– А? – Сидни приподнимается, ее глаза полуоткрыты.
Я застываю.
Сидни падает обратно на подушку, вздыхает и снова начинает равномерно дышать.
Я забираюсь в постель, двигаясь теперь спокойно и уверенно, ложусь на живот и укрываюсь с головой. В темной палатке из одеяла я сгибаю тарелку пополам, разглаживаю сгиб и начинаю загибать одну половину вперед и назад, вперед и назад, как будто делаю это по инструкции, вперед и назад, пока сгиб не становится ломким. Когда я рву ее, сгиб легко поддается, и у меня в руках две аккуратные половинки с заостренными краями.
Я трогаю один край указательным пальцем, проверяю. Грубый, неровный, как надо.
Я подношу к нему запястье. По затылку бегут мурашки. Я закрываю глаза и жду.
Но ничего не происходит. Никакого облегчения. Только какое-то странное тянущее ощущение. Я открываю глаза. Кожа на моем запястье зацепилась за край острой половины тарелки и собралась в складку. Я оттягиваю кожу в другом направлении, и в запястье появляется тупая пульсация.
Я задерживаю дыхание и надавливаю на кусок металла. Он аккуратно входит.
Внезапно текучий жар разливается по всему телу. Боль настолько острая, настолько неожиданная, что у меня перехватывает дыхание. Никакого прихода, никакого облегчения. Только боль, пронзительная, пульсирующая боль. Я роняю половинку тарелки и обхватываю запястье другой рукой, смутно осознавая прямо в процессе, что я делаю нечто, чего никогда не делала раньше. Я никогда не пыталась остановить кровь. Никогда не вмешивалась. Никогда не было так больно. И никогда не было такого, чтобы не сработало.
Я на минуту отпускаю другую руку и вытираю запястье о рубашку; кровь на миг останавливается, потом снова течет. Я опять зажимаю рану и опять пытаюсь игнорировать пульсирующую боль и капли пота, выступающие на лбу и над губой; потом я опускаю глаза и вижу, что кровь сочится сквозь пальцы.
Меня вдруг пронизывает разряд электричества, раскаленной добела энергии. Внезапно я на ногах, не в постели, выхожу из комнаты. Никаких мыслей, только шаги. Вдоль по коридору, за угол, к столу Руби. Протягивая вперед руку, словно приношение.
– Ох, деточка, – говорит Руби, увидев меня. – Ох ты ж, деточка моя.
Она начинает действовать: открывает шкаф с аптечкой первой помощи, берет мою руку в свои – все одним стремительным движением. Она разматывает свернутую марлю, вытирает кровь, затем промывает порез каким-то средством. Жжет, но, по крайней мере, на мгновение боль стихает. Тогда я замечаю, что рана не такая глубокая, что она не страшнее остальных, и гадаю, почему так кровит и почему я показала ее Руби.
– Кровотечение сильное, – говорит Руби, прижимая марлевую салфетку к порезу. – Но рана неглубокая. Можно не зашивать.
Она обхватывает мое запястье обеими руками, словно молится, и притягивает его к своей груди, так близко, что я чувствую, как она дышит и ее грудная клетка поднимается и опускается. Она зажимает рану с такой уверенной, устойчивой силой, что через некоторое время кровотечение останавливается и боль начинает стихать.
Наконец Руби опускает мою руку, забинтовывает порез, сделав с дюжину быстрых закручивающих движений, и закрепляет повязку парой кусочков пластыря. Минуту мы стоим и разглядываем ее работу. Потом Руби опускается в кресло, одной рукой опираясь на него и поддерживая тяжесть своего тела. Она со вздохом усаживается.
Мое тело вдруг становится очень легким, таким легким, что может улететь. Я представляю, что я гигантский воздушный шарик на параде «Мейси»[8], возносящийся вверх, прочь от поста Руби, высоко над «Псих-ты». Мне приходится сесть.
Руби наклоняется ко мне, берет мои руки в свои и кладет их себе на колени.
– Сама перепугалась, да? – говорит она.
В коричнево-черных глазах Руби – мое крошечное испуганное отражение.
– И отчего тебе охота делать такие вещи?
Наши руки – пепельно-бледные и темно-коричневые с красноватым оттенком – переплетены на коленях Руби, ткань ее халата очень мягкая после многих стирок.
– Мм? – говорит она, будто я что-то сказала, а она не расслышала. – Почему бы тебе не рассказать нам, что тебя мучает?
Я раздумываю, не высвободить ли мне свои руки из ее рук, но это потребовало бы огромных усилий, а я устала, очень устала.
Руби вздыхает.
– Что бы тебя ни мучило, деточка, вряд ли оно больнее, чем вот это.
Руби провожает меня до спальни, обхватив рукой за талию. На этот раз вопрос о дистанции между нами не стоит: я позволяю себе опереться на нее. Она говорит, мне повезло, что порез неглубокий, что мне, возможно, вколют противостолбнячную сыворотку и что ей придется написать отчет об инциденте.
– Стандартная рабочая процедура, – говорит она. Мне приходит в голову, что меня могут отправить домой или в «Чувихи», и я очень хочу, чтобы Руби рассказала мне что-нибудь о своем понимании жизни или хотя бы объяснила, что такое «рабочая процедура», но, когда мы подходим к моей спальне, она, кажется, думает о чем-то другом. Она отпускает мою талию, открывает шкаф, вытаскивает одну из ночных рубашек, купленных матерью.
