нька, как правило, пристраивалась за столом под окном, до половины замазанным серой краской, и раскладывала свои книжки. До обеда оставалось еще десять минут – она по обыкновению пришла чуть загодя, но в столярке были чужие – кузнецы и литейщики с завода. В обрывках реплик Машенька различила «план по выработке» и «вот времечко наступило».
– Нефти нет, цеха три часа как без крови, – Винокур аккуратно водрузил сумку с книгами на стол. – Эх, малярам-то скоро морока: на улицах таблички замазывать!
– Это вы к чему? – не поняла Машенька.
– Будто не знаешь. Троцкого скоро на Соловки отправят, а сколько улиц Троцкого по стране! Вот и смекай, девонька…
– Но ведь даже Луначарский говорит, что Троцкий – вредный элемент…
– Ага. Троцкого партии не надо только до тех пор, покуда нет войны. А начнется война, так они ухватятся руками за Троцкого, без него трудновато будет!..
– Какая война? – Машенька даже забыла про книжки.
Винокур, поплевав на пальцы, перелистал «Социалистический катехизис», который только на днях прислали из Наробраза, и продолжил совершенно спокойно:
– Через месяц наступление со стороны Финляндии.
– А вы откуда знаете?
– Да у нас все только об этом и говорят.
– А вы зачем сплетни всякие слушаете? Как вам не стыдно? – Машенькин голосок раздался нежданно звонко, и тут же сотня колючих глаз вперилась в нее. И ей сразу сделалось неприятно, как будто они глядели исключительно на ее штопаные чулки и худенькое пальтишко, полуприкрытое клетчатым платком. Ну и пусть! Приосанившись, она продолжила так же напористо-звонко: – А вы еще не хотите политические брошюры читать. Мол, напрасно я вам их приношу, да? А вы хоть знаете взгляды Троцкого?
– Мы знаем, девонька, – так же спокойно продолжил Винокур, не выпуская из рук «Социалистический катехизис», – что в столовой за капусту с водой дерут с нашего брата 36 копеек. А рабочий за смену получает не больше рубля…
– Ага, – подхватил чернявый парень, которого Машенька раньше не видела. – А еще ходят по цехам, уговаривают, чтоб мы не волновались из-за того, что жрать нечего.
– Кто?
– Да партийцы. – Мотнув головой, чернявый убрал со лба упавшую прядь. Взгляд у него был острый, упрямый. – Ладно, есть у вас приключения?
– Что? – Машенька даже не сообразила, что он спрашивает о книжках.
– Майн Рид, например.
– Ой… – Машенька растерялась совершенно. Майна Рида еще никто не спрашивал из рабочих. Хотя Владимир Александрович рассказывал, что до революции в мужской семинарии, где он преподавал риторику, все только и читали Майна Рида. Как это – семинарист да Майна Рида не читал?..
– Ну так есть?
– Майн Рид в библиотеке, конечно, есть. Если закажете, я в следующий раз принесу…
– Да я из механосборочного. В обед не больно-то набегаешься в столярку. Это сегодня мы стоим.
– А вы тогда в библиотеку приходите. Это же недалеко, на Пушкинской, 8. И работаем мы до одиннадцати вечера.
– И как же вы потом ночью непроглядной домой бежите? Жутко поди.
– И ничего не жутко. Потом, я на Бородинской улице живу, рукой подать.
Машенька еще подумала, что парень говорит довольно складно, четко, не глотает окончания, как большинство местных, да и какие точно книжки ему нужны, объяснить умеет. Неужели культурная революция приносит свои плоды и лет через десять все рабочие смогут так же складно изъясняться и, может быть, придется даже открыть на заводе курсы риторики. Действуют же такие при театральной труппе… Ой, а если правда война? И уже через месяц? Нет, глупости какие, она же все газеты читает. И Владимир Александрович наверняка бы знал, ведь тогда пришлось бы эвакуировать библиотеку. А вдруг завод уже готовят к эвакуации? Но зачем тогда библиотеке выделили деньги для украшения фасада?.. А возле кинотеатра «Триумф» висит афиша нового фильма «Октябрь». Вообще-то, Машеньке больше нравится кино про любовь. Вот в прошлое воскресенье она посмотрела «Вашу знакомую» про то, как журналистка влюбилась в ответственного работника и голову из-за этого потеряла, ну ее и уволили. А к работнику тем временем вернулась жена, и вот тогда наконец вскрылся истинный характер этого пошляка и эгоиста… Нет, если бы ожидалась война, в кино точно показывали бы не «Октябрь», а что-то другое. В конце концов, Машенька решила, что спросит об этом у Пейпонена. В Егерском батальоне точно должны знать.
