– Если вы думаете, что здесь сумасшедший дом, попробуйте пожить с моей семейкой.
Пара человек согласно кивают. Никто, похоже, не в состоянии есть.
– Что будешь делать? – говорит Сидни через некоторое время. – Ну, в смысле, чтобы выкарабкаться?
– Меня переводят на что-то вроде дневного стационара. Какая-то группа, встречи каждый день после школы. – Тиффани делает такой жест, как будто отмахивается от мухи.
– А ты не можешь ходить в школу, а потом приходить на Группу сюда? – говорит Сидни.
– Слишком далеко, как я поняла, – мрачно говорит Тиффани. А потом добавляет еле слышно: – Это уже будет не то.
Звенит звонок; никто не двигается. Потом подходит Клэр и говорит, что сегодня нам не обязательно сразу расходиться по своим занятиям; нам разрешили проводить Тиффани до выхода.
Мы все стоим кружком в приемной, ждем такси Тиффани и не обсуждаем ее отъезд – все, кроме Аманды, которая не вышла из своей комнаты, когда наступило время проводов. Вещи Тиффани легко поместились в один пластиковый пакет. Она поглаживает застежку своей сумочки и притворяется, будто ей дела нет до того, что она уезжает, – и отчего-то выглядит маленькой.
Наконец такси подъезжает и сигналит. Сидни обнимает Тиффани. Тара говорит, что будет писать. Дебби говорит, что будет по-настоящему скучать по Тиффани.
– Ты мне спуску не давала с этим… ну знаешь, с хренью.
Произнести слово «хрень» – большое достижение для Дебби, и я думаю, вдруг она сейчас засмеется, но у нее глаза на мокром месте.
Тиффани легонько толкает меня в плечо и говорит, что я должна продолжать высказываться на Группе. Я киваю. Потом до меня доходит, что кивать – не то же самое, что говорить.
– Ладно, – говорю я. Я хочу сказать «обещаю», но слово застревает в горле.
И когда у всех, включая Тиффани, такой вид, будто они вот-вот расплачутся, Сидни говорит:
– Эй, а раз уж ты уезжаешь… может, расскажешь нам, зачем ты везде таскаешь эту чертову сумочку?
Тиффани теребит застежку.
– Обещаете, что никому не расскажете?
Мы обещаем.
Она открывает сумочку и вытаскивает оттуда истрепанный кусок розовой ткани.
– Мое старое младенческое покрывальце.
Она улыбается, пожимает плечами и поворачивается к выходу.
Когда автоматические двери разъезжаются в стороны, в помещение врывается поток теплого влажного воздуха и сдувает мои волосы с лица. Снег растаял; на кончиках веток – крошечные зеленые почки. Меня осеняет: скоро весна. Потом лето. Дети будут носиться по дорожкам на великах, отцы выкатят барбекюшницы, матери станут делать лимонад кувшинами.
Двери съезжаются обратно, и в «Псих-ты» снова зима.
Что-то щемит в груди. Мне чего-то хочется, но я не могу понять чего.
Дебби, Сидни, Тара и я молча бредем обратно к спальням. Дойдя до поста сотрудниц, мы расходимся; никто не торопится идти на свои занятия, особенно я, потому что у меня Класс. Я вижу, как Руби надевает пальто, – у нее закончилась смена.
– Руби, какой сегодня день в реальном мире? – спрашиваю я, когда остальные уходят.
– В реальном мире? О чем ты, деточка?
– Ну там, снаружи. – Я показываю на окно. – Какой день?
– Среда.
– Нет, я про дату. Какое число?
Она смотрит на доску. Имя Тиффани уже стерто. Сидни и Тара повышены до Третьего уровня, вместе с Дебби. Рядом с именем Бекки пометка «отделение Ч.». Итого в нашей группе пятеро: Сидни, Тара и Дебби, которые скоро выпустятся, а еще Аманда и я.
– Двадцать седьмое марта, – говорит Руби.
Она говорит, что ей пора идти домой и поспать немного. Она говорит, у нее по соседству идет ремонт и она очень надеется, что они там закончили с перфоратором. Она меряет меня взглядом и затем улыбается. Она говорит, беспокоиться не о чем, и сует мне ириску. Но «чувство хотения» не исчезает.
Позже, после Класса, я сопровождаю сама себя до твоего кабинета. Свет в комнате ожидания выключен, и НЛО перед дверями мозгоправов не работают. Я сажусь на свой обычный стул у тебя перед дверью и жду, посматривая на часы. Если бы это была стоматология, то тут лежали бы старые выпуски «National Geographic»; здесь же только коробки с бумажными платочками и еще коробки с бумажными платочками.
Я снова смотрю на часы.
Ты опаздываешь. На пятнадцать минут.
Я считаю коробки с платками и НЛО. Я занимаюсь вычислениями: на каждый НЛО приходится полторы коробки с платками. Я снова смотрю на часы и уже знаю, что ты не придешь. Что что-то случилось.
Я, наверное, ошиблась. Должно быть, у меня изменилось расписание. Это иногда случается. Я решаю подождать до двадцати минут опоздания, потом сходить проверить доску.
Затем до меня доходит: в среду у тебя выходной. Я помню с последней встречи, как ты говоришь: «Увидимся в четверг». Ты не сказала: «Увидимся завтра». Ты сказала: «Увидимся в четверг». Я почему-то чувствую раздражение, потом страх. До четверга еще как до луны пешком. Что мне делать до четверга?
