– Вставай, – говорит она. – Доктор дала тебе особое разрешение побыть в спальне без присмотра, но сейчас пора подниматься. А то обед пропустишь.
Я не понимаю. Потом до меня доходит, сначала смутно: что-то изменилось, хотя я не могу вспомнить, что именно. Я убираю волосы с лица, и перед глазами мелькает забинтованная рука. Все и сразу возвращается ко мне – мои пальцы, сжимающие запястье, Руби, накрывающая рану своими ладонями, мокрые платки у меня на коленках.
– Мы ведь не хотим, чтобы ты пропустила обед, – говорит Мари. И добавляет чуть тише: – У нас тут и так хватает худышек.
Я сажусь в кровати и понимаю, что я голодная, жутко голодная.
В столовой даже шум и запах овощей на пару не портят мне аппетит. Я беру поднос и жду, когда столовская работница в запотевших очках положит мне на тарелку сэндвич с запеченным сыром. Я вспоминаю, как Сидни однажды назвала его «сэндвичем с сырной печенью», и я иду к нашему столу, надеясь, что она будет там.
Но в столовой почти пусто: из наших остались только Дебби и Бекка. Я сжимаю края подноса и воображаю, как прохожу мимо своего обычного места в конце стола и сажусь рядом с Дебби. Как я улыбаюсь ей тренировочной улыбкой, на манер Умы, и начинаю разговаривать, как все остальные. Дебби скажет: «Здорово, просто здорово», – типа как она говорит Бекке, когда та съедает целиком фрукты и творог, и Бекка тоже впечатлится, и согласится с Дебби, что это здорово, и, когда мы потом пойдем на Группу, она побежит вперед и сообщит всем новость. Но я еще даже не добралась до стола, а они уже ушли.
Через несколько минут подходит Тара и ставит свой поднос на другом конце стола. Нос у нее красный, на лице пятна, и как только она замечает мой взгляд, козырек ее бейсболки опускается совсем низко. Она отделяет лист салата и салфеткой стирает с него соус.
В конце концов я встаю, беру свой поднос, прикрывая запястье рукавом, который я придерживаю большим пальцем, и сажусь напротив нее.
– Привет, – говорит она.
Я пытаюсь применить тренировочную улыбку, но не уверена, что выражение моего лица хоть как-то изменилось.
Потом мы обе сидим там, притворяясь, что едим. Я пытаюсь вспомнить, как люди начинают разговор, но в голову лезут только фразы из учебника по французскому для шестого класса. «Bonjour, Thérèse. Ça va?» – говорит Ги, мальчик в черном берете. «Ça va bien, merci. Et tu, Guy?»[9] – отвечает Терез.
Я решаю сделать глоток воды и потом просто сказать привет. Привет. Всего несколько букв. Ну хоть это-то должно у меня получиться. Я протягиваю руку к стакану. Рукав сползает, и мы обе видим повязку. Вода в стакане прыгает, когда я резко отдергиваю руку и сую ее под бедро.
– О, – только и произносит она.
Я кидаю на нее взгляд из-под волос.
– Ты в самом деле не врубаешься, да? – Голос у нее ласковый, такой же, каким она спрашивала меня тогда в туалете, точно ли я хочу, чтобы меня никто не трогал.
Я мотаю головой.
– Мы все творим что-то такое.
– С чего хочешь начать? – говоришь ты на встрече после обеда.
Я замечаю, что сегодня ты снова в своих изящных матерчатых туфельках.
– Кэлли? Может, расскажешь, как все было до твоего появления здесь?
– А разве… – Голос опять покидает меня. – Разве вы не знаете?
Ты стучишь ручкой по чему-то, что лежит у тебя на коленях: тут я вижу, что все-таки ты не выкинула мою папку.
– Нет, – говоришь ты. – Не знаю. Тут только то, что другие люди хотели рассказать о тебе.
Я прищурившись смотрю на папку: интересно, кто эти другие люди и что они обо мне рассказали.
Ты открываешь папку, потом закрываешь ее.
– Что тебе пятнадцать, что ты занимаешься бегом…
– Занималась.
– Извини?
– Занималась. – Откашливаюсь. – Раньше бегала.
Ты поднимаешь свою ручку.
– А вы все будете записывать?
– Не буду, если ты не хочешь. – Ты поднимаешь ручку и держишь ее навесу. – Тебе неприятно, когда я делаю заметки?
Я пожимаю плечами.
– Если неприятно, я не буду.
С чего-то вдруг я вспоминаю, как мой учитель алгебры, мистер Малкольм, раньше раздавал нам бланки контрольных, где было много пустого места, и говорил, что правильные ответы не будут зачтены, если мы не показали, как пришли к ним. И я представляю, как ты работаешь надо мной как над задачей по алгебре, деля меня на дроби, вычеркивая общие знаменатели, пока не странице не остается ничего, кроме одной строчки, где говорится, что «икс» равен тому, что там со мной не так. Ты решила задачу. Мне можно ехать домой.
– Так что скажешь, мне лучше не делать заметки?
– Не, нормально.
Ты чуть-чуть наклоняешься над своим планшетом; я рассматриваю твой пробор, идеально прямой и аккуратный. Ты выпрямляешься.
– Итак, с чего хочешь начать?
Я пожимаю плечами.
Ты ждешь.
– Все равно, – говорю я.
Ты кладешь ногу на ногу, не отводя от меня взгляда. Минутная стрелка на часах прыгает вперед раз, потом другой.
