное, ухватившись за что сумел бы логически выстроить все в этом переплетенном водовороте — от ядра вируса до того огромного, что зовется Гомо сапиенс.
Или хотя бы объяснить.
Я иногда завидовал верующим, тем же пифагорийцам,[22] однако я даже за цифру не мог ухватиться, — неумолимо, помимо моей воли и желания, у меня складывалось впечатление, что основа всего существующего — движение чего-то, без начала и без конца, без смысла и логики.
Зачем, ради чего это движение чего-то?
Я знал, что с такими мыслями нельзя соглашаться, об этом не следует даже думать, однако все это было, как у самоубийцы, которого своя особая логика приводит наконец к трагическому выводу…
Человек для меня, как что-то одно целое, распадался, как распадается при увеличении любой материальный предмет: прозрачная блестящая неподвижная капля воды, которая до сих пор радовала глаз, оказывается наполненной подвижными микробами, и такую воду — бр-р, даже представить трудно! — мы пьем и радуемся, розово-умилительное личико любимого или любимой под пристальным взглядом становится пористым, и на нем, присмотрись, — такое увидишь… Все, к чему мы присматриваемся более пристально, приобретает иной облик, наполняется иным смыслом, о котором до сих пор, бывало, и не задумывались, и тогда начинаем понимать многое, над чем, счастливые в незнании, презрительно посмеивались.
В бесконечной погоне за познанием мы незаметно теряем какие-то главные истины, то простое и неуловимое, что должно быть в сознании человека, что дает ему надежду и радость, что объединяет людей в одно целое, без чего не только человек, но и все человечество не сумеет существовать и в любое мгновение может запросто испепелить себя бомбами…
Какой же ценой дается нам познание?
Не слишком ли дорого мы платим?
Я суетился до тех пор, пока и аксиомы вместе с мировыми постоянными, мои дрожащие сигнальные огни в тумане незнания и сомнения, не расплывались, не исчезали совсем, и я чувствовал, что передо мной — пустота, наполненная хаосом, и я абсолютно ничего не знаю.
Как о себе, так и об этом огромном мире, окружающем меня.
Тогда я догадывался, что рабочий день заканчивается и пора вылезать из сетей, в которые я сам себя ежедневно загоняю, с каждым днем все больше и больше, и может случиться, что однажды я совсем не сумею выкарабкаться из этих сетей.
И тогда я буду похож на житивскую Тэклю, которая каждое утро с узелком за спиной плелась из Житива на автобусную остановку. Она первой садилась в автобус и ехала в Березово. Там она весь день бродила по улицам, по знаменитому березовскому базару и, размахивая перед собой рукой, все говорила и говорила, правильно и логично, и тот же березовец или чужой человек, не знавшие Тэклю, но имевшие доброе сердце, хотя и впервые ее видевшие, случалось, затевали с Тэклей длинную беседу, даже спорили, пока неожиданно у них не отнимался язык и они долго, не веря глазам, смотрели на Тэклю, а потом, спохватившись и всучив Тэкле в руки что могли всучить: булку хлеба, батон, а то и копейки, молча отходили, а Тэкля шла дальше только ей известными кругами, которые к концу дня непременно выводили ее на автобусную площадь, где она опять садилась в автобус, как и обычно — без билета, ибо ее давным-давно знали все водители и контролерши, и снова возвращалась она в свою хату, где никто ее не ждал: ни сынок, который болтался где-то по свету, ни невестухна. Так продолжалось изо дня в день: и белой морозной зимой, когда от холода и пронизывающего ветра стыло в груди, и сырой промозглой осенью, и в весеннюю грязь, и душным пыльным летом, без выходных, без проходных, будто нанявшись, выполняла свой долг Тэкля, и неизвестно, что лежало в ее черном узелке, которого она никогда не снимала с плеча, как говорили житивцы, только Бог да соседи знали, как жила Тэкля в той крохотной пошатнувшейся избушке на окраине Житива, и еще говорили житивцы, что тот же Бог и хранит, оберегает ее, как единственный глаз, другой человек на ее месте давно бы в земле лежал, а она вон живет и живет, который уже год: и в грязь, и в слякоть, и в холод адский — когда ни выйдешь к автобусной остановке, непременно встретишь Тэклю с узелком за спиной: с прозрачным, как бумажный лист, лицом, еще более согбенную под загадочным узелком, неизменную со своим монологом о полицае Картавешке и сыночке-первенце, которого тот убил…
