– Эй, ЛМ, – окликает меня Сидни. – Принеси, а?
Я разглядываю мячик у своих ног, потом разрумянившееся веселое лицо Сидни.
– Пожалуйста!
Она широко улыбается.
Я наклоняюсь и поднимаю его. Все равно что поднять воздух – такой он легкий. Очень мелкими шагами я пересекаю коридор, прохожу в гостиную, ни на секунду не отводя глаз от мячика, который катается туда-сюда у меня на ладони, и я все жду, когда он свалится и поскачет обратно в коридор к входной двери.
Сидни подхватывает мячик у меня с руки.
– ’Пасиб’, – говорит она через плечо.
Моя рука внезапно пуста. Я не знаю, что делать дальше.
Сидни замечает это.
– Партейку? – Она протягивает мне свою ракетку.
Я оглядываю комнату. Дебби и Бекка занимают кресло: Дебби на сиденье, Бекка на подлокотнике. Тиффани, как всегда со своей сумочкой, с другой стороны теннисного стола и держит вторую ракетку. Тара стоит у доски и записывает счет.
– Можешь просто посмотреть, если хочешь, – говорит Сидни. И показывает на пустой стул.
– Давай, – говорит Тара.
Расстояние до пустого стула кажется очень большим – придется сделать много шагов. Дверь гораздо ближе. Я мотаю головой и поворачиваюсь, чтобы уйти, понимая уже по ходу, что ошиблась. Путь до двери занимает целую вечность.
– С чего бы ты хотела начать сегодня? – говоришь ты.
Я размышляю.
– С Сэма. Можно еще поговорить про Сэма?
– Конечно.
Но я не могу придумать, что сказать про Сэма.
– Я рассказывала вам про его хоккейные карточки?
Ты отрицательно качаешь головой.
– У него такая гигантская коллекция карточек. Ему покупают новую пачку каждый раз, когда он болеет. Он обожает эти карточки. Все время раскладывает их по кучкам.
Ты ничего не говоришь.
– По командам, позициям в команде, статистике или чему-то там еще.
Ты не двигаешься. Я рисую пальцем треугольник на диване.
– Мама сидит с ним после школы. В кухонном уголке. Плетет.
Ты наклоняешь голову набок:
– Плетет?
Я прекращаю водить пальцем.
– Ну типа плетет кружева. Это когда делаешь всякие кружевные штучки типа салфеток и ангелочков и прочего из ниток. Она плетет, а он разбирает карточки.
То, что я рассказала тебе о маме и Сэме дома, в кухонном уголке, почему-то кажется неправильным, слишком личным.
– Им нужны спокойные занятия, – объясняю я. – Им нужно много отдыхать.
– А ты что делаешь?
– Что я делаю?
– Пока мама плетет, а брат раскладывает карточки, что делаешь ты?
– О. – Я обвожу и снова обвожу треугольник, останавливаюсь, снова начинаю. – Ничего. Смотрю телик.
Ты ждешь, не добавлю ли я чего.
– Я выключаю звук, если они отдыхают.
Ты хмуришь бровь.
– Я могу субтитры читать, если мама и Сэм отдыхают.
– Ты смотришь телевизор без звука?
– У меня хорошо получается.
Ты слегка покачиваешь головой.
– Я что-то не совсем понимаю.
Я представляю наш большой телевизор в гостиной, работающий без звука, внизу экрана бегут субтитры.
– Слова внизу всегда немножко отстают от того, что говорят люди на экране. Но я уже научилась предугадывать реплики.
Кажется, ты хочешь задать вопрос.
– Это что-то типа хобби, – говорю я.
Ты что-то пишешь в блокнот.
– А у тебя есть другие хобби?
– Да вроде нет.
Я застегиваю пуговицы на свитере. Я расстегиваю пуговицы.
– А как же бег? – говоришь ты.
Я вижу себя бегущей – не всю себя, а только ноги внизу, каждая появляется, и исчезает, и снова появляется, опять, и опять, и опять.
– А что бег? – говорю я.
– Что ты чувствуешь, когда бегаешь?
– Не знаю. – Я ковыряю заусенец. – Ничего особо не чувствую.
Ты постукиваешь пальцем по губе.
– Мне типа поэтому и нравится бегать.
Кресло из мертвой коровы скрипит. Ты подаешься вперед и готова что-то сказать.
– Маме никогда не нравилось, – говорю я. – Она всегда считала, что меня собьет машина или еще что-нибудь в этом духе.
Ты отклоняешься назад.
– Она сказала, что всегда ждет звонка из полиции, – говорю я. – Когда я возвращалась после бега, у нее всегда был сердитый вид.
Я представляю, как мама сидит в кухонном уголке, рукодельничает и хмурится, а Сэм делит хоккейные карточки на аккуратные стопки. Мама не поднимает голову, когда я вхожу, просто продолжает плести. Сэм показывает мне свои карточки, где изображены улыбающиеся хоккеисты, хоккеисты на льду, хоккеисты в шлемах, хоккеисты без шлемов. «В душ сходить не хочешь? – говорит мама. – У тебя, наверное, домашки много?»
Ты пристально смотришь на меня: вероятно, ты задала мне какой-то вопрос.
– Что?
– Я не уверена, что понимаю, – говоришь ты. – За что бы твоей маме сердиться на тебя?
– Не знаю. Как только я захожу, она говорит: «У тебя, наверное, домашки много?» Так что обычно я просто иду к себе и не трогаю их.
Твои глаза слегка расширяются.
