Майор подошел к окну и распахнул его настежь. Шел проливной теплый весенний дождь. Крупные капли шелестели в еще не распустившихся побегах дикого винограда, ударяли по зеленой листве каштана, дотянувшегося до самого окна. Понизу стлался туман, наползая с моря. Раздался стук в дверь. Вошел капитан Затора и молча встал рядом с Таманским. И тот, не оборачиваясь, проговорил:
— Погибнуть теперь, когда война наконец-то закончилась… — Затора молчал. — Ты написал его семье?
— Написал. Перестань убиваться. Думаю, надо весь батальон вывести на похороны.
— Правильно. Передай это начальнику штаба.
— Да я уже сказал, решил, что ты не будешь возражать.
— И правильно решил. А вот над гробом на этот раз я скажу, хотя это твой политруковский хлеб.
— И тебе и мне одинаково трудно говорить. Родак тоже ходит сам не свой, считает, что это по его вине.
— Ты говорил с ним?
— Пытался. Может быть, ты поговоришь? Боюсь, как бы парень не перегорел, а тут еще Талярский набросился вчера на него, грозил штрафной ротой и военно-полевым судом…
— Я давно тебе говорил, что этот твой Талярский не годится в командиры роты: водку хлещет, за девками бегает, людей не уважает.
— А почему мой?
— А потому, что, когда шли бои в Праге[3], я хотел отстранить его от командования ротой, кто взял его под защиту?
— Было дело. Не спорю. Но он еще молодой, не оперившийся.
— А с Родаком поговорю… Когда похороны?
— В двенадцать. Только бы дождь перестал…
Хоронили рядового Валентия Ковальчика ровно в полдень. Дождь лил не переставая. Небо затянули низкие кучевые облака. Со стороны моря стлался туман. Могилу выкопали на опушке старого парка. Гроб сколотили Тридульский и Яремчак. Из найденного во дворе фанерного шкафа, покрытого темно-вишневым лаком. И крест изготовили из березы. Батальон построили в каре. На правом фланге — рота поручика Талярского, которой было доверено произвести прощальный залп. Взвод Родака отдает своему товарищу последний долг. Пришли майор Таманский, капитан Затора. «Батальон, смирно! Равнение — направо!» Родак несет гроб, и хотя шесть человек несут его на своих плечах — тяжесть неимоверная. Осторожно ставят его возле холмика из желтого песка. «Батальон — вольно!» Майор Таманский выходит вперед перед строем. Начинает говорить. До Родака его голос доходит приглушенным, будто откуда-то издалека… «…не дошел Ковальчик до дома. Не вернулся солдат с войны, хотя она уже закончилась». Родак кусает губы. Чувство вины спирает дыхание. «Дерьмо я, а не командир! Прав Талярский. Если бы я не оставил тогда Ковальчика с этими коровами, если бы велел ему догнать колонну…» «…все мы хотим поскорее вернуться домой. Там нас ждут, поглядывают на дорогу. Ковальчика ждала жена, трое детей. Но он не вернется. Погиб как солдат. Ковальчик был крестьянином. Любил землю. Он знал, понимал, что война — это как страшная болезнь: приходит и уходит. А земля, труд — это жизнь».
Майор отдает честь. Отдают честь другие офицеры. Отдает честь Родак. Трубач играет сигнал. «Рота — заряжай!» «Залпом — пли!» «Залпом — пли!» Запоздалый, шальной, одиночный выстрел. Тишина. Плачут девчата, которые пришли на похороны, и кладут на гроб букеты весенних полевых цветов. Родак — неизвестно почему — вспомнил вдруг седоволосую Клару. Что-то ее не видно. Среди деревьев парка он заметил фигуру садовника и его жены. Майор Таманский берет горсть песка и бросает на гроб. За ним Затора, Талярский, Тридульский, Квятковский, Гожеля, Родак. Роты, одна за другой, направляются в места своего расположения. Тридульский поплевывает на ладони и берет в руки лопату. Мокрый песок глухо стучит по крышке гроба. Крест. Деревянная табличка с выжженной надписью. А дождь все не перестает. Темнеет. Родак уходит с могилы Ковальчика последним. Он промок до нитки. Медленно бредет в свой флигель. У него сейчас одно только желание: повалиться на кровать и уснуть. Он чувствует острую резь в глазах. В комнате, которую он занимает вместе с Гожелей, его ждет почти весь взвод. Родак еще не понимает, почему они здесь собрались. Даже тогда, когда Гожеля открывает канистру и разливает спирт. Тридульский протягивает ему кружку.
— Давай помянем, сержант, покойника добрым словом. Таков обычай. Хороший был парень, этот наш Ковальчик, упокой, господи, душу его, ничего плохого о нем не скажешь. Ну пей же, пей, не отказывайся, сынок, и тебе станет легче. А убиваться так не стоит. Ковальчика все равно не воскресить, только себе сделаешь хуже.