Однако хотя рассказывала Тэкля то, о чем говорили обычно и другие люди, хотя стремились вести себя так, как и другие себя ведут, все же какая-то невидимая грозная граница пролегла между ней и людьми, которые хотя и не избегали ее, и понять не могли…
Я видел, как потихоньку расходились сотрудники лаборатории, кто куда: к женам, в магазины, в детсады за неугомонной ребятней, на долгожданные свидания — они разлетались из института, как утренние пчелы из улья. Оставшись один, я начинал выключать свет в лаборатории, где, окутанные вечерними сумерками, остывали нагревшиеся за день приборы — они сливались с сумерками, растворялись, и казалось, что не только перед моими глазами, но и во всем мире нет ничего, что всё вместе: и я, и приборы, и институт, и огромный многоэтажный шумный город — всё куда-то беззвучно уплывает, в ту черную неизвестность, из которой никогда не будет возврата, словно из загадочной космической дыры, о которой часто рассказывал мне Олешников…
Спешить было некуда, не к кому было возвращаться — и я неподвижно сидел в сумерках за своим рабочим столом, ловя последние мгновения дня.
Безо всякой на то причины мне вспоминалось Житиво, детство, которое, казалось, было рядом со мной — как будто вчера я видел маленького, стриженого босоногого мальчугана, который сидит на берегу Житивки с удочкой и поплавка уже, как ни вглядывается в темную воду, не видит, и поэтому пора ему подниматься и лугом идти домой, оставляя за спиной белесые кусты ольхи, Житивку, в которой и сегодня не удалось поймать загадочную, никогда никем не виданную рыбину…
Почему я так люблю вечерние сумерки — эту прозрачную влекущую размытость в очертаниях деревьев, кустов, строений, лиц?.. Почему люблю я седоватую прядку тумана, слоящегося над речушкой, из которого когда-то, словно из далекого мира, слышал я протяжно-напевное и непринужденное, что по словечку слагалось столетиями, что передавалось из уст в уста и к чему еще не успели дорваться боевые гениальные композиторы-обработчики:
Дзе ты быў, мой мiленькi,
Дзе ты быў?..
Почему люблю я тусклый блеск росы, что внезапно выпадает на траву и холодит босые ноги, почему люблю последнюю малиновую полоску заката за Житивом, последний светлый прощальный проблеск неба и первую зорьку, что ровным светом свечи внезапно и незаметно — как ни лови этот миг, ни за что не поймаешь — тихо появляется вверху, будто добрый знак, будто намек на те изменения, что вот-вот произойдут вокруг, может быть, и в твоей жизни тоже, и уже совсем неважно когда, об этом даже не задумываешься в тот тихий час: сегодня, завтра или послезавтра, а может, даже и за тем последним порогом, — как хочется в это верить, но наука не позволяет! — которого все люди почему-то боятся.
Почему так любима мной граница света и тьмы? Неужели и на самом деле есть еще тайны вокруг нас и в нас самих, и эта манящая граница света и тьмы, это чувство любви как к земле, так и к ближнему, которое мы порой так легко теряем, а то и вытаптываем в погоне за всем тем мелким и реально-материальным, что маячит впереди, может, вся эта любовь — как знак чего-то хорошего и чистого, к чему люди должны стремиться изо всех сил, как проторенная кем-то дорога, манящая нас вдаль, да только шагать нам по той дороге то ли не хочется, то ли просто ленимся и потому обеими руками хватаемся за то легкое и более близкое, реально-материальное, что можно купить за деньги, что маячит впереди, что можно потрогать, почувствовать или попробовать; и поэтому как можно быстрее спешим к яркому свету лампочки, к светящемуся и гремящему телевизору; а там — совсем рядом мягкая кровать, знакомое тело и легкий сон на закуску…
Почему с такой легкостью забываем мы вечерние сумерки, которые хотя бы раз в жизни были или будут у каждого из нас?
