На следующий день, когда все возвращаются из курилки и мы рассаживаемся на привычных местах на Группе, Клэр объявляет, что к нам присоединится еще одна девушка. Она спрашивает, не принесет ли кто-нибудь дополнительный стул.
– Поставь сюда, пожалуйста, – просит она Сидни. – Рядом с Кэлли.
Я сижу совершенно, совершенно неподвижно.
Дверь скрипит, и входит новенькая. Она маленькая, с крашеными черными волосами, убранными назад детскими заколочками, на губах красная помада, и я никогда не видела такой бледной, белой кожи. На новенькой рваные джинсы и свитшот.
Клэр указывает на незанятое место рядом со мной и приглашает ее сесть. Девчонка усаживается, потом берется за края сиденья и елозит ножками стула по своему крошечному участку пола, устраиваясь поудобнее. Ее стул стукается о мой. И ударная волна прокатывается по всему моему телу.
– Ой, – говорит она.
Клэр спрашивает, кто хочет представить всех, но, похоже, все внезапно застеснялись. Так что она сама называет имена по кругу, не упоминая наших затруднений.
Новенькая так быстро произносит свое имя, что я не уверена, она Аманда или Анда. Потом, когда все молчат, она добавляет:
– Господи, ну и парилка же здесь.
Клэр спрашивает Аманду/Анду, хочет ли та рассказать, почему она в «Псих-ты». Аманда/Анда стягивает свитшот. Я ощущаю каждое ее движение через свой стул.
Девчонки в кругу вскрикивают. Рука Дебби прижата ко рту, остальные таращатся на новенькую.
Ее свитшот на полу, а она сидит в легкой белой майке и протягивает вперед свои руки, чтобы все могли рассмотреть геометрию пересекающихся шрамов на тыльной стороне: параллельные шрамы до локтей, раздваивающиеся линии, линии под тупым углом. На коже у запястий выцарапаны слова. Розовая рубцовая ткань на одной руке складывается в слово «жизнь». На другой – «отстой».
Я натягиваю рукава на большие пальцы и изо всех сил сжимаю ткань изнутри.
– Мне типа и незачем тут быть, – говорит она. – Просто один добренький учитель английского решил, что я пытаюсь покончить с собой.
Все немного ерзают, потом тишина.
– А ты не пытаешься? – в конце концов говорит Сидни.
– Да если бы, – говорит Аманда/Анда.
– Тогда зачем это все?
– Чтоб я знала, – отвечает она. И потом сразу: – Низкая самооценка. Проблемы с самоконтролем. Подавляемая враждебность. Все правильно? – Она обращается к Клэр.
Клэр не отвечает, так что Аманда/Анда снова поворачивается к Сидни.
– Слушайте, я, честно, не врубаюсь, какая разница между мной и людьми, которые делают пирсинг на языке. Или на губах. Или в ушах, боже мой. Это мое тело. – Она оглядывает круг; никто не шевелится. – Это украшение. Типа татуировок. – Она продолжает говорить так, словно все случайно наткнулись на нее, пока она болтала с кем-то еще. Как будто это мы все новенькие, а не она. – Лучше, чем когда люди сгрызают ногти до крови. В смысле, они же прям едят свою собственную плоть. Каннибалы.
Тиффани, которая сгрызает ногти до крови, прячет ладони под бедра.
– Ну в смысле, чего все так парятся? У нас же свобода самовыражения, не?
Я тру край манжета между пальцами. Откуда-то издалека доносится яростный лай. Аманда/Анда рассказывает о какой-то статье в журнале. Я немного поворачиваю голову, чтобы разобрать слова.
– Прикиньте, раньше людям все время пускали кровь, – говорит она. – Когда они болели. Это вызывает всплеск эндорфинов.
– И… – Все головы поворачиваются на голос Клэр. – Тебе становится лучше от этого? – спрашивает Клэр.
– Однозначно. – Аманда/Анда ерзает на стуле. – Это кайф. В смысле, ты чувствуешь себя потрясающе. И не важно, как плохо было до этого. Эмоциональный подъем. Как будто ты внезапно ожил.
– И тебе хочется это повторять? – спрашивает Клэр.
Пальцы у меня онемели, так сильно я сжимаю рукава.
– Ну да. А что?
– Давай я перефразирую, – медленно произносит Клэр. – Тебе необходимо это повторять?
Новенькая наклоняется вперед, сидя на стуле, и ее темные глаза сверкают.
– Мне нет, – говорит она. – Я это контролирую. Я всегда контролирую это. – Она скрещивает руки на груди; ее локоть задевает мой. Я подпрыгиваю.
– А как у тебя, Кэлли? – Голос у Клэр громкий. – Ты контролируешь это?
В комнате мертвая тишина. Дебби перестает жевать свою жвачку для похудения. Даже пес прекращает лаять. Где-то далеко в коридоре звонит телефон – один звонок, два, три. Невидимый голос отвечает.
– Кэлли?
Я чувствую, как новенькая поворачивается и смотрит на меня.
Я киваю.
И я чувствую, как все остальные в группе выдыхают.
Остаток сессии я провожу, считая стежки на кроссовке и ненавидя эту Аманду/Анду, ненавидя Клэр, ненавидя это место. Потому что теперь все знают, из-за чего я здесь.
За ужином я сижу на своем обычном месте, в дальнем конце длинного прямоугольного стола, и пытаюсь жевать каждый кусок двадцать раз. Так получается, что я трачу на еду ровно столько времени, сколько все остальные, – на еду плюс болтовню. Другие девчонки отвернулись, обсуждают какую-то петицию. Сидни говорит, ей хочется пиццы. Тара предлагает обезжиренный йогурт. Петиция, вычисляю я, наверное, касается еды. Бекка говорит, что хочет безглютеновых крутонов, что бы это ни было.
