Александр Аркадьевич щадил свою аудиторию – он вообще, по воспоминаниям историка искусства Игоря Голомштока, был человеком мягким и добрым. Щадил в том смысле, что не требовал от нее подвигов. Ему было достаточного того, что эти обыкновенные советские люди находили в себе смелость его слушать, чуть ли не по сто человек набиваясь в обычную комнату. И это был тот самый советский образованный городской средний класс, который Александр Солженицын презрительно назвал – в те же годы, что Галич пел, – “образованщиной” за стремление приспособиться к обстоятельствам советской власти, держа фигу в кармане. Галич рассуждал совершенно иначе: этим людям тридцать – сорок лет, они обзаводятся семьями, им нужно эти семьи обеспечивать, ждать от них бескомпромиссности нечестно, они и так читают запрещенные книги, слушают “голоса” и приходят на нелегальные концерты. Но они такая же часть сопротивления, что и открытые диссиденты. Это, по определению Галича, представители “молчаливого резистанса”, тихого, но последовательного этического сопротивления. Машину власти ты сломать не можешь, а слушать Галича у себя в квартире – да.
Конечно, это почти то же, что ругать политический режим в модном кафе и посмеиваться над демонстративной глупостью неистовых адептов власти в медиа: так было до 2022 года, потом разговоры инакомыслящих стали еще более “кухонными”. Но иногда именно это этическое сопротивление вдруг обретает голос на улицах и площадях, возможно, не ведая, что у него были предшественники, и способствует модернизации сначала общества, а впоследствии и государства. Те, кто в 1965-м вышли на Пушкинскую со сверхактуальным сегодня (за вычетом слова “советскую”) лозунгом “Соблюдайте советскую Конституцию!”, те, кто вышли на Красную площадь в августе 1968-го. О них – за день до акции, причем не зная о ней, – Галич написал свои самые знаменитые слова из “Петербургского романса”, песни о декабристах:
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
В 1970-е Галич полагал, что “то половинчатое существование, которое мы еще вели в начале шестидесятых годов, – сегодня невозможно. Пришла пора открытого голоса, поднятого забрала”. Но, “выбирая свободу”, повторял, что он не требует этого от своей молчаливо сопротивляющейся аудитории. И очень жалел близких по духу коллег, которым было трудно по разным причинам решиться на открытое сопротивление: “Не обязательно, чтобы вертухай зажимал рот, – если ты сам себе зажал рот, все равно не будет хватать воздуха”.
Первая пластинка Галича, выпущенная в 1975 году в Норвегии, называется “Крик шепотом” – это как раз о состоянии душ и умов рефлексирующей части сограждан, а иногда – об отчаянии. Крик шепотом страшнее крика в полный голос: человек вынужден прилагать еще одно усилие – сдерживать себя. Не так ли сейчас живут многие россияне?
Александр Галич описал процесс полного расставания с иллюзиями в книге 1973 года “Генеральная репетиция”: это и воспоминания 55-летнего человека о своем детстве и юности с запахом снега на Чистых прудах, и описание разгрома его пьесы “Матросская тишина” в 1958 году, на самой заре театра, тогда еще студии, “Современник” (в прогоне участвовали Олег Ефремов, Евгений Евстигнеев, Галина Волчек, Олег Табаков), и сама пьеса, совершенно блистательная во всем, включая авторские ремарки. По-бабелевски яркое описание слоняющихся пьяных, которые, “запрокинув головы, с грустным недоверием разглядывают звездное небо”; или: “Быстро вбегает высокая крупная женщина со страдальческим и вдохновенным лицом, растрепанная, с хитрыми молодыми глазами. Это старуха Гуревич”. Реплики персонажей – это смесь Фридриха Горенштейна, Василия Гроссмана и Ильфа и Петрова. А уж “Политика – это занятие для англичан и поляков” – предтеча довлатовского “Любовь – это для военнослужащих и спортсменов”.
Свое умонастроение в молодости Александр Аркадьевич безжалостно аттестовал как “трусливую веру”, а образцы творчества называл “романтической мурой”. Расставание с образом благополучного и заваленного заказами драматурга и сценариста культовых картин от “Верных друзей” (1954) до “Вас вызывает Таймыр” (1970), существовавшего в рамках стратегии двоемыслия, происходило постепенно. В 1968-м, после скандального концерта в новосибирском Академгородке, где он спел для очень большой и очень молодой аудитории в том числе “Памяти Пастернака” и “Ошибку” (“Где полегла в сорок третьем пехота… там по пороше гуляет охота”), ему запретили публично выступать. (На последних словах этой песни – “трубят егеря” – символическим образом с оружейным хлопком взорвалась лампа; “Я думал, это в вас стреляли”, – сказал бард Юрий Кукин. “А я думал, это первый секретарь обкома застрелился”, – отозвался Александр Аркадьевич.)