И только тогда, когда станет нам горько и больно, так горько и больно, что, кажется, больше уже и терпеть нельзя, откуда-то из глубины памяти, оттуда, из детства, выплывет тихое целительное:
Дзе ты быў, мой мiленькi,
Дзе ты быў?..
Потом приходила уборщица Михайловна — еще не совсем старая женщина, лет пятидесяти, красивая той привлекательной здоровой полнотой, что красит женщину и в тридцать, и в сорок лет. Михайловна начинала убирать в лаборатории и заодно вела разговоры. Мы уже пообвыклись, и я хорошо знал о ее житье-бытье с мужем-пьяницей, который еще смолоду стал выпивать, ни за что ни про что любил пускать в ход кулаки; это вот только сейчас, когда подрос сын, немножко присмирел, стал побаиваться сына, однако все равно пьет, как и пил, хотя и на лечение посылали не однажды, хотя и страшную ампулу ему зашивали, да все без толку, выносит из дому все, что может вынести, что попадет под дрожащую руку: скатерть так скатерть, одежда так одежда, посуда так посуда, а о варенье уже и говорить нечего, она уже и забыла, как варить то варенье, ибо все равно вынесет, ничего в этой голой квартире не осталось, кроме стен, и покупать ничего не хочется; только вот перед людьми стыдно, хоть у собаки глаза одолжи; вот потому и приходится после работы на фабрике, здесь, в лаборатории подрабатывать, чтобы тот стыд хоть как-то прикрыть, а он тем временем, может, торгует где-либо у гастронома, может, сами видели когда-нибудь такого небритого в мятом пиджаке, так это он, родненький, что бы он ни продавал, а более трешки никогда не просит…
Я удивлялся не столько ее непонятному необъяснимому долготерпению, сколько необычайно молодой улыбке во время монолога, чистому блеску больших черных глаз Михайловны, которая, как она сама говорила, жизнь прожила, что за забор выбросила, еще с молодых лет видела все, да надеялась на лучшее, думала, что опомнится когда-нибудь… И все подшучивала над собой, дурехой, и открыто, как и многие рабочие люди, смотрела в глаза, и не думала бросать свое горе, ибо тогда он и совсем под забором пропадет…
В конце разговора, когда неожиданно я ловил во взгляде Михайловны что-то виноватое, будто она уже заранее просила прощения за свою откровенность, что на люди вынесла свое горе, за терпение и вообще за то, что поступает совсем не так, как многие нынешние женщины поступают: чуть что не по нраву — пальцем на дверь, чтобы и духу твоего рядом не было, паразит ты этакий… и тут что-то щемящее обрывалось в моей душе — насовсем, начисто отлетало от меня неизвестно куда это движение чего-то, я выбирался из сетей на свободу и наконец мог подниматься и не спеша выходить на городскую улицу, чувствуя, как в груди время от времени прокатывается это щемящее и берущее за душу.
…Как мороз по коже.
Будь благословен рабочий, своими руками, трудом своим дарящий людям то конкретное и реальное, что в любое время можно потрогать, почувствовать и даже попробовать!
Будь благословен творец, который своим творчеством утешает уставшую душу человека близкой радостью, и потому — не печалься, не отчаивайся, не вешай носа, человек!
Будь благословен общественный деятель, если знает он, куда и как вести народ, и если знание его совпадает с мечтой, желанием и устремлением народа!
