Мне немного легчает оттого, что он знает, где я, хотя я сама не знаю.
– Мне отсюда пятнадцать минут, – говорит он. – Можешь подождать меня там? Найдешь место, чтобы дождаться? Иди в «Данкин Донатс», ладно? – Я слышу скрип его рабочего кресла и представляю, как он встает, отталкивает кресло от стола и берет ключи. – Я постараюсь как можно скорее.
Мимо мчатся машины, поэтому я не уверена, что он попрощался.
Я стаю на краю проезжей части и жду како-го-нибудь просвета в движении, чтобы перебежать на ту сторону к «Данкин Донатс». Поток машин нескончаемый в обе стороны. Когда расчищается одна сторона, занята встречка. В конце концов я перебегаю через половину и стою на асфальтовой полоске посреди дороги, а машины несутся мимо, практически засасывая меня в воздушную воронку. Через некоторое время я совершаю рывок через вторую половину.
В «Данкин Донатс» тепло и очень светло; единственные клиенты – двое мужчин в рабочих комбинезонах. Они сидят у стойки рядом, но друг с другом не разговаривают, просто читают две разные полосы одной газеты, лежащей перед ними. Я сажусь на другом конце стойки и изучаю пластиковые ценники под рядами пончиков. В шоколадной глазури, просто в шоколаде, со сливочной начинкой, с заварным кремом, с желе. Слишком большой выбор. Я сижу и сосредоточенно пытаюсь не дрожать.
Распашные двери из кухни открываются, и входит официантка в розовом переднике и шапочке. Она подливает мужчинам кофе, даже не спрашивая, хотят ли они добавки, потом подходит ко мне и стоит рядом. Пластиковый значок с именем сообщает, что она Пегги.
– Что будем?
В смысле, что будем? Недоумеваю я.
Она окидывает меня взглядом.
– Хочешь что-то заказать? – говорит она.
– О, – говорю я. – Нет. То есть да. – Тут я вспоминаю, что у меня нет денег. – Стакан воды. Пожалуйста.
Она окидывает меня взглядом с головы до ног.
– Это все?
– Да. Спасибо, – говорю я. Она разворачивается. – Простите, – говорю я ей в спину.
Через минуту она приносит мне воду.
– Спасибо, – говорю я.
Но ее уже нет, она ставит гигантский кофейник для фильтр-кофе в гигантскую кофемашину, обслуживает какого-то бизнесмена, который заказал большой черный кофе навынос.
Я делаю маленькие глотки, пытаясь растянуть воду на подольше. Я пытаюсь силой воли унять дрожь; не получается. Пегги все поглядывает на меня, а я старательно делаю вид, что не замечаю. Она вытирает стойку тряпкой. Я обхватываю себя руками. Краем глаза я вижу, как она кивает сама себе, словно приняла важное решение. Она щелкает выключателем какой-то большой машины на стойке, та оживает.
И вдруг Пегги стоит передо мной с чашкой горячего шоколада, сверху – лихо закрученная горка сливок.
– Думаю, вот этого тебе хочется, – говорит она. Она ставит на стойку передо мной еще одну чашку, наливает туда немного кофе, делает глоток. Еще один.
– Убежала?
Я размышляю, вызовет ли она полицию. И гадаю, не оказывался ли тут кто-то еще из «Псих-ты». И выгнали ли их после этого. Или отправили в «Чувихи».
– Типа того, – говорю я.
Она выдыхает на манер Сидни, когда та пускает колечки дыма.
– Как вы догадались? – говорю я.
Она вскидывает подбородок.
– Ты без куртки. На улице слишком прохладно, чтобы разгуливать без верхней одежды. – Она улыбается. – Сдается мне, ты ушла откуда-то в большой спешке.
Я беру чашку с горячим шоколадом обеими руками, надеясь, что тепло от нее перейдет в меня.
– Куда направляешься? – говорит Пегги.
– Никуда. Домой, наверное.
Я пожимаю плечами и таращусь на поднос с кремовыми пончиками.
– Хочешь один такой? – говорит она.
– Да нет, не надо, – говорю я. Затем: – У меня нет денег.
Она вынимает лист вощеной бумаги из маленькой коробки, берет сливочный пончик, кладет его на тарелку и ставит передо мной.
– За счет заведения, – говорит она.
Открываются двери, входит семья. Пегги помогает им выбрать дюжину пончиков с собой. Мужчины на другом конце стойки расплачиваются, приходят и уходят еще какие-то люди, пока я ем свой пончик и пью горячий шоколад.
Пегги возвращается ко мне, потягивает свой кофе, чешет нос.
– Холодно, – говорит она, чуть высовывая язык. Она рассматривает меня. – Кто-нибудь знает, где ты?
– Папа. Он уже едет.
Она кивает, очевидно довольная ответом; я одновременно немного горжусь и немного смущаюсь.
– Слушай, – говорит Пегги. – У меня есть ребенок. Он уже вырос. Но он все равно мой малыш, понимаешь?
Она говорит это так убежденно, что мне остается только сказать «да», хотя я не до конца уверена, что понимаю.
– Он по-прежнему позволяет мне посуетиться вокруг него, как детстве. – Она улыбается. – Когда твой папа приедет сюда, ему, возможно, захочется посуетиться вокруг тебя. – Она отхлебывает кофе. – Позволь ему.
Когда я вижу в витрине отражение знакомой белой машины, я все еще не согрелась, даже после второй чашки горячего шоколада. Машина резко тормозит, папа выскакивает оттуда и делает три длинных быстрых – почти бегом – шага к двери. Он без куртки, и ветер лохматит и раздувает волосы у него на голове.