– Как насчет бара мороженого? – говорит Дебби. – Ну типа как салат-бар. Подходишь сколько угодно раз.
– Ага, ну да, – говорит Тиффани. – Как раз то, что тебе нужно.
– Я пошутила, – говорит Дебби.
– А ты чего хочешь? – Я не сразу узнаю голос – это новенькая.
Когда я поднимаю глаза, в мою сторону повернуты два ряда голов. Я вдруг вспоминаю детскую книжку, которую бабуля подарила мне, когда я была маленькой, – о французской девочке Мадлен, жившей с двенадцатью девочками, которые «все делали парами»[7].
Я беру свою пластиковую ложку и леплю небольшой холмик из картофельного пюре.
– Мы про нее ничего не знаем, – слышу я Дебби. – Она не разговаривает.
Я делаю маленький лыжный склон из пюре, потом разглаживаю его ложкой. Остальные девчонки возвращаются к обсуждению петиции, а я решаю, что мой ужин закончен, что пора отнести поднос к конвейерной ленте, которая везет грязные тарелки, и кружки, и недоеденную еду через проем в мойку, где все они исчезают.
Я встаю и пытаюсь протиснуться между стульями нашего стола и теми, что сзади нас. Места мало, и я держу поднос высоко, чтобы никого не задеть. Благополучно миную Сидни и Тару. Когда подхожу к новенькой, она отклоняется назад; я задеваю носком обуви ножку ее стула. Молоко выплескивается из стакана ей на спину.
– Господи! – Она чуть ли не выплевывает это слово. – Смотри, что делаешь!
Она вытирает свитшот бумажной салфеткой. Все они пялятся на меня, шесть больных девчонок, которые сидят чуть ли не парами, как в книжке, и ждут, чтó я предприму.
Я как-то пробираюсь через море столов, и стульев, и еще стульев, пока наконец не оказываюсь рядом с лентой конвейера.
Дежурная по столовой, крупная женщина, которая сидит на страже возле мусорного бачка, чтобы следить, сколько еды выбрасывают анорексички, бросает на меня настороженный взгляд и снова утыкается в свою книгу в мягкой обложке.
В другом конце столовой разбивается тарелка; тут и там раздаются непременные аплодисменты. Дежурная встает, кладет книгу на стул обложкой вверх, приносит метлу и совок девочке, уронившей посуду.
Я стою перед синим бачком, на котором написано «Переработка», и вожу пальцем по краю своей алюминиевой тарелочки из-под десерта, понимая, что сейчас на меня никто не смотрит и что, вообще-то, надо всего лишь разломить тарелку напополам, чтобы получился хороший острый край. Звон посуды и голоса приглушаются до шелеста, пока я сую тонкий и невозможно легкий алюминиевый диск в карман. Я наконец спокойна, ведь теперь я знаю: у меня есть то, что нужно, даже если я не буду использовать это сразу.
Вечером Сидни ворочается, и крутится, и теребит одеяло почти час после отбоя. Я лежу на спине и считаю секунды, молясь, чтобы она быстрее заснула, чтобы я могла услышать ее вдохи-выдохи – чтобы и я могла заснуть.
Она переворачивается и смотрит в мою сторону.
– Кэлли, – шепчет она. Между нашими кроватями всего около полуметра.
Я задерживаю дыхание и пытаюсь сделать вид, что сплю.
– Кэлли? Кэлли, – говорит она. – А ты продолжаешь делать это?
Я не шевелюсь.
– В смысле, ты все еще, ну, это, режешь себя?
Из коридора доносится поскрипывание сестринских туфель Руби, делающей обход. Судя по звуку, Руби в четырех дверных проемах от нас. Я делаю из этого задачу, как в контрольной по математике: если туфли Руби скрипят каждые две с половиной секунды и она находится на расстоянии четырех спален, то за какое время она дойдет до нашей двери?
– Короче, Кэлли. – Сидни шумно выдыхает, как она делает, куря воображаемую сигарету на Группе. – Мне норм, что ты не хочешь разговаривать.
Еще несколько скрипов, и Руби у нашей двери.
Сидни вздыхает.
– Только не это, в общем… пожалуйста, не режь себя.
Слезы, теплые и неожиданные, жгут мне уголки глаз, но я не плачу. Плач – это для Сэма. Мама тоже плачет. А я не плачу. Я поворачиваюсь на другой бок, когда Руби проходит мимо. Она ненадолго замирает возле нашей двери, короткий перерыв в скрип-скрип ее туфель. Потом она идет дальше. И еще через некоторое время я замечаю, что Сидни, наверное, уснула, потому что до меня наконец доносятся ее размеренные вдохи и выдохи.
На следующий день по дороге к твоему кабинету Ума откашливается. Она подносит руку ко рту, а потом говорит, что у нее для меня новости: она сопровождает меня в последний раз. Голос у нее тихий и нетвердый.
– Я выпускаюсь, – говорит она. – Завтра.
Она улыбается своей тренировочной улыбкой, и мне в голову приходит один из тупых папиных анекдотов. Семья едет на новенькой машине с откидным верхом. Машина подскакивает на кочке, и один ребенок, девочка по имени Ума, выпадает из нее. Но семья не останавливается. И безумно едет дальше. «Сечешь? – сказал бы он, улыбаясь до ушей. – Без