– Надень-ка вот это, деточка, – говорит она. – А одежду давай сюда, я постираю. Я вот тут обожду.
Она выходит в коридор.
Я переодеваюсь в ночнушку, собираю в кучу одежду и направляюсь к двери, чтобы отдать грязное Руби. Но что-то останавливает меня на полдороге между кроватью и дверью, какое-то смутное чувство, будто я что-то забыла. Потом я иду обратно к кровати, беру оба заостренных куска тарелки, поворачиваюсь и отношу все это Руби.
Зеленые светящиеся цифры на будильнике Сидни показывают 06:04. Когда я смотрела на них в последний раз, было 05:21. Я приподнимаюсь, опираясь на руку, и в запястье начинается пульсация. В изножье моей кровати аккуратная стопочка чистой сложенной одежды. Наверное, Руби положила ее сюда в конце своей смены.
Я откидываю одеяло, тихо поднимаюсь с постели, одеваюсь и выскальзываю во все еще темный коридор. На цыпочках пробираюсь к туалетам, мимо пустого стула Мари, мимо телефонной кабинки, мимо спальни новенькой, мимо гостиной, мимо Группы, дальше по коридору, мимо аварийного выхода, пока наконец не усаживаюсь перед твоим кабинетом в ожидании, когда ты придешь на работу.
Не знаю, сколько я здесь просидела, но ты наконец стоишь передо мной в своем синем пальто и платке. Ты не выглядишь удивленной. Ты даже не сразу здороваешься. Ты вытаскиваешь ключи из сумочки, наклоняешься, включаешь НЛО перед дверью и говоришь:
– Зайдешь?
Я занимаю свое привычное место на диване, пока ты вешаешь пальто и платок, кладешь сумочку в ящик, открываешь жалюзи. Наконец ты садишься.
– Кэлли, – говоришь ты. – Есть какая-то причина, почему ты здесь?
Я пожимаю плечами.
– Можешь рассказать мне, о чем думаешь?
Я начинаю считать полоски на обоях. Вдалеке лает пес. Звук долго висит в воздухе, потом становится тихо.
– Не могу. – Мой голос изумляет меня. Он такой хиленький.
– Что? Что именно ты не можешь?
Я прочищаю горло, но толку от этого нет. Теперь там вообще никакого голоса.
– Кэлли. – А твой голос твердый. – Попытайся посмотреть на меня.
Я бросаю беглый взгляд на тебя. У тебя янтарные глаза. Как у Лайнус. Я отворачиваюсь.
– Что ты не можешь?
Радиатор включается, немного гудит, выключается.
– Говорить.
Из моего рта наконец выходит это слово.
Твое кресло скрипит, и я замечаю, что ты сидела на самом краешке. Ты откидываешься назад и стучишь пальцем по верхней губе, типа как тогда в игровой.
– Потому что боишься?
Я обвожу квадрат на диване, киваю и потрясенно смотрю на мокрое пятнышко, оставленное на моих джинсах слезой.
Ты запускаешь по ковру в мою сторону коробку с одноразовыми платками.
– Ты знаешь, чего боишься?
Я мотаю головой.
– Кэлли. – Твой голос доносится до меня издалека. – Я думаю, если мы обе как следует потрудимся, то найдем кое-какие ответы.
Я рву бумажный платок в руках. Он стал бесполезной мокрой массой. Я беру еще один.
– Ты хотела бы попробовать?
Я киваю.
– Хорошо. – Судя по тону, ты довольна, очень довольна.
Я высмаркиваюсь.
– Что вы со мной сделаете? – Слова вырываются как будто по своей воле.
Ты улыбаешься; крошечные морщинки возникают у тебя вокруг глаз, и я задумываюсь: а вдруг ты старше, чем я думала?
– С тобой? Я не буду ничего с тобой делать. Мы просто поговорим.
– И все? – Мой голос надламывается. Слабая, ненадежная штука.
– И все.
Я беру еще один платок из коробки.
– Мне кажется… – Я откашливаюсь и заставляю слова выйти. – Мне кажется, я проиграю.
– Как в игре или соревновании?
– Угу.
– А что, по-твоему, ты проиграешь?
– Не знаю. – Я проверяю, нет ли в твоих кошачьих янтарных глазах нетерпения, но, кажется, ты не злишься. Тебе просто любопытно.
– Я никогда не заставлю тебя рассказывать мне то, что ты сама не захочешь рассказать, – говоришь ты. – Но ты права, Кэлли. Иногда будет возникать чувство, будто ты проигрываешь и что-то теряешь.
Я тянусь за еще одним платком. Мокрые скомканные платки копятся у меня на коленях.
– Но, Кэлли, – говоришь ты, – если мы очень постараемся, ты обретешь кое-что намного лучше того, от чего откажешься. Я обещаю.
Я киваю. Я устала, ужасно устала. У меня голова квадратная, состояние такое, какое бывает летом, если выйти из темного прохладного дома на слишком яркий солнечный свет.
Я смотрю, как ты встаешь и говоришь, что мы начнем позже, в наше обычное время. Затем ты звонишь кому-то и зовешь сопровождающего, чтобы меня сопроводили в медчасть и вкололи противостолбнячную сыворотку, и я подписываю бумаги. А потом я иду к себе в комнату. И хотя сейчас утро, я снова ложусь в постель. И сплю. И сплю.
II
Я, должно быть, проспала все утро, потому что, очнувшись, вижу Мари, которая трясет меня за плечо и говорит что-то про обед.