Я его пихнула и промолчала, а сама слова про глаза вспоминаю. А ночью сон видела такой, что до сих пор помню. Утром мы с подружкой опять на базар отправились. Только я от нее потихоньку оторвалась и со всех ног на полигон побежала, где военные учения проходили. Там за будкой деревянной притаилась и высматриваю, хочу того военного увидеть. Наверное, час просидела, тут меня солдат схватил.
— Ты что тут делаешь?
Я не отвечаю. Тогда он меня в караулку доставил. Минут через пятнадцать майор мой зашел. Посмотрел на меня, солдата отпустил, сел на лавку и долго молчал. Потом достал ключ, говорит, там-то я живу, иди, а я через час дела закончу и приду.
Я, как в тумане, пришла в его комнату. Помню, на улице на меня все с удивлением смотрели. А я внутри вся сомлела, но голову гордо кверху поднятой держала. Только когда дверь открывала, руки немножко тряслись. Пришел мой Андрюша, пирожков столовских принес и ситро две бутылки. Я на диване, как окаменевшая, сидела. Он умылся, что-то на стол еще поставил, говорит мне:
— Ну, идем, черноглазая, война войной, а обед по расписанию. Ты, пока в засаде сидела, должно быть, сильно проголодалась. Ешь, милая, тогда быстрей вырастешь!
Я села к столу и говорю ему.
— Ты со мной не разговаривай, как с ребенком, я уже взрослая, присмотрись!
Он так странно на меня посмотрел, этот взгляд вот тут до сих пор остался, — Марина Ильинична приложила руку к сердцу.
Спрашивает он меня:
— А если взрослая, зачем за будкой два часа сидела?
Я молчу.
— Вот что, Маринка, давай подкрепимся, я тебя провожу до моста и больше мы не будем глупостей делать, договорились?
Сам улыбается вроде, а глаза серьезные и вопрошающие.
— Сам свои пирожки ешь! — вспылила я. — На войне был, а сейчас боишься!
— Боюсь, — отвечает. — Даже не представляешь, как боюсь.
Я поднялась. Он с тревогой спрашивает:
— Убежала, а теперь как вернешься?
— Вернусь! — уверенно отвечаю. — Завтра в летнем клубе хорошее кино крутить будут. Приходи.
В табор я тогда с подружкой вернулась, она еще по базару ходила.
В кино мы с Андреем не пошли, на лодке катались. Он мне про себя рассказывал. Как воевал, как в Одессе оказался. И что скоро домой, на Дальний Восток, уезжает. Мне его слова грустно было слушать, и потекли у меня слезы из глаз. Тогда он говорит:
— Маринка! Я ведь уже старый для тебя. И жизнь твоя на мою не похожа. Я тебя очень долго помнить буду, моя красавица, только ничего у нас с тобою не получится!
Смолчала я, а на другой вечер опять к нему убежала. Весь месяц мы с ним где-нибудь встречались. Я уже не могла свою жизнь без него представить, без наших разговоров, его улыбки.
И вот настал день его отъезда. Встретились мы днем у моря. Он весь поникший сидит, смурной, тяжело ему со мной расставаться. А я тогда уже все для себя решила, да молчу, слишком важный шаг в жизни своей, да и его тоже, совершала. Тогда сама еще до конца не понимала, что всю свою прежнюю жизнь перечеркиваю одним махом! Но разве об этом думалось! Одно только на душе и на сердце девичьем было — с милым рядом всегда быть!
Вернулась в табор, собрала свое золотишко да фотокарточки семейные кое-какие захватила. Как была в одном наряде, так и ушла из дома! Андрей, когда на вокзал пришел, я его уже там дожидалась!
— Как сейчас помню его растерянное да радостное лицо, — Ильинична улыбнулась, глаза ее затуманились. — Уехали мы с ним с южного черного моря в далекий Хабаровск.
16
Всю дорогу разговаривали, а наговориться не могли. В Москве пересадка у нас была. Там купил мне Андрюша платье голубое в горошек и говорит:
— Вот, Марина, носи теперь это платье, привыкай к нему.
Всю ночь до самого утра на верхней полке тихо проплакала я и окончательно распрощалась со своей цыганской жизнью.
А уж как одела то платье да косы свои прибрала, так пассажиры даже с соседнего вагона приходили на меня посмотреть, подивиться, как я преобразилась. Андрюша тоже наглядеться не мог на меня! Только наряд свой жалела я, словно кого родного предавала.
— Выбросили наряд? — шепотом спросила Катя.
Женщина улыбнулась, хитро подняла бровь, и Катя отчетливо увидела перед собой красавицу цыганку. Ильинична наклонилась к ней и тоже тихо ответила:
— Со мной он. Когда тоска на сердце ляжет, достану его из сундука, погляжу на него, рукой поглажу, тоска и отходит. Да это нечасто бывает. Я уже забывать стала цыганскую жизнь. Я там одну жизнь прожила, а здесь таких жизней уже четыре прошло, — она тихо вздохнула. — Вот речка наша, Быстринка, бежит, ни на миг не останавливается, так и жизнь не остановишь, лучше уж вперед смотреть, а против течения зачем оглядываться, там уже новые воды.
Обе притихли. Девушка думала о старой цыганке, о себе, о завтрашнем дне, а Марина Ильинична все-таки на минуту оглянулась.
— Что с вами было дальше? — вернулась к рассказу хозяйки Катя.