Но трижды будь благословен ученый, который ежедневно сталкивается с неизвестностью, словно с черной бездушной бездной, и который не отчаивается и не теряется, находя поддержку в чем-то более существенном и более надежном, нежели страшная неизвестность, что так отчетливо стелется перед глазами!
За что он держится?
За что все мы должны держаться?»
ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА
«Только женившись, я ощутил и осознал то непреложное, над чем когда-то смеялся: наука требует жертв…
А тем более мне никогда не верилось, не снилось даже, что одной из таких жертв могу стать и я. У меня мысли такой не было.
Когда Валесский с самого начала был один — еще тогда, в юности, он заранее сжег за собой все мосты для отступления, ибо, замкнувшись в круге одиночества, чтобы никого не тревожить и чтобы его не беспокоили, он начал тот сложный эксперимент над собой, в котором сам был исполнителем и судьей — это только мне казалось, что я — более счастлив, что у меня, как и у всех, во всяком случае как и у большинства, будет семья, рядом со мной будет тот близкий и дорогой человек, с которым я в любое время смогу поделиться своей горечью и отчаянием.
В юности я часто вспоминал ту идиллическую картину, которую видел в детстве на бумажных ковриках, привезенных с березовского базара и развешанных на стенах: два белых лебедя плавают посреди лесного озера, а вдали, за зеленым камышом и деревьями, возвышается на холме чудо-дворец, в котором, видимо, так хорошо и радостно жить, ежедневно любуясь озером и белыми лебедями с длинными гордыми шеями… Что-то подобное мерещилось мне, когда мечтал о семейной жизни, и поэтому ничего иного не оставалось, как обеими руками ухватиться за то чистенькое, не отравленное сигаретным дымом и бесконечно длинными пустыми разговорами о высокой миссии искусства, не задетое эстрадно-джинсовой лихорадкой и многим другим, чем так увлечены многие ее одногодки…
После длительных поисков я нашел такое или почти такое. Как когда-то говорили в Житиве, кто что ищет, тот то и находит.
В ту розовую пору, когда мы с улыбкой стояли на пороге загса, мне показалось, что рядом с ней я буду жить так же счастливо, как и те два лебедя, что вечно плавают посреди лесного озера, не зная тревог и сладостных искушений того огромного мира, что начинается сразу же за лесом, за прекрасным чудо-дворцом. Мне казалось, что она поняла, она должна была понять меня тем женским чутьем, которое не поддается логическому мышлению.
Поначалу все было именно так или приблизительно так, как я когда-то мечтал: и белая легкая лебяжья фата, и частная квартира, показавшаяся мне тем чудо-дворцом, что маячил за камышами и деревьями, и сама она, улыбчивая и ласковая…
А потом я однажды стал чувствовать, что мне не хватает слов, чтобы рассказать ей, чем занимаюсь целыми днями на работе.
Это было начало.
Я ничего не понимал. Даже того, что попадаю в круг одиночества, в который до меня попадало столько ученых, когда они месяцами и годами не могли говорить с родными о смысле своей работы.
Ибо, сказав ей, что я конструирую сверхновый микроскоп для Валесского, я еще ничего не сказал, это было почти то же самое, что на вопрос: «Как живешь?» — отвечают: «Нормально». В моем бодром работаю скрывалось то неведомое, к чему я даже и ее, жену, не мог подпустить.
Сначала я этого и сам не понимал, наивный, я надеялся легко перескочить через границу между моим и ее пониманием и поэтому сразу же стал объяснять ей захватывающий мир формул и графиков, на листках бумаги я рисовал для нее схемы электронного микроскопа и объяснял принцип его работы. Она слушала, смотрела, согласно кивала головой и сразу же засыпала…
Тогда я понял, что все, из-за чего я не сплю ночами, из-за чего просиживаю днями в лаборатории и в институтской библиотеке, — ей чуждое и далекое, мои формулы и графики, мои варианты схем электронного микроскопа ей неинтересны, как ребенку неинтересны мысли о бытии и смерти.
