Но с гораздо большим после разговора пониманием.
Пожить бы рад еще —
Да пора на кладбище.
Купил в аптеке аспирин ненастоящий —
И сыграл в ящик.
Лег, полежал немного в коме —
И помер.
Не дождался дед принятия закона в Думе —
И умер.
Оставил детям да внукам квартиру —
И ушел с миром,
И вообще, все, что сделал — все осталось людям,
А Закон….
Его, скорее всего, так и не будет.
Я не еду…(опыт параллельного жизнеописания)
Ехали Медведи
На велосипеде,
А за ними Кот
Задом наперед…
жизнь представилась мне в виде
кладбища моих иллюзий,
из меня не вышел лидер,
получился, значит, лузер,
так спокойнее, наверно,
слушать мирно звук гобоя
в редкой записи Мадерна
на виниловых обоях
пусть другие догоняют,
абы как, хоть к верху задом,
как угодно, вертухаи,
а меня не трожьте, гады,
гляньте, нету ли там дыма
догорающей Вандеи?
или это просто мимо
пропылили на тандеме?
крепко в руль вцепились руки
седоков велосипеда,
ну, быстрей за ними, суки,
я не еду, я не еду…
Малость
ах, Боже мой, какая малость:
забыться вовремя суметь —
и отойдут болезнь и старость,
и даже смерть, и даже смерть…
забудь, что будешь сам убогим,
про старость и болезнь — забудь,
ждут впереди тебя — дороги,
и светлый путь, великий путь…
не думай! Оставайся юным,
все, чтоб не думалось, — дадим!
а мы, больные старцы, будем
питаться будущим твоим.
Итоги поездки в Петербург
Господь на время слякоть вытер,
каменьев в лужу набросав,
и вот он получился — Питер!
России гордость и краса.
мы эту грязь с тобой месили
века, с Петром и без Петра,
так что ж ты лыбишься, Россия,
как будто зелья перебрав?
как будто сотни лет в бреду и
не в силах морок разорвать
опять по Невскому бреду я,
и он мне нравится, опять…
Сон о бесценном и бесцельном
Вся знать страны в огромном зале,
восторги, речи и цветы,
юнцы с горящими глазами
строчат уверенно твиты,
полков партийных командиры,
душ человеческих ловцы,
актеры, жулики, банкиры,
певцы, злодеи и пловцы…
а мы с тобой сидим за сценой,
там, где не нужен свет и грим,
и о бесцельном и бесценном
вполне обсценно говорим…
Костры амбиций
Мы ведь никогда не знаем сами,
Что там на уме у высших сил…
Мне приснился человек с усами
и за Ладогу прощения просил,
За вранье, за партию, за вбросы,
И за то, что повторить я не берусь,
И слеза его, стекая к носу,
Твердо курс брала на правый ус.
Только что не рвал себе рубаху,
Так хотел спасенья, но тогда
Я сказал — ты будешь послан на х..
Всеми, сразу, быстро, навсегда.
Ты пойдешь нахоженным маршрутом,
Мы тебе рукой помашем вслед,
Жалко, даже грустно почему-то,
Но иного, к сожаленью, нет…
Он обиделся. Сгустились тени,
Сон мой растворился сам собой.
В отблесках горящих бюллетеней
Кто-то брел известною тропой…
Ноктюрн
я хоть и связан был, но собран,
мешок, готовый ко всему,
когда подвалами минобра
меня приволокли к Нему,
и я лежал, глотая стоны,
а он так легок был и быстр,
что мне казался невесомым,
образования министр,
и, взгромоздив меня на дыбу,
он бил по ребрам и орал:
а вы ноктюрн сыграть смогли бы?