— Добрались наконец мы до Хабаровска. Андрей привез меня в часть и пошел к командиру. Хороший он был, выделил нам комнату в бараке, а через месяц мы расписались. Дружно с мужем жили, счастливо. Только характер у меня порой горячий да взбалмошный бывал. Придет он со службы, усталый, голодный, а я уже в праздничном платье у дверей его дожидаюсь, в кино веду, уж очень я в кино любила ходить. Андрюша мой только улыбнется терпеливо да со мной идет. Я в зале кино смотрю, а он на стуле дремлет. Домой вернемся, он спать укладывается, завтра на службу рано подниматься, а я вдруг вспомню, что еще не кормила его, давай по комнате бегать, на стол собирать. И вот он, совсем сонный, сидит, ест, а я на него любуюсь, потом тормошить начну или песни петь.
Через год на границе неспокойно стало, его часть перебросили на юг, к Китаю. А я уже на сносях ходила. Муж меня в срочном порядке к матери, сюда вот, отправил, ночку со мной переночевал и в часть отбыл. Больше мы его не видели…
Она смотрела на лес за рекой, в который раз проживая последнее утро с мужем.
— Весь батальон его погиб. Спустя месяц нам об этом сообщили, в секрете все находилось. Далеко от дома Андрюшеньку схоронили, два раза только мы со свекровью туда ездили, навещали его…
И остались мы с ней одни. Она вдова, Андрей один только и был у нее. Молчаливая женщина, суровая, но меня за дочь с первого дня считала.
В июне я Мишеньку родила, стало нас трое. Свекровь моя, царствие ей небесное, здесь, в лесничестве, целительницей была. Со всего района к ней за помощью приезжали. Она все травы знала, много болезней лечить могла. Когда сыночку моему три месяца было, повезла она нас в церковь на станции, там батюшка и сына моего, и меня окрестил, и стала я, раба божия, крещеной.
Когда Мишутке годик исполнился, повела она меня в лес, стала все показывать да рассказывать. До этого я с ребенком дома сидела. А однажды она мне и говорит:
— Ты, Марина, молодая, красивая, тебе нужно свою жизнь устраивать. У меня деньги есть, поезжай в город, найди там работу, подходящий человек встретится, выходи замуж, а Мишеньку оставь у меня, я его сберегу.
Поехала я в город, пол года там пожила. Только сердце в лесу оставалось. И женихи негодными мне казались, и работа — скучной, неинтересной, а город — душным и тесным. Через шесть месяцев возвратилась я в лес и больше уже никуда не рвалась. Лет десять-двенадцать прошло, цыганка к нам приехала с ребенком, что-то у него болело. Я ее узнала, из соседнего табора она была, а тогда в наших краях кочевали. Рассказала мне про родных. Жениха через полгода после моего бегства арестовали за сбыт наркотиков, крупную партию у него в доме обнаружили. Семья моя в Ростове осела, свою цыганскую труппу организовали. У нас ведь в роду все музыкальными были: и пели, и на инструментах хорошо играли. Миро, брат мой, руководил. Про меня отец запретил разговаривать, проклял меня и всех женщин в моем роду до третьего колена…
Слушала я ее, да только словно не про меня она рассказывала, а про ту, другую цыганку из табора. А у меня уж совсем другая жизнь была, сама я другой стала. Тогда уже людей лечила. Миша на станции в школе учился, свекровь болеть начала, всю науку мне передала. Ничего другого в жизни уже не нужно было. Словно и родилась я только для того, чтобы в этом лесу, в этом доме жить да людей лечить. Так и жили. Миша вырос, женился. Свекровь успела Степана увидеть да благословить. Мишина жена умерла, страдалица, при родах, царствие ей небесное, а Миша ее только на два года пережил…
Ильинична посмотрела в сторону.
— Может, судьба, а может, проклятье барона сбывается… Вот и у Степы жена в аварию попала… Сама погибла, а Илюшу Бог схоронил, — женщина не выдержала, утерла фартуком глаза.
Притихшая Катя, прислонясь к стене, слушала горестную историю хозяйки.
Ильинична посмотрела на нее:
— Я ведь уже старая. Илюшу мне сильно жалко, несмышленыш он еще. Мне бы годков семь-восемь пожить, увидеть, как он покрепче ногами на земле стоять будет…
— Поживете, — успокоила ее Катя, — воздух у вас здесь такой чистый и живительный, что до ста лет только и жить.
Ильинична, вздохнув, продолжила:
— А десять лет назад в городе я была и цыганку с поезда встретила. Сама к ней подошла, словно почувствовала. Сообщила она, что отец мой умер и перед смертью простил меня, за ним и мама вскоре последовала. Я в церковь зашла, поминальные свечки поставила, попрощалась с родителями и домой вернулась. Вот так теперь втроем и живем, хлеб жуем.
— А что у Степана с ногой? — осторожно спросила Катя.
— Злые люди дробью пробили. В лесу он был. Целили в голову, да Бог сберег. Первый выстрел промазали, он успел схорониться, но ногу всю раздробили.
— Браконьеры стреляли?
Ильинична разгладила фартук, с досадой махнула рукой.
— И браконьеры сколько раз пытались его жизни лишить. Да он счастливый. А в тот раз не браконьеры, — она горестно вздохнула. — Я себя виню… Степан красивым был парнем, девки вокруг него все время крутились. Вырос, лесником работал, потом в армию забрали. Вернулся, буду, говорит, учиться. Выучился в техникуме лесохозяйственном. Сперва помощником лесничего был, скоро лесничим поставили. Лес он хорошо знал, да только характер озорной мешал ему жить спокойно. Молодой да шальной был, девок да баб любил, а они его еще больше. И вот приезжает ко мне девушка, Зинаида, с животом и плачет. Родители, говорит, из дома выгнали, а обрюхатил меня ваш Степан. Тогда я уж не стерпела, взяла ее да к нему поехали. А у него там зазноба, Неля из ресторана. Завела я эту Зину и говорю: — Ну, вот, Степан, провожай гостей, а свою будущую жену с ребенком в дом заводи. В субботу свадьбу сыграем, откладывать не станем!