Потом он внутри «Данкин Донатс», а я внутри теплого темного объятия, объятия, которое пахнет лосьоном после бритья, и спреем для разглаживания, и домом. Он весь дрожит, а я наконец не дрожу.
Вот он отстраняется, и вид у него смущенный. Он опускает взгляд и хлопает себя по карманам, словно ищет что-то, и я замечаю, что волосы у него на макушке поредели еще больше. Он поднимает глаза, и они мокрые; это разрывает мне сердце.
Он пододвигает виниловый стул к моему.
– Не возражаешь, если я присяду?
– Да. В смысле, нет. Не возражаю.
Он садится осторожно, как будто беспокоится, что стул не выдержит его или вроде того. Он выглядит усталым и взъерошенным, волосы у него лежат как попало, словно он только что проснулся. Сейчас я чувствую смущение и неловкость из-за того, что потревожила его.
– Ты в порядке? – говорит он наконец.
– Наверное. – Я пожимаю плечами.
Момент, кажется, требует ответа получше, ну или хотя бы подлиннее.
– Ага. На самом деле я думаю, что мне стало лучше. Вот что странно.
Подходит Пегги со своим кофейником, папа говорит, да, пожалуйста, и она наливает кофе в кружку перед ним. Она окидывает его оценивающим взглядом, и я киваю, желая сообщить ей – это он, это мой папа. Она с полуулыбкой отворачивается и идет обслуживать кого-то еще.
Мы с папой прихлебываем из кружек и смотрим прямо, на горки пончиков. Стена напротив нас зеркальная, на ней розовые надписи, рекламирующие разные сочетания пончиков и кофе, и в просветах между буквами я вижу нас обоих – как мы подносим кружки ко рту и потом одновременно ставим их на стойку. Я наблюдаю, как папа прикусывает губу, затем вижу, что я делаю то же самое.
– Я позвонил туда, в то место, где ты была, и сообщил им, что ты в безопасности, – говорит он.
Я изображаю кивком спасибо.
– Ну так что, – говорит он, – отправилась на пробежку?
Выражение его лица меняется с шутливого на серьезное.
Я киваю.
– Чувствовала себя в ловушке?
Я хочу согласиться, ведь, по-моему, такого ответа он ждет. Но я не могу сказать «да», поскольку убежала вовсе не из-за этого. Я пожимаю плечами.
Повисает долгое молчание, а потом мы оба одновременно начинаем говорить.
– Давай ты первая, – говорит он.
– Как Сэм? – говорю я.
– Сэм? Хорошо. Правда хорошо. – Его слова звучат так, словно он пытается убедить меня, а может – убедить себя. – На прошлой неделе добрался до отметки в двадцать семь килограммов.
– Здорово, – говорю я, вспоминая, как мы все радовались, когда на прошлой неделе Тара добралась до сорока пяти.
– Ага, – говорит он. – Здорово, да?
При этом он выглядит все таким же усталым и встревоженным. Мне хочется сказать ему что-нибудь ободряющее. Мне хочется рассказать ему обо всем, что я узнала в «Псих-ты». Чтобы он убедился, что со мной все в порядке, чтобы он не беспокоился обо мне.
– А знаешь, – говорю я очень разумным, ты-не-поверишь тоном. – Я раньше думала, что это я виновата. Я про Сэма.
Он быстро поднимает глаза на меня – и сразу отводит.
– Я думала, это моя вина, что Сэм заболел.
Он снова смотрит на меня, на этот раз как будто видит впервые.
– Это я должен был присматривать за ним в тот день, – говорит он своей чашке с кофе.
– Знаю, – говорю я.
Что-то внутри отпускает меня, потому что я действительно знаю это.
Я ставлю кружку на стойку, но по ощущениям я будто снимаю с себя что-то громадное, что-то очень тяжелое.
Я смотрю на папин профиль. Один мускул у него на лице ритмично дергается, как у Дебби, когда она сдерживает слезы. Он выглядит очень несчастным, и мне хочется сказать что-то, чтобы ему полегчало.
– Все нормально.
– Нет, – говорит он. – Ничего не нормально.
– Да правда, – настаиваю я. – Не беспокойся. Тебе и так хватает беспокойства с Сэмом и мамой.
– Вот так это все видится тебе?
– Ну да, наверное. Иногда.
Он запускает пятерню себе в волосы, но от этого прическа лучше не становится. Я черчу линию в сахарной пудре у себя на тарелке.
– Ну, я беспокоюсь, да. Видишь ли, я беспокоюсь о тебе. Сейчас.
– Я в порядке, – говорю я.
В этом его беспокойстве вроде как ничего хорошего. Но это мне даже нравится, самую малость.
Пегги не желает брать с нас денег, но папа настаивает, а потом говорит, что мы возьмем еще дюжину пончиков с собой. Пока мы стоим перед кассой и выбираем пару тех и пару этих, я шепчу, что надо оставить Пегги хорошие чаевые. Он дает мне два доллара, я иду к тому месту, где мы сидели, и сую купюры под свою кружку.
Пегги благодарит нас, и папа протягивает ладонь через стойку и пожимает ей руку. Она никак не показывает, что это идиотизм, так что я тоже пожимаю ей руку. Потом она отходит, чтобы обслужить пару панк-рокеров.
– Подожди здесь, – говорит папа. – Я прогрею машину, и тогда выйдешь.