– Мой младший брат, Сэм, – произношу я в конце концов. – Это ему обычно достается все внимание от врачей и все такое.
Тут же становится понятно, что звучит это плохо.
– Я не против, – говорю я. – Он же болеет.
– Что не так с Сэмом?
– Астма.
Ты ничего не отвечаешь.
– Очень серьезная астма.
Ты не двигаешься.
– Он все время в больницах.
Ты по-прежнему не двигаешься.
– Поэтому он такой худой, и поэтому мы должны соблюдать чистоту. Но как брат он норм. – Наверное, предполагается, что я должна сказать что-то еще, но я жутко устала и слова кончились. – Ну вот и все, мне кажется.
Ты складываешь руки у себя на коленях.
– И как тебе с этим?
– С чем?
– С тем, что у тебя брат, который требует много внимания.
– Я привыкла.
Ты открываешь рот, чтобы что-то сказать, но я обрываю тебя.
– Это маме тяжело.
– Твоей маме?
– Она много беспокоится.
– О чем она беспокоится?
Я пытаюсь удобнее устроиться на диване. Все это говорение жутко выматывает.
– Кэлли, – говоришь ты. – О чем беспокоится твоя мать?
– Обо всем.
У тебя такой вид, будто ты хочешь еще о чем-то спросить, так что я продолжаю.
– Она больше не водит машину. Ее страшно пугают грузовики. Папе приходится возить нас везде.
– Понятно.
Интересно, правда ли тебе понятно, – как мы сидим в машине, пристегнутые, окна плотно закрыты. Даже если день хороший (особенно если день хороший). Так никакая пыльца, или споры, или пылевые клещи, или выхлопные газы не попадут в нашу машину, в нашу тихую, стерильную машину.
– Можешь рассказать мне об этом?
– О чем?
– О тех периодах, когда Сэм был в больнице.
Я хлопаю глазами. А что, мы разве говорили о тех периодах, когда Сэм в больнице? Или ты что-то сказала, а я прослушала? Я подцепляю край бинта на руке и слегка тяну. От повязки отделяется одна-единственная стерильная белая нитка.
– Типа о чем? Что бы вы хотели узнать?
– Скажем, что ты делаешь, когда твои родители с Сэмом?
Я скатываю ниточку в крошечный, крошечный шарик.
– Не знаю. Уборку.
Ты ничего не отвечаешь. Шарик теперь микроскопический.
– Вытираю пыль. Мою все. Пылесошу. Нам много приходится пылесосить.
Ты по-прежнему ничего не говоришь. Шарик такой малюсенький, что я теряю его.
– Чищу фильтры – уловители пуха. У нас на вентиляции везде стоят специальные фильтры из-за Сэма. Как-то раз я разобрала все мамины купоны. Всякое такое, скучное.
Наступает долгое молчание. Я пытаюсь нащупать шарик рядом с собой, прислушиваюсь к гудению НЛО, смотрю на часы.
– Иногда, если им надо быть с братом, смотрю телевизор.
– А что ты смотришь?
– Эм… Не знаю. Кулинарный канал… «Службу спасения 911»[10].
– Чем тебе нравятся эти передачи?
– Не знаю.
Минутная стрелка опять прыгает вперед, пока ты ждешь, чтобы я придумала ответ получше.
– «Служба спасения 911»… – говоришь ты. – Есть ли что-то особенное в этой программе, почему она тебе нравится?
Я пожимаю плечами.
– Нет. – Потом: – Ну да, наверное. Не знаю.
Ты поднимаешь одну бровь.
– Наверное, это из-за… Наверное, то, что, когда людей там спасают, это обычно происходит благодаря какому-нибудь ребенку, заметившему что-то странное. Или собаке. Или соседу.
Ты что-то записываешь в блокнот.
– И всегда счастливый конец: когда человека спасли, все становится хорошо.
Я прислушиваюсь к шуму машин вдалеке на трассе и изучаю трещину на потолке. Тут, как и в больничной палате Мадлен, где она лежала с аппендицитом, «в штукатурке треснутой тоже водится заяц – вот интересно-то»[11]. Я рифмую треснутой и интересно-то снова и снова, пока не запутываюсь, что первее.
– Как давно Сэм заболел астмой?
Я подпрыгиваю, как обычно бывает на треке, когда судья взводит курок у стартового пистолета и орет «На старт!».
– Кэлли?
Мышцы на бедрах дергаются, стопы потеют. Я прижимаю ладони к ногам, чтобы унять дрожь. Не помогает.
– Год назад, может, немного больше. – Я стараюсь, чтобы слова звучали обыденно, даже скучно.
– Год назад, – повторяешь ты.
Я сползаю вперед по дивану, готовая рвануть отсюда.
– И кто присматривал за тобой, пока родители были в больнице?
Я сижу на самом краешке дивана.
– Я сама за собой присматриваю.
Ты больше не сидишь со скрещенными ногами, ты закрываешь ручку колпачком и говоришь, что я хорошо поработала. Я смотрю на часы. Наше время вышло пять минут назад.
По дороге из твоего кабинета я прохожу мимо гостиной. Голос из телешоу соперничает с тунц-тунц настольного тенниса. Я втягиваю голову в плечи и крадусь мимо. Но когда я оказываюсь около двери, маленький белый мячик выскакивает из комнаты, катится по коридору и останавливается у моих ног.