И незачем мне было удивляться, а тем более обижаться на нее, я ведь сам когда-то хотел этого: чистенького, беленького, ничем не запятнанного… Все было правильно и логично, как всегда, житивцы говорили правду: кто что ищет, тот то и находит… А поэтому скажите, пожалуйста, зачем ей вереницы запутанных сложных формул, от которых ей ни жарко ни холодно, зачем ей и сам сверхновый электронный микроскоп, зачем ей моя раздражительность от неудач, которых в жизни — не мной придумано и не мной заведено — намного больше, чем удач, зачем ей готовить завтраки для меня — зачем ей все это, может, ей все это нужно не больше, чем тем красивым белым лебедям, которые беззаботно плавают посреди лесного озера.
Она была такой же, какой была и до моего знакомства. Она и не думала менять свои идеалы беззаботности. Какой она была, такой и осталась. И что же тогда нужно мне от нее, какого дьявола?
И поэтому все остальное было логическим и простым, чему не стоит даже удивляться: угрожающая неуютная тишина в квартире, холод рядом с женой, который ощущался всем телом как жарким летом, так и зимой, бесконечная купля-продажа мебели, посуды, которыми все больше и больше забивалась квартира, — как и многие, мы поначалу наивно верили в сказку о счастье, которое может прятаться между коврами, сервантами, хрусталем и фарфором…
А потом мы поняли, догадались наконец, что же нас могло по-настоящему объединить: телевизор… Не потому ли, как и многие, мы старались достать телевизор как можно больших размеров, сначала черно-белый, а потом цветной, чуть ли не на полстены…»
ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ
«С появлением сына моя жизнь обрела именно тот смысл, к которому я так стремился. Часто я насмехался над Валесским и Олешниковым, часто говорил им, счастливый и уверенный в своей правде, что они не понимают, не хотят или не могут понять главное: счастье наше — в наших детях, в семье…
Поначалу я был счастлив: и когда усердно подсчитывал, сколько недель сыну, когда учил его ходить, когда обучал словам, услышанным от матери, и даже позже был я счастлив, когда по утрам водил сына в детский сад, а вечерами, забирая из сада, по дороге рассказывал сыну увлекательные истории, похожие на сказку, которые, однако, сказкой не были…
Месяцами я пропадал в командировках. Возвратившись, с удивлением отмечал, как неожиданно быстро подрастал, тянулся вверх сынишка, словно рос он как раз тогда, когда я был в командировке. Я снова заводил с сыном разговоры, которые начал еще раньше, когда отводил его в детский сад. И не замечал, занятый своей отцовской радостью, что сейчас мои разговоры для сына — всего лишь разговоры, которые он и без меня слышал и слышит ежедневно бесчисленное множество: в школе, на улице, с экрана телевизора, в кинотеатре, в кругу друзей-ровесников. И все чаще и чаще, не дослушав меня, сын срывался из квартиры к своим ровесникам, к той молодой загадочной жизни, от которой я не мог его оградить. И когда я пытался в чем-то перечить сыну, он как-то излишне спокойно и убежденно говорил мне: «Батя, так ты ведь тоже срываешься от нас на целые месяцы. Так что — все нормалево. Чао, батя…»
Я оставался один и все размышлял, стоит ли его ограждать. И школа, и улица, и город, и все остальное, среди чего вырос сын, начиная с дискотеки, которую они организовали в школе, было для него естественным и простым, все это было для сына тем, чем для меня когда-то было Житиво.
И все же Житивом оно не было…
Все в мире повторяется: когда-то я вырвался из Житива, а он, сын мой…
Куда он мог пойти, к чему или к кому — вот что не давало мне покоя.
И вот, наконец, наступил тот неожиданный для меня день, который, видимо, бывает у всех родителей, когда я совсем другими глазами посмотрел на сына, на его темные усики, на узкие адаманистые джинсики, на тонкие и высокие, как у женщины, каблуки, и, словно на стену, натолкнувшись на холодный уверенный взгляд сына, на мое удивление: «И ты, мой сын?..» — услышал такой монолог, на который вначале ничего не мог ответить или хотя бы возразить.