Терпение советской власти лопнуло в 1971-м – Галича исключили из Союза писателей, а в 1972-м и из Союза кинематографистов. В 1974-м он вынужден был уехать из страны, описав положение, в которое его поставили власти, фразой из детства, произнесенной мамой одного из друзей маленького Саши: “Моня, или ты сейчас упадешь с дерева и сломаешь себе голову, или ты сейчас слезешь, и я набью тебе морду!” И тогда пришло время еще одной социальной сети, еще одного необычного разговора под гитару: “У микрофона Галич” на “Радио Свобода”[10] – сначала из Мюнхена, а потом из Парижа.
Он был безжалостен к власти, и она перестала терпеть его как элемент советского лукавого двоемыслия, частично допустимого. Уже в самой первой песне “Леночка” (1959) про девушку-милиционершу, которую заметил эфиопский принц и женился на ней, все было не антисоветское, но – несоветское. По стилистике – ну чистый “Милицанер” Дмитрия Александровича Пригова с элементами Даниила Хармса. А вот через полтора десятка лет в предотъездном этюде 1973 года под названием “Пейзаж” Галич уже отмечает доминантное состояние советского интеллигента – только и остается делать, что регистрировать глупости и замерять концентрацию подлости. Тоже ирония, но уже антисоветская – наотмашь. Поэт по-разному строил вступление к этой коротенькой песенке, но всегда у него кто-то из “местных” обитателей Серебряного бора объясняет устройство “говномера”: “Уровень, значит, повышается – гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается – ничего. А как до пятерки-шестерки дойдет – тогда беда… из города золотариков вызывать”. На записях слышно, как уже в этом месте публика начинает умирать от хохота. Ну а дальше известное четверостишие, вошедшее во все официальные печатные сборники стихов Галича, – фактически о роли свободной прессы: “Не все напрасно в этом мире / (Хотя и грош ему цена!), / Покуда существуют гири / И виден уровень говна”.
По Галичу – его поэзии, драматургии, радиоэссеистике – можно сверять свои сегодняшние ощущения от происходящего в стране. “Сколько раз мы молчали по-разному, / Но не против, конечно, а за” – это перекликается с последним словом Ларисы Богораз на суде в 1968 году – о невозможности просто промолчать “против” вторжения советских войск в Чехословакию, потому что молчание могло быть только “за”. “Мы – поименно! – вспомним тех, кто поднял руку” – и в самом деле вспомнили, только кого это теперь волнует. Или вот о лишь кажущемся сложным устройстве механизма авторитарной власти и приспособления к ней: “Это же так просто – управлять страной: выслушивай мнения вышестоящих товарищей и пересказывай их нижестоящим товарищам”.
Незадолго до смерти Александр Аркадьевич записал в парижской студии “Радио Свобода”* свою последнюю песню. Предваряло ее поздравление с грядущим Новым 1978 годом и рассуждение о том, что наша Родина богата всеми элементами таблицы Менделеева и только одного элемента недостает – счастья. Даже если гнать от себя мысль о пророческом характере песни “За чужую печаль”, она все равно прочитывается как прощальная. Здесь уже ничего нет о текущих событиях и никакой иронии, это подведение итогов жизни человека, которого от преследований и травли неизменно спасал образ “мальчика с дудочкой тростниковой”. И единственный раз он не спас Александра Аркадьевича 15 декабря 1977 года:
Мы проспали беду, промотали чужое наследство.
Жизнь подходит к концу – и опять начинается
детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом
жилья.
Продолжается действо без нас, продолжается
действо,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.
Не могу быть рабом
В 1998-м – как раз в то время, когда началось постепенное осмысление позднего советского наследия в целом и шестидесятых в частности, – увидел свет сборник стихов и прозы Геннадия Шпаликова с правильным названием из одного из его стихотворений – “Я жил как жил”. В текстах вихревая гениальность соседствует с четким профессионализмом: Шпаликов соответствовал эпохе, вдруг раскрепостившейся настолько, что востребованными стали таланты. И эта же эпоха, словно испугавшись самой себя, вытолкала его взашей – из профессии. И жизни тоже.
Геннадий Шпаликов – символ важного для страны поколения “младших” шестидесятников, младших по отношению к шестидесятникам “старшим”. К “поколению комбатов”, которое, по определению Анатолия Черняева, отчасти заимствованному у Давида Самойлова, пошло в гуманисты, а не в карьеристы.
В 2017-м, к 80-летнему юбилею Шпаликова, появилась чрезвычайно добросовестная биография, написанная Анатолием Кулагиным. Переизданы книги, точнее, по объему написанного – практически одна книга. Это как у Юрия Олеши: почти все творчество “продавца метафор” всякий раз умещается в размер одного толстого тома.
На задорно-розовой обложке “юбилейного” издания под заголовком “Я шагаю по Москве” (упомянутое выше название “Я жил как жил” ничего не скажет современному читателю) – черно-белое изображение Володи Ермакова, героя самого известного сценария Шпаликова и одного из самых известных фильмов Георгия Данелии. Книга даже казалась частью пиара тогдашней бодрой реконструкции Москвы, по которой, правда, иной раз не очень-то можно “шагать”: и плитка дыбом стоит, и лед со снегом не убирается, и родная полиция небезопасна для неправильно прогуливающихся обывателей.