– Вот так это ощущается?
– Что?
– Что твоя мать хочет быть наедине с твоим братом и поэтому не хочет, чтобы ты была рядом?
Я не очень понимаю, как это вышло, но каким-то образом я сказала нечто, что, вообще-то, не имела в виду. Нечто, что не совсем правда. Или, может, нечто, что типа немножко правда.
Остаток времени я таращусь на циферблат.
Вечером Класс – совершенно другое место. Все должны находиться здесь с семи до восьми, поскольку предполагается, что за время пребывания в «Псих-ты» надо постараться не отстать от школьной программы. Тут положено сидеть тихо, но народ все время перешептывается и обменивается записочками, а стоит сотруднице выйти, как комната взрывается от шума.
Впрочем, прямо сейчас тишина. Тара красит ногти, Тиффани пишет письмо подруге из реального мира, Бекка спит, а Дебби обводит на кальке картинку из журнала – модель в вечернем платье. Собственно, учебой занимается одна Сидни.
Новенькая, которую все-таки зовут Аманда (я проверила на доске), растянулась на стуле в последнем ряду и притворяется, что спит. Голова прислонена к стене, глаза закрыты, рот растянут в полуулыбке. Но я знаю, что она не спит, потому что вижу, как она ритмично бьет внутренней стороной запястья по краю сиденья.
Наблюдать за этим неприятно, так что я возвращаюсь к заданию по французскому – заучить слова, которые могут пригодиться в отпуске, типа «бикини», «машина в аренду», «рестораны». Поскольку нам здесь запрещено пользоваться карандашами даже для математики (они считаются колюще-режущими), мне приходится писать фломастером, а он растекается; я комкаю лист и начинаю заново.
Сотрудница встает и говорит, что дойдет до бака с переработкой в коридоре, ей надо выбросить пустую банку из-под газировки. Она говорит, что надеется на наше хорошее поведение.
Сотрудница выходит; комната мгновенно оживает.
– Дашь мне лак, когда закончишь? – спрашивает Сидни у Тары.
– Если одолжишь мне наушники, – говорит Тара.
Пока они договариваются об условиях обмена, Тиффани поворачивается к Дебби, чтобы рассмотреть картинку. Дебби прикрывает ее рукой, но слишком поздно.
– Зачем ты все время это делаешь? – спрашивает Тиффани у Дебби.
– Делаю что?
– Рисуешь худых людей.
Сотрудница возвращается, громко покашливая.
Тиффани разворачивается обратно; все возвращаются к своим занятиям.
Дебби ошарашена. Она откладывает кальку и разглядывает модель в журнале. Потом пролистывает свой блокнот. Один за другим следуют изображения высоких стройных женщин в модной одежде. Она доходит до последней страницы и поднимает взгляд. Никто, кроме меня, не видит. У Дебби слезы на глазах.
Я быстро отворачиваюсь, но Дебби знает, что я видела. Когда я снова смотрю на нее через несколько секунд, она уже укрывает своим свитером Бекку, подтыкая края, как делают матери. Когда я только попала сюда, Дебби пыталась со мной разговаривать; она даже предложила мне кусок пирога, который прислала ее мама. Но сейчас, скорее всего, я уже отпугнула ее.
Дебби натягивает Бекке свитер до самой шеи, невероятно бледной и хрупкой шеи, закрывает свой блокнот и пялится в пустоту, пока сотрудница не отпускает нас.
Когда вечером я иду чистить зубы, Рошель, дежурная по туалетам, сидит, склонившись над своим журналом. Кто-то в кабинке за моей спиной нажимает на ручку смыва. Бачок хрипит, а потом с грохотом сливает воду. В воздухе кислый запах рвоты.
Бекка выходит из кабинки, на ней махровый халатик со щенками, а на ногах пушистые тапочки в виде щенков. Дверь кабинки с лязгом захлопывается за ней. Потом ее лицо отражается в зеркале рядом с моим. Она вытирает уголки рта туалетной бумагой.
Когда Бекка выплывает из туалета, я краем глаза наблюдаю за Рошель. Она читает, и ее губы непроизвольно шевелятся; она даже не замечает, как Бекка проходит мимо нее.
На следующий день Аманды нет на завтраке. Это событие, потому что ходить в столовую обязательно, даже если у тебя нет пищевых затруднений. Дебби ушла к дежурной по столовой узнать, в чем дело.
– Дебби заколебала лезть везде, – говорит Тиффани.
– Она просто пытается помочь, – говорит Бекка.
Тиффани закатывает глаза; я вожу пальцем по металлической полоске, окаймляющей столешницу, и замечаю, что она немножко болтается.
Раздается звонок: завтрак закончен. Кругом стук, и лязг, и жалобы, народ поднимается и расходится, куда там им надо.
Наша группа задерживается, мы ждем Дебби. Она торопливо идет к столу, и мы все подаемся вперед послушать, что выяснилось.
– Ее застукали, – шепчет Дебби. – Она резалась.
Щеки у меня вспыхивают, я натягиваю рукава и таращусь на свои колени.
– Ффу, – говорит Бекка. – Гадость какая.
– Заткнись, – говорит Сидни. Я не поднимаю глаз, но мне кажется, она сказала это из-за меня. – Так а где она?
– В «Чуинги», скорее всего, – отвечает Дебби.
– Откуда ты знаешь? – говорит Сидни.
– Я слышала, что ей прописали уколы, – говорит Дебби. Она драматично понижает голос. – Успокоительные.