— До Красной площади машина следует!
Уткнувшись лбом в стекло, я зажмурился, вздрагивая и пытаясь превозмочь боль, отравленный адской смесью любви и вожделения. Мне грезились какие-то дикие обряды древних любовных культов и представлялся мигом освобождения и блаженства, высшим счастьем самопожертвования акт символического совокупления с богиней, когда в религиозном экстазе собственноручно отчекрыживались заточенными крюками собственные пылающие половые органы и швырялись к ногам каменной идолицы-бабы.
И действительно, что-то дикое, наверное, появилось у меня в глазах, потому что, когда я повернулся и взглянул на грушеподобного, тот вдруг мгновенно осекся и впал в подобие сонного транса, словно под авторитарным взглядом своего лечащего врача.
Я выскочил из троллейбуса, дебильно оскалившись на застывшего психа, и целеустремленно понесся по Садовому кольцу. Сработал некий спасительный, заложенный, видимо, на генетическом уровне автоматизм, заменяющий чувство пути, и не прошло и получаса, как разрывающая грудь тоска загнала меня в давно уже не посещавшийся мной «пестрый» зал Дома литераторов, где эдаким трансцендентальным Мефистофелем, не раскланиваясь ни со знакомыми, ни с благодетелями, ни даже с доброжелателями, я мрачно и горько уткнулся в салат, коньяк, вино и «пепси», пока в мозгу не вспыхнул яркий факел и глухая тоска не трансформировалась в бесшабашность вселенской неприкаянности и экклезиастовой свободы и неистовый, но потаенный восторг висельника.
И уже безбоязненно я взглянул в настоящее и будущее. Сориентировавшись в обстановке, я легко выцедил из оглушительно гомонящего пестрого люда утомленную красавицу со звездой Давида меж одухотворенных грудей, которая лишь мимолетно скользнула по мне взглядом «я вас знаю» и, поднявшись, потянулась к выходу. Я нагнал ее в вестибюле с беспрецедентно фамильярным «па-азвольте проводить». Она быстро покосилась через плечо, но тут же согласно кивнула с несколько высокомерным и насмешливым выражением, по которому я вдруг сообразил, что и она чрезвычайно пьяна.
Мы завалились в такси на заднее сиденье. Звезда нараспев сообщила водителю адрес, а когда машина полетела вперед, я взял ее руку, переплетя свои пальцы с ее, и поднес к своей щеке, услаждаясь хищным, алым маникюром, чувствуя, как густой красный цвет будоражит и вселяет в меня веселое плотское нетерпение. Я поцеловал Звезду в ключицу и поехал ладонью по колготкам без промедления за пределы возможного, в то время как, сводя и разводя колени, она приветствовала меня, а ее пальцы с красными ногтями торили свою дорогу.
Объединенные общей целью, мы не заметили, как такси забуксовало и остановилось на Тверском бульваре, где великие митингующие толпы перекрыли движение и все разрастались, словно взбесившаяся сказочная квашня, поглощая все встречающееся на пути. Мы одновременно вскрикнули и выпустили друг друга из объятий, когда за окнами автомобиля уже тесно мелькали спины, бока, животы и груди человечьей массы. Вылезшего, протестующего водителя затянуло в давку, и он исчез из виду. Автомобиль начал раскачиваться, грозя оказаться опрокинутым; переднее стекло не выдержало напора, лопнуло, и вместе с брызнувшими осколками в салон ввалился выкрикивающий какие-то лозунги толстяк с кипой свежих листовок, а за ним еще какая-то публика. Я приналег на дверь, она приоткрылась, и, схватив Звезду за руку, я вылез наружу и вытянул ее в надежде поскорее выбраться из заварухи.
Но вышло много хуже. Мы оказались в эпицентре тусовки. Толпу вокруг, словно пирог, рассекали отряды серых бойцов с пластиковыми щитами и резиновыми палками; врезаясь с разбегу в гущу, они слаженно и четко охватывали группу зачинщиков с мегафонами и флагами, полощущих над головами неизвестную символику. Мгновение спустя Звезду оторвали от меня, и ее искаженное то ли ужасом, то ли страстью лицо кануло за скопищем транспарантов. Увидев, что бойцы быстро приближаются, я лихорадочно вспоминал читанную где-то инструкцию о том, как следует вести себя обывателю в подобных ситуациях. Во-первых, сорвав галстук, я отбросил его, чтобы не быть задушенным, если какому-нибудь другому обывателю взбредет в голову ухватиться за него. Во-вторых, я постарался принять сколько возможно было в этом содоме лояльный к представителям власти вид. О третьем пункте я вспомнить не успел, потому что ту часть толпы, в которой я находился, мощно швырнуло прямо на пластиковые щиты, и хотя я был готов безоговорочно выполнять любые обращенные ко мне указания властей, меня согнули пополам, проволокли по пробитому в толпе коридору к специально подогнанному автобусу, втолкнули внутрь и, бросив на сиденье у окна, сунули под нос кулак и приказали «не рыпаться».
Автобус стоял на той стороне улицы, куда страсти не достигали, и мимо железных ограждений, названных остряками «новой московской мебелью», медленно продвигались автомобили, из которых любопытно поглядывали на происходящее. Я не поверил глазам: мимо проезжал роскошный лимузин моего старинного и очень делового приятеля, Арбалетова, и из него солидно взирал сам Арбалетов. Нарушив приказ, я вскочил и закричал в окошко сколь было мочи:
— Спаси, спаси, Арбалетов, мне плохо! — За что тут же принял гостинец от дежурного офицера.