Родак поборол себя и залпом опрокинул резко пахнущую, обжигающую жидкость. Поперхнулся, закашлялся, покраснел. Так и не научился пить чистый спирт: всегда в последнюю минуту забывал, что нельзя вдыхать воздух. А потом, не обращая внимания на шум и гам, впервые за последние два дня снял портупею с пистолетом, расстегнул воротник мундира, повалился на диван и почти тотчас же уснул. Не чувствовал даже, как Гожеля с Тридульским с трудом стащили с него мокрые, забрызганные грязью сапоги…
3
Батальон майора Таманского с марша овладел положением, хотя для строевого, фронтового войска обстановка была нетипичной. Командование и штаб батальона вместе со второй ротой поручика Талярского разместились в усадьбе. Остальные три роты заняли ближайшие фольварки: Гурное, Гроблю и Дембину. Майор Таманский, в таком большом хозяйстве почувствовав себя в своей стихии, поставил перед личным составом батальона срочную и ответственную задачу — провести тщательный осмотр и инвентаризацию имущества. Офицеры, сержанты и рядовые, каждый делал, что умел и что ему приказывали. «Ведь именно тем и отличается настоящее войско от толпы гражданских лиц» — как не очень дипломатично выражался при каждом удобном случае начальник штаба батальона, офицер довоенной закваски капитан Ледак-Крынский. Они обходили поля, скотные дворы и овины, переписывали оставшихся — увы, в небольшом количестве — свиней, коров, лошадей. Подсчитали тракторы, плуги, сеялки, бороны, косилки и молотилки. Интендант батальона капитан Лея и его люди ломали головы не только над тем, как обеспечить батальон довольствием, но и над тем, как выполнить приказ Таманского — раздобыть семенной картофель. Ведь хотя на дворе уже май, но здесь, на севере, возле моря, еще не упущено время кое-что посадить и посеять. Но больше всего работы было у саперов. Не только у своих, батальонных, но и у взвода, выделенного дополнительно командиром полка. Смерть Ковальчика навела на след оставленного немцами большого минного поля. От зари и до сумерек раздавались глухие взрывы — это саперы уничтожали обезвреженные мины.
Родак вместе со своим взводом с самого утра был занят ремонтом шлюза на отводном канале, соединяющем искусственное водохранилище с речкой. Из-за прошедшего недавно ливня поднявшаяся в водохранилище вода заливала озимые, что могло привести к гибели более десятка гектаров посевов. Проезжавший мимо Таманский сразу же сориентировался в обстановке, велел починить дамбу и спустить воду. Талярский поручил эту работу взводу Родака. Канал был, правда, не очень широким, всего несколько шагов, но зато глубоким. Самым трудным было поднять железобетонную заслонку, которая весила, наверное, тонны две. К этому надо добавить сильный напор воды и неуверенность: заминирована дамба или нет? Вызвали саперов, они потыкали своими «щупами», послушали попискивание миноискателей, но точного ответа дать не смогли.
— Ну и что? — спрашивали солдаты.
— Э, вроде нет.
— Давай точно: заминировано или нет? — не выдержал Родак.
— Пока ничего не обнаружили. А там черт его знает, ведь немец хитер.
— Ты мне зубы не заговаривай, а говори прямо: есть мины или нет? — обозлился и Гожеля.
— Вроде нет. Не прослушиваются.
— Из тебя такой же сапер, как из козьей задницы труба. Это-то я и без тебя знаю…
— Ну ты, думай, что говоришь. Я же тебе сказал, что не прослушиваются, а у тебя уже от страха поджилки трясутся.
— У меня?
— Я свое дело сделал. А ты стоишь и глотку дерешь.
— Спокойно, ребята, — положил конец спорам Родак. — Раз специалисты говорят, что мин нет, мы должны им верить.
— Тогда пусть вместе с нами берутся за эту чертову работу.
— А ты, сапер, написал хотя бы: «Мин нет». Что, писать не умеешь?
— Очень тебе поможет его писанина.
Никто и словом не обмолвился о Ковальчике, но Родак прекрасно знал, о чем думают и чего опасаются его бойцы: Ковальчик погиб в каких-то ста метрах от этой дамбы. К саперам у него тоже не было замечаний, поскольку они что могли — то сделали. Не полезут же они в воду, у них даже нет водолазных костюмов. Могут же быть мины-ловушки? Конечно, могут. Но ведь его прислали сюда со взводом не философствовать, а выполнять конкретное задание. Как к нему подступиться?
— Товарищ старший сержант, мин, наверное, там действительно нет. Но на всякий случай, для безопасности, мы можем взорвать дамбу, причем мигом, — предложил один из саперов.
— А как?
— Подложим пару тротиловых шашек — и дело с концом.
— Он прав, товарищ старший сержант.
— Вода сойдет.
— Война закончилась, незачем рисковать… — Предложение сапера поддержало несколько солдат из его взвода. — Так будет безопаснее и проще.
Не успел Родак ответить, как в разговор вмешался молчавший до сих пор Тридульский.
— Говоришь — пару тротиловых шашек — и дело с концом? — накинулся он на сапера. — Ишь ты, умник какой нашелся. А зачем люди на этом поле каналы рыли, дренаж делали? Зачем надрывались, сооружая дамбу? Да затем, чтобы поле хлеб родило. А он пару тротиловых шашек. А ты построишь потом такую дамбу?
— А на кой черт мне сдалась эта дамба. Я не знаю даже, останусь ли здесь до завтра, а погибать неохота. Думаю, и тебе тоже.
— Гляди, какой философ нашелся!
— Что ты прицепился ко мне с этим философом? Я только сказал, что можно сделать. Не хотите — не взрывайте.
— И не взорвем. Поднимем, как положено, заслонку, и все. — Родак не успел и слова вставить, как немолодо