Я решаю пойти в Класс и посчитать, сколько часов остается до завтра. Сколько часов, потом сколько минут, потом сколько секунд. Это, по крайней мере, поможет скоротать время.
Класс тоже закрыт. У меня остается всего один вариант – гостиная. Когда я вхожу туда, телевизор работает, но его никто не смотрит; потом я вижу Аманду, лежащую на диване. Она замечает меня раньше, чем я успеваю выскользнуть.
– Итак, – говорит она, – ты была в курсе, что Бекка всех разводит?
Я не знаю, что ответить. Голос у нее подкупающий, в нем столько одобрения; видимо, я должна сказать «да», но почему-то не говорю. Я пожимаю плечами.
– Круто, – говорит она, принимая сидячее положение. – Офигенно круто.
Я сажусь на стул как можно дальше от нее и притворяюсь, что с интересом смотрю сериал, старый эпизод «Семейных уз»[22]. Алекс пытается не дать своей матери заглянуть в шкаф.
– Кстати, ЛМ, – говорит Аманда, – ты вот чем пользуешься?
Я не понимаю.
Она задирает рукав и показывает на линию лиловатых припухлостей на внутренней стороне руки; она крутит ладонью, демонстрируя мне, что эти рубцы окружают все запястье на манер браслета.
– Ну типа ножницами? Стеклом? Проволокой?
Я пытаюсь сосредоточиться на телике. Мама из «Семейных уз» отворачивается, и тот, кто прячется в шкафу, открывает двери; Алекс с невинным видом захлопывает их. Я не совсем врубаюсь, потому что меня отвлекает Аманда.
– Я знала девчонку, которая использовала отцовскую кредитку. Приятно заходит. Есть в этом какое-то скрытое психологическое посланьице, тебе не кажется?
Я ничего не говорю.
– Мои личные предпочтения? – Аманда располагается так, чтобы закрывать мне экран. – Булавка и лак для волос. Алкоголь втирать тоже тема. Но лак лучше всего. Шрамы от него распухают.
Она снова ложится.
– Кстати, – говорит она, – я тут нашла одну торчащую скобку. Внизу, на стуле в учебной комнате. Отлично работает.
Я вспоминаю выражение ее лица, когда недавно в Классе я заметила, что она трет рукой о сиденье стула, делая вид, что спит.
– Третий ряд, последний стул, – говорит она. – Просто подумала, что тебе тоже захочется знать. На случай, если они найдут твою железяку.
В четверг я не дожидаюсь, пока ты спросишь меня, с чего я хочу начать. Ты еще не закрыла двери, а я уже предлагаю тебе посмотреть на мои шрамы.
Ты сохраняешь нейтральное выражение лица.
– Ты хочешь показать мне их? – говоришь ты.
Я киваю. Я зажимаю манжет рукава между большим и указательным пальцем другой руки, но вместо того, чтобы закатать его вверх, тяну вниз. Пока он не скрывает запястье. Пока он не скрывает ладонь. Пока вся рука целиком не оказывается спрятанной внутри рукава.
– Я пользуюсь маминым рукодельным ножом, – говорю я, пялясь на свой рукав. – Или ее ножничками для вышивки. Однажды здесь я использовала зубчатую кромку в этой штуке с полотенцами, в туалете для посетителей.
Я чувствую, как уголки моих губ ползут вверх; не сказать, чтобы я счастлива, но мне почему-то приходится бороться со жгучим желанием улыбаться.
Я проверяю твою реакцию. Ты чего-то ждешь, я уверена. Твое нормальное, спокойное лицо выдает капельку ожидания. Ожидания и чего-то еще, чего-то вроде надежды.
Я тереблю рукав большим и указательным пальцем, а затем неспешно, с некой торжественностью, закатываю рукав до самого локтя и протягиваю руку к тебе.
Ты не испытываешь отвращения, или страха, или сотни других неправильных чувств, которые могла бы испытывать; ты выглядишь собой – ты серьезная, заинтересованная и, может быть, самую малость гордишься мной.
Я смотрю на свою руку. Она иссечена розовыми линиями, линиями, которые поражают меня своей нежностью и прозрачностью, и я помню, как сама сделала эти линии.
Я раскатываю рукав обратно и решаю, что сейчас было бы очень кстати как-то пошутить.
– Кажется, не носить мне открытых вечерних платьев, – говорю я.
У тебя на лице недоумение.
– Дебби, ну, знаете, Дебби из моей группы, всегда рисует красивые бальные платья. Мне надо попросить ее придумать для меня особый фасон – такое, чтобы с длинными рукавами.
Я смеюсь. Ты не смеешься.
– Почему ты считаешь, что тебе никогда не носить открытых платьев?
Я пожимаю плечами. Я никогда не собиралась носить нарядную одежду, но прямо сейчас, по каким-то тупым причинам, мне ужасно хочется. Вообще-то, хочется настолько сильно, что я готова заплакать.
– Не знаю.
– Однажды ты вполне сможешь надеть вечернее платье. – Ты говоришь это весьма уверенно.
– Да?
Ты киваешь.
– У меня достаточно причин считать, что ты будешь делать все то, что делают другие девушки, все то, что ты захочешь.
Я как будто застряла в этом дурацком бальном платье, на которое мне было совершенно плевать до настоящего момента.
– С такими-то руками? – Я протягиваю обе руки вперед, держа манжеты рукавов обернутыми вокруг больших пальцев.