Но я был услышан!.. И не прошло десяти минут, как я был на свободе, что для моего Арбалетова, как и все прочее, не представляло проблем.
— Я в аэропорт, — сообщил он, опуская холеную кисть на клавиатуру бортового компьютера.
— Что за страна, — обратил я к нему свой вопль, — где я не могу быть вместе с любимой?!
— Летишь со мной? — предложил он.
— У меня ж с собой ни паспорта, ни фертингов, — осторожно предупредил я.
Вместо ответа Арбалетов неожиданно по-мальчишески постукал меня костяшками пальцев по лбу, и я полетел с ним.
Практически личный транспортно-пассажирский самолет, прямо-таки одна из тех птичек, сто метров от хвоста до носа, что мы с Татьяной только сегодня наблюдали на празднике в Тушино, аккуратно доставил двух командированных и небольшой груз в Америку. Причем один из командированных маниакально домогался девственницу-переводчицу, и, надо сказать, это ему удалось еще задолго до посадки.
Арбалетову нужно было провернуть какие-то свои дела, и он оставил меня скоротать время в одном из обыденно злачных мест игорного бизнеса. «Вот тебе десять монет, — сказал он. — Я вернусь через десять минут».
Я уже начал приноравливаться к его дилерским штучкам, поэтому лишь коротко кивнул и тут же пристроился к огромной, сверкающей никелем и полировкой рулетке.
Напротив меня играла утомленная красавица со звездой Давида меж одухотворенных грудей, а у ее ног сидели, словно изваянные, два королевских дога. Один свешивал язык направо, другой налево. Два классически розовых языка, как пара долек свежей ветчины.
Мы сделали ставки, Звезда удвоила и проиграла. Я удвоил и выиграл. Мы снова сделали ставки. Визави утроила и проиграла. Я утроил и выиграл. Мы опять сделали ставки. Она удесятерила и проиграла. Я удесятерил и выиграл. Не прошло и пяти минут, как передо мной выросла гора фишек. Звезда поднялась, скользнув по мне мимолетным взглядом «я вас знаю», и нарезвилась к выходу в сопровождении своих собачек. Я сгреб выигрыш в подсунутый пластиковый пакет и нагнал ее у паркинга со своим фамильярным «па-ззвольте проводить». Звезда снисходительно кивнула, и я заметил, что она сверхъестественно пьяна. Шофер в красной феске правил автомобилем; один дог сидел на переднем сиденье, а другой с нами на заднем. Я взял ее за руку, а далее пошло как по писаному, с добавлением некоторых пикантных вариаций, которые заключались в том, что, прибыв на побережье и одновременно вскрикнув и разомкнув объятия, мы разошлись в дальнейшем. Я хотел выпить и продолжать с ней; она же предпочла продолжать с шофером в феске и с одним из догов, раскинувшись на огромном горячем капоте автомобиля, в то время, как другой дог сжал меня за горло на горячем песке, постоянно сжимая челюсти, наблюдая за хозяйкой и своими более счастливыми собратьями… Поэтому вполне понятно, когда я краем глаза уловил, что по хребту желтой дюны продвигается фигура Арбалетова в кепочке «Рэнглер», закричал, рискуя быть перекушенным:
— Спаси, Арбалетов, мне плохо!..
Я снова был услышан.
— Ай эм сори, медам, — пропел Арбалетов, и не прошло и десяти минут, как вопрос был улажен, и мы летели обратно в Россию на практически личном самолете в качестве двух командированных с небольшим грузом, причем один из командированных домогался девственницу-бортпроводницу и, надо сказать, небезуспешно.
Таким образом, я вернулся домой к обеду, а пообедав и исполнив торопливо супружеский долг, заснул до вечера. Мне приснилось, что муж Татьяны подстерегает меня в темной подворотне и в поэтическом отчаянии и с угарным ощущением нравственной и творческой катастрофы метко всаживает мне в сердце жесткое, ледяное лезвие, а я только понимающе и беззлобно смотрю на него и прошу об одном: «Допиши мой роман, Петя!..»
Хорошенько выспавшись, я прозрел и ужаснулся: так спокойно отдал Татьяну носорогу, и она снова будет порабощена его знойной и верной любовью в безукоризненно уютной квартирке, и даже две дочурки будут для нее тяжелыми веригами, а вся благоухающая атмосфера их семейного очага — сладкой каторгой образцово-показательного супружества, а он, Петр Петрович, снова будет слагать свои беспримерные поэзы в честь блестящей, но несчастной жены, которая, конечно, когда-нибудь опять тайно ему изменит… но уже не со мной.
Если Татьяна не решается, то я сам должен поговорить с носорогом. Да, может быть, в конце концов никакой он и не носорог вовсе! Может быть, он поймет, что его любовь к такой женщине просто нонсенс и никакой своей преданностью он не изменит этого, и что-то, что он почитает за их общее счастье, есть лишь его собственное благополучие.
Я заглянул к жене и, увидев, что она увлечена какими-то хозяйственными хлопотами, поспешил к Татьяне. По дороге мне приходили в голову весьма странные фантазии относительно нашей с Татьяной будущей жизни. Я мечтал даже, что мы уедем куда-нибудь в глухую, но чистую и возвышенную провинцию со сладкими колокольными звонами, заживем тихо, патриархально, — я буду потихоньку пописывать, а она почитывать и нахваливать, и, конечно, плюс какие-нибудь сельские радости вроде огородика с чесноком и петрушкой, садика с вишнями.