Я все еще сидел в полной прострации, и моему состоянию весьма соответствовали медленное пение приплясывание маленького выводка кришнаитов, ползущих по противоположной стороне улицы на запах арбатского кооперативного шашлыка. Среди прочих выделялся лысоватый и жуликоватый адепт, сероликий вегетарианец, громче всех вопивший их магическое «Харе, харе!».
— Его я знаю! — снова сообщил неугомонный художник. — Он в свое время был известным книжным спекулянтом, пока не сошел с ума, раскрыв первый раз в своей жизни книгу, которая на беду оказалась «Источником вечного наслаждения» Бхагавад-Гитой…
— Вы-то кто такой? — резковато поинтересовался я. — Вы действительно художник? Как ваша фамилия?
— Ч., — просто ответил он.
— Ч.? Ну, теперь я по крайней мере буду знать, кто лучший художник, — хмыкнул я и, поднявшись, кинулся в направлении Пушкинской площади.
Ч. поднялся следом, некоторое время молча шагал рядом, всем своим видом показывая, что признает свою безмерную вину передо мной, а потом осторожно завел прежнюю песню.
— Я ее найду чего бы мне это ни стоило! — поклялся он. — У меня еще сохранились кое-какие старые, испытанные связи, и я уже начинаю догадываться, как провернуть для вас это дело.
— Бросьте трепаться, — вздохнул я.
Но раздражение на трепливого Ч., из-за которого были загублены мои скромные надежды на счастливый вечер, вспыхнуло и быстро погасло. Пышные наросты на коре, охватывавшие стволы старых тополей на Тверском бульваре, напоминали пушкинские бакенбарды.
— Я сделаю это! — все колготился Ч. — Я так искусно расставлю мои силки и манки, что петух трижды не прокричит, как я изловлю вашу курочку, и вы вдоволь натешитесь ею.
Тут он с таинственным видом полез во внутренний карман пиджака и многозначительно извлек оттуда замусоленную записную книгу. Он стал медленно перелистывать ее страницы, делая какие-то пометки и бормоча что-то, напоминающее заклинания.
Сознавая, что он, конечно, ломает передо мной комедию, я тем не менее поймал себя на том, что во мне снова всколыхнулась слабая, глупая надежда!
«Все в моей жизни теперь таково, что только и остается надеяться на этого сумасшедшего», — подумал я.
— Это забавно, — сказал я ему, — но я вам почти верю.
— Вот это вы молодец, — покровительственным тоном похвалил Ч. — Значит, наш коан уже начинает действовать.
— Ладно, — сказал я. — А как насчет того, чтобы где-нибудь перекусить?
— Ну, чашечкой какао вы меня, пожалуй, можете угостить, — благосклонно кивнул Ч.
Мы пересекли Пушкинскую площадь и вошли в маленькое «стоячее» кафе. Я спросил Ч., что он будет есть — бутерброды, пирожные, но тот решительно от всего отказался, заметив, что, кроме какао, ни на что не стоит и тратиться, и, пока я стоял в очереди у стойки, Ч. как ни в чем не бывало насобирал в блюдечко остатки недоеденных бутербродов и пирожных и, когда я подошел к нему с какао и закупленной снедью, уже с аппетитом жевал и веселым жестом приглашал меня присоединиться.
— Зачем же доедать объедки? — удивился я. — Я бы вас угостил…
— Взгляните, — в свою очередь, удивился он, — разве это ни одно и то же?.. А если вы такой щедрый, то отслюните мне некоторый аванс в счет моего будущего гонорара за вашу порочно-непорочную девственницу!
— Что за чушь, какая она девственница?
— Самая что ни на есть — в медицинском смысле, — уверил меня Ч. — На это у меня глаз наметан. Она из тех, что изощрены во всем, кроме самого простого и естественного. Сквозь огонь и воды они несут свой маленький замочек на своем маленьком сокровище в самой искренней и серьезной надежде на встречу с принцем. Это черт знает что за девчонки! Кстати, впоследствии преданности необычайной! То, что вам и грезилось, не правда ли?.. Вот я и в своем «путеводителе», — тут он похлопал по лежавшему в кармане блокноту, — в числе ее основных характеристик и примет отметил эту. У меня для этого свои особые обозначения. В данном случае — рисую простой, непорочный кружок. В противном случае я бы поставил в этом кружке жирную точку… Итак, с вашего позволения, она будет фигурировать у меня, ну, скажем, под псевдонимом Гретхен. Договорились?
— Я именно так о ней и думал! — воскликнул я. — Вы угадали с поразительной точностью!
— Не забывайте: я — лучший художник, — тщеславно заметил Ч. — Такие вещи я щелкаю, как орешки… Ну так как же — насчет аванса? — без стеснения допытывался он. — Ну, сделайте, сделайте широкий жест! — подбадривал он. — Начните наконец вылупляться из своей железной скорлупы!
При всей витиеватости слога он все-таки заметно начинал суетиться, когда заговаривал о деньгах, как обыкновенный алкаш-попрошайка, — так мне показалось. «Ну, пусть пропьет», — подумал я и дал ему четвертной.
— Милый мой, — усмехнулся он, словно прочитав мои мысли, — в отличие от вас, я уже трижды вшивался и расшивался и, слава Богу, свое уже отгулял… А начинать выпивать я имел честь, к вашему сведению, под предводительством самого Юрия Карловича Олеши, который уже тогда возлагал на меня большие надежды и нахваливал мой концептуализм.