и я играл ему, играл…
Слушая мертвых поэтов
слушая мертвых поэтов,
которых когда-то я знал
не то чтобы близко, но все же,
(в географической точке степного пространства
я был послучайнее их
и моложе немного)…
так вот,
слушая мертвых поэтов,
живых и простых, гениальных,
сложных, ленивых и пьяных,
любимых и злых…
слушая мертвых поэтов,
которых когда-то давно
я мерил своею же меркой,
и нас обдувало одним
теплым степным дуновеньем,
и мы не могли надышаться,
и думали — все впереди,
и что надышаться успеем…
слушая мертвых поэтов,
веселых наивных пророков,
я неожиданно понял,
что и они не успели,
и мы не успеем, поскольку
это и есть настоящая жизнь:
когда ты идешь в темноте,
сквозь плотный сгустившийся воздух,
теплый и вязкий,
размывающий все очертанья,
идешь — и боишься начала
восхода холодного Солнца,
ждешь и боишься рассвета,
а он непременно приходит,
но не сразу ко всем, постепенно,
то к одному, то к другому…
и вот, в ожидании утра,
я слушаю мертвых поэтов…
После бури
Камни, волны, шум ударов, брызги —
Мы в бессильи прячемся в дома,
Словно бунт в гигантском механизме,
Бьет вода, сошедшая с ума,
От природы защититься нечем,
Вот и ждем, когда дойдет до нас,
Но — мятеж стихии скоротечен,
Значит — прощены, в который раз!
Вот сошли на нет валы лихие,
Совершив великие дела…
И смиренно бывшая стихия
Омывает потные тела.
Дожди и вожди
мне жалко вас, и я вас выручу, —
дождусь осеннего дождя,
гвоздем проковыряю дырочку
в фигурке глиняной вождя
водичка сквозь отверстье узкое
заполнит эту пустоту
и баста! От мороза русского
на части разорвет статуй))
вот так вот ищешь к счастью мостика,
перебираешь то да сё,
а надо только тыкнуть гвоздиком,
полгода подождать — и всё…
19 февраля. О любви
вспомнил сегодня, как лет 40 назад,
бывший шахтер,
а позже — профессор, доктор истории,
вовремя бросивший шахту,
изучивший сотни различных архивов,
читавший такое, чего никто никогда не читал,
ходил перед нами потирая большие ладони
с несмываемой угольной пылью на пальцах,
и рассказывал, что где-то в архивных листах, донесениях
отыскал он один незаметный листочек,
в котором писалось о том, что творилось
в том кабинете, где февральскую ночь коротал государь-император
в заботах, трудясь за огромным столом,
сплошь покрытым бумагами, книгами, папками,
в общем, сплошь государственно важной работой,
и вот, как сухо написано было в том донесении,
«государь-император имел как обычно, сношение с фрейлиной,
чем остался очень доволен»,
то есть прямо на этом столе,
на государственных этих делах, отложив
тяжелые думы свои над судьбою России,
Александр, как обычно, вечер свой проводил,
и прямо на тех результатах работы бессчетных комиссий,
изучавших проблему крестьян,
чтоб как-то их сделать свободными так, чтоб никого не обидеть,
прямо на этих раскрытых делах и развернутых картах,
прямо на этих бесценных листах
так хорошо у них все получилось,
так остался доволен государь-император,
что тут же, закончив приятное дело, и едва отдышавшись,
хватал он бумаги и с радостью подписи ставил под ними не глядя,
и Манифест подписал…
веселая философия
в шипучих струях лимонада
найдя начало всех начал,
я тискал Лейбница монады,
и те визжали, хохоча,
игрались, затевали танцы,
теряли голову, кружась,
и с идолами Веруламца
объятьями крепили связь,
давая жизнь метаморфозам,
случайным бликам мира, где,
приняв рискованные дозы
любви, напитков и идей,
брели субстанции Спинозы,
неотличимы от людей,
туда, где вечно зубы скаля,
какой-то умник-сорванец
всем демонстрировал конец
от бесконечности Паскаля,
и только Кант, с душой строптивой,
от этих вольностей дрожа,
под вечер, усмехаясь криво,
свой чистый разум обнажал,
и словно лезвием ножа