Снег не перестал. Когда она вернулась в библиотеку, полумгла уже замутила пространство и праздничная иллюминация на фасаде библиотеки переливалась ликующе ярко. И бюст Ленина с электрическим нимбом над головой, вырезанный из мглы, приподнятый над копошащейся внизу жизнью, смотрел далеко за горизонт… И вдруг Машеньке подумалось, а что если статуи что-то видят, чувствуют? Вот гипс когда-то был гипсом, и никто его иначе не называл, кроме как гипсом. А теперь вдруг говорят: это Ленин. Но почему тогда это Ленин, если это тот же гипс? А что если мертвый Ленин парит над землей в поисках своего подобия и, обнаружив, поселяется в нем? Но ведь таких бюстов наверняка наделали много, а Ленин всего один. Нет, это живой Ленин был один, а после смерти его стало как бы несколько, верней, он может вселяться одновременно во множество статуй и быть везде, наблюдать, сочувствовать или гневаться. Впрочем, что толку гневаться, когда в гипсовом виде он ничего сделать не может. Да и гневаться ему на библиотеку вроде не за что. Еще не в каждой библиотеке есть такая подборка стихов о Ленине… В гардеробе пахнуло теплом, книжной пылью и особым запахом старого дома, который происходит, может быть, от въевшегося в штукатурку дыхания его обитателей, испарений горячего чая, пота, легкого душка уборной на первом этаже, крепкого табачного духа, который особенно резок в научном отделении – там сидит Марк Борисович с неизбежной трубкой… Машенька сорвала с головы ненавистный клетчатый платок. Сейчас она выпьет чаю, расставит книжки по местам и попробует подобрать Майна Рида для этого чернявого, если он все-таки вознамерится прийти.
Близился вечер. Верней, вечер по библиотечным меркам, когда засидевшиеся посетители покидали читальный зал, изразцовые печи отдавали последнее тепло и гардероб пустел. На самом же деле близилась ночь, тогда подкатывало особое ощущение, будто библиотечная тишина наполнялась едва слышным шепотом, наверху, в научном отделе, поскрипывали половицы, хотя библиотекарь Марк Борисович уже спустился вниз и попыхивал своей трубкой в канцелярии… Машенька со вздохом вернула на полку так и не востребованные книжки Майна Рида, и в этот момент в коридоре раздались торопливые, но легкие, будто танцующие, шаги, заскрипела дверь в абонементном отделе. Машенька крикнула из-за полки:
– Закрыто!
И густой глуховатый голос ответил:
– Говорили же, до одиннадцати!
– Ой, это вы! – Машенька сразу узнала, кто это, скорее, поняла. Поправив волосы, она, пожалуй, слишком поспешно выскочила к кафедре. – Я вам даже книжки отложила и уже убрала. Думала, не придете.
– Я человек трудящийся, – неопределенно ответил чернявый, оглядывая книжные полки. – Значит, можно взять на дом?
– Да, на неделю. Подождите, я принесу Майна Рида.
– Да что Майн Рид. Я эдак приближенно сказал. У вас вон сколько всего. – Чернявый, не торопясь, пустился вдоль полок. – Русская классика тоже подойдет. К примеру, Достоевский, – он снял с полки увесистый том в дерматиновом переплете, оглядел его зачем-то со всех сторон, как будто выбирал чемодан.
– Достоевским увлечены? – осторожно спросила Машенька.
– Да, Достоевского возьму. И покажите мне вашего Майна Рида.
Машенька принесла три книги, которые чернявый так же придирчиво осмотрел и выбрал, даже не открывая, самую толстую.
– Заполним формуляр? – робко спросила Машенька.
– Надо, так заполняйте.
Оказалось, что чернявого зовут Егор Степанович Воронцов. Фамилия показалась Машеньке чересчур благородной и как-то не лепилась с простыми именем-отчеством. Воронцов окончил ремесленное училище в Ленинграде и работал мастером в механосборочном цехе. Машенька обратила внимание на его руки: тонкокостные, такие, скорее, подошли бы художнику или музыканту, она тут же придумала про себя легенду, что Егор Степанович – внебрачный сын графа Воронцова. Хотя почему внебрачный, если носит фамилию Воронцов? Несуразица полнейшая получалась. А вдруг Егор Степанович – потомок обедневшей воронцовской ветви, вынужденный зарабатывать на жизнь тяжелым трудом?..
– Я по тонким сверлышкам мастер, – неожиданно сказал Егор Воронцов. – Такие еще не каждый выточить может.
– А разве у нас на заводе сверла вытачивают? Постойте, механосборочный – это там, где механизмы собирают, разве не так?
– Сообразительная вы, однако, барышня, – усмехнулся Воронцов. – Если бы наша промышленность еще тонкие сверла выпускать умела. А то ведь с палец толщиной. У меня товар штучный: монолитные цилиндрические сверла диаметром от 1 мм. Вам это интересно?
Машенька пожала плечами.
– А я знаю, почему вы спросили, – сказал Воронцов. – Верней, не вы спросили, а я сам сказал. Потому что вы на руки мои смотрели, вроде бы не мастеровые.
– Д-да, – Машенька невольно покраснела, как будто бы он заодно прочел и ее мысли о фамилии Воронцов.
– Вот я и объяснил, что работа у меня почти ювелирная. Медвежьей лапой такого сверла не выточишь…
Уже давно пора было закрыть отдел и уйти, но Машенька медлила, потому что опасалась уже осознанно, что вот сейчас она повернет в дверях ключ и Егор Воронцов отправится читать Достоевского, а ей придется возвращаться домой одной, брести сквозь тьму, подсвеченную редкими полуслепыми фонарями, и на всем протяжении пути только собаки будут сопровождать ее легкий шаг…
– Так вы говорите, живете на Бородинской, – спросил Воронцов, и Машенька внутренне вздрогнула: ведь она упомянула об этом вскользь еще на заводе. – Я провожу.
– Вам разве по пути? – Она спросила кокетливо, чтобы не выдать своего беспокойства.