— А вы и Юрия Карловича знали? — восхитился я, хотя и с некоторой недоверчивостью.
— Коан! — веско сказал Ч. — А вы как думали?
— Какой же он был, Юрий Карлович?
— Такой же, как его гениальная проза… Кстати… Вот именно в этой забегаловке мы с ним жевали эти самые эклерчики, да-с. Здесь, между прочим, до кафе располагалось похоронное бюро, и знаете, как в этой связи он называл эклеры, а?
— Как же?
— Ну, он называл их гениально — «гробики с гноем»!
— В самом деле! — восхищенно закашлялся я. — Послушайте, а с Василием Палычем вы случайно не знакомы?
— Не буду хвастаться, нет… Но мы, однако, учились с ним в одной школе.
— Случайно, не в одном классе? И он вас тоже нахваливал?
— Нет-нет, Аксенов на несколько лет постарше. — Ч. не обращал внимания на мою иронию. — Как он мог тогда, на Колыме, на нас, мелочь, смотреть — свысока, просто не замечал…
— Ну, а как насчет прекрасного художника…
— Э, нет! — прервал меня Ч. — Мемуары больших денег стоють. Не думаю, чтобы вы сейчас были настолько платежеспособны.
— Бог с вами, — обиделся я. — Знаете, как-то странно и неприятно все время слышать от вас о деньгах. Особенно при вашей «гениальности». И зачем, интересно, вам деньги? Неужто на холст и на кисти?
Ч. вдруг сделался чрезвычайно мрачен и, нервно двинув губами, оттолкнул от себя чашку с какао.
— А вы еще и жестокосердны! — прошептал он.
— Не слишком ли вы самонадеянны? — начал я.
— У вас всего лишь шлюху увели, да и то временно, я вам пообещал ее доставить, а вы считаете себя вправе распинать беззащитного человека! Что, интересно, вы тогда надеялись намалевать или накропать и как вообще вам пришло в голову причислять себя к лику святых — к художникам?!
— Да пошли вы… — взорвался я и, дожевывая находу «гробик с гноем», бросил Ч. в кафе, а сам вышел на улицу. Я был зол, и мне даже сделалось жаль выцыганенного четвертного.
Солнце уже село, но тяжелый, каленый отсвет еще лежал на всем.
«Вот тебе, — сказал я себе, — вместо сладкой, смелой девочки — сумасшедший старый мальчишка… А может быть, я уже миновал свой „последний отрезок“ и погрузился в дьявольское небытие?»
Я свернул на Страстной бульвар и снова упал на скамью. «Сколько раз за мою жизнь, — думал я, — вот так, кажется, должно было бы по всей логике закончиться мое бренное существование… ан нет! Оно все длилось и длилось, и я даже начал сомневаться в своей смертности и позволял себе посмеиваться над божественным…»
Около полутора часов я просидел с закрытыми глазами.
— Ваше счастье, я напал на ее след! — услышал я рядом голос Ч. и, открыв глаза, обнаружил, что уже совсем стемнело и ярко запылали уличные фонари. — Простите великодушно старика, погорячился! — добавил он смиренно.
В жестком электрическом свете, действительно постаревший, совсем старик, он выглядел прямо-таки пародией на Вергилия, причем какой-то жалкой, горемычной пародией — в своих новеньких кедах; он весь был готовность меня бог весть куда сопровождать. Единственно — его глаза горячечно и нешуточно горели сквозь фосфорический флер городского сумрака.
— А в остальном — как договорились, — все-таки уточнил он, имея в виду оплату своих услуг.
— Но коан-то — бесплатно? — улыбнулся я.
— Само собой, — подтвердил Ч., положив руку на сердце.
«Конечно, он просто-напросто мелкий попрошайка, — рассуждал я, с одной стороны, а с другой: — А вдруг он, правда, приведет меня к ней?» — И тут же у меня перед глазами забрезжил ее сюрреальный, сверхсовершенный образ, вызолоченный моими последними надеждами.
— Пойдемте! — вскочил я с почти апокалиптическим азартом, и мы отправились.
Мы окунулись в мерцающее Оно необъятной московской ночи, внешне незамысловатое, но мистически ноздреватое и непредсказуемое изнутри. В загадочном блокноте Ч. была подробнейше расчерчена непостижимо хитроумная схема поисков, в которую я даже и не пытался вникнуть, и Ч. методично отмечал некие ключевые пункты по мере нашего продвижения. Очень скоро я абсолютно поверил в то, что методы моего необыкновенного проводника имеют самую надежную и профессиональную основу: все плотнее и сочнее становилось сосредоточие окружавших нас плотских прелестей и соблазнов, — не то, чтобы зримых, но как-то энергетически чувственно осязаемых и чрезвычайно волнующих, возникающих в самых неожиданных местах и обстоятельствах: за тонированными стеклами автомобилей, в бархатисто затемненных парадных, на мраморных плато метрополитена, в прохладных изгибах классически темных аллей.
Я видел искренность и серьезность Ч., и меня даже начала мучить совесть, что я, по-видимому, напрасно обидел его в кафе, указав ему на его ничтожное положение и насмешливо усомнившись в его принадлежности к сословию художников. И если бы я руководствовался не разумом, а своим романтизмом, то, пожалуй, был бы рад сейчас щедро поделиться с ним деньгами без всяких услуг с его стороны. Но по всегдашней м