— Батя, — так начал сын свою правдивую исповедь, — батя, может, хватит заниматься черепками да горшками, которые нынче никому не нужны? И меня тоже незачем тянуть туда, в глухую минувщину. Все, чем ты занимаешься, батя, это хорошо и, может, даже интересно, как бывает интересна сама по себе наука. Однако неужели ты не понимаешь, что все, на что ты тратишь свою жизнь, — это детская игра, только имитирующая реальную жизнь?.. И ты, и Олешников, и Валесский — вы будто с ума посходили из-за науки. Вам хотя и поют хвалу в мировой печати, однако вы совсем оторвались от реальной жизни и поэтому не чувствуете и не замечаете, что мир нынче не таков, каким был, когда вы босиком бегали по своему глухому заштатному Житиву. Неужели и на самом деле вы не понимаете, что ваша одержимость никому не нужна? Батя, когда бы все в мире было так, как ты мне заливал пятнадцать лет, человечество и до сих пор ходило бы в лаптях и до сих пор люди сидели бы по деревням… Батя, опомнись, пока не поздно, услышь иную правду, хоть от меня. Сейчас другой век и всяческим пророкам и гениям с их категоричностью здесь нечего делать. Сейчас наступил новый век — век посредственностей, ибо человечеству надоели гениальные призывы, которые все чаще противоречат друг дружке, нынче мы все вместе — заметь и запомни хотя бы это — все вместе, и праведники, и грешники, ищем истину. Коллективно. Как коллективно создается ныне высший вид искусства — киноискусство, так же коллективно люди ищут истину… И в дискотеках, и в научных лабораториях, и во время праздных шатаний по улицам, и в вечернем кайфе, когда наши уставшие души расслабляются от коктейля и сигаретного дыма, теми балдежными сладострастными вечерами, которых вы, взрослые, почему-то боитесь как черт ладана — все и везде ищут истину. И ты. И я. Ваше поколение пускай ищет ее в чем угодно — в археологии, в вирусологии, как Валесский, а мы, молодежь, будем искать ее в другом и по-другому… И, пожалуйста, пускай вас это не колышет. И не удивляет.
Батя, выйди на улицу, взгляни хотя бы одним глазом, что происходит в подъездах, на танцевальных площадках, в магазинных очередях, пройдись по ресторанам, хотя бы раз съезди в Сочи и кутни по-настоящему, а не копайся месяцами в своих никому не нужных Курганах… Надо жить как набежит, а не утешать себя вымыслом или сладкой легендой. Эх, батя, батя…
— Как же это случилось, сын мой? Когда все это вошло в тебя? — наконец выдохнул я. Я ничего не понимал. Ошеломленный, я ничего не мог сообразить. А тем более — не мог ему перечить.
И тогда сын стал неторопливо объяснять мне все, как когда-то на уроке Гаевский объяснял строение Земли: вот она, будто железный прут, земная ось, а вот и сама Земля — круглая, день и ночь вращающаяся вокруг наклонной оси…
— Батя, вы же сами все время выпускаете джина из бутылки. Не кто-то, не чужой дядя, а вы — ты, Валесский, Олешников, открыли адаманов, после чего все в мире и завертелось. Так что же ты сейчас кричишь и удивляешься? Не кто-то, а сами вы, наши родители, протаптываете нам стежки-дорожки, по которым мы смело и уверенно топаем. И не наша беда, что вы боитесь шагать по этим стежкам-дорожкам.
Эх, батя, батя, как же отстаешь ты от современной жизни!..
Все это настолько меня удивило и оглушило, что я совсем не заметил, когда жена успела снюхаться с гениальным режиссером. После услышанного от сына это меня уже не волновало.
…А тем более у меня не было желания выслушивать ее такой же правдивый и такой же правильный монолог».