Питая симпатию ко всякому высокому ремеслу, Битов, напротив, любит сам составлять и компоновать свои книги, и делает это виртуозно. Он любит также принимать самое деятельное участие в выборе шрифтов, иллюстраций, обожает возиться с макетами. Я вижу в этом какое-то подспудное тяготение к догуттенберговской эпохе в литературе. Если бы он мог, Битов каждую книгу выпускал бы в одном экземпляре.
Разумеется, это не снобизм, а, напротив, доверие, даже любовь к читателю: к тому, что он возьмет книгу в руки бережно, что будет листать ее неторопливо, внимательно рассматривая каждую иллюстрацию, каждую виньетку. Так, к примеру, задумано уникальное издание «Оглашенных», выпущенное в Петербурге Иваном Лимбахом. Битов надеется, что для читателя встреча с книгой — это опыт. Раньше я сказал бы, что эти надежды Битова — донкихотские. А теперь в этом не уверен. Просто надо применить другую арифметику: таких читателей, может быть, немного, но они есть.
С Битовым мне, музыканту по образованию, говорить о музыке интересно. Это, на самом деле, случается крайне редко. Даже самые знаменитые наши авторы, едва коснувшись музыки, начинают почему-то нести ужасную чепуху. А у Битова как раз получается убедительно. И дело здесь не в эрудиции, а просто у него есть интуиция. В общении с музыкой это, в общем-то, самое главное.
Трогательно Битов высказался когда-то о Набокове: «Еще неизвестно, чего в нем больше — гордости и снобизма или застенчивости и стыдливости». Это, по-моему, автопортрет Битова.
У нас с Битовым даже есть общие знакомые-музыканты. Например, замечательный грузинский композитор Гия Канчели. Или соседка Битова по дому, певица Виктория Иванова, которой Битов восторгается. Она действительно прекрасная певица, да к тому же красивая женщина.
«Freaks» («Уроды») — черно-белый культовый фильм Тода Браунинга. Битов впервые увидел этот фильм в Америке по телевидению и весьма им, помнится, восхищался. Я тогда недоумевал: история весьма мрачная (о том, как группа уродов отомстила циркачке, ради денег отравившей своего мужа-карлика), сделана с сильнейшим уклоном в патологию. Но впоследствии понял: есть в душе Битова и это — интерес к темному, страшному, уродливому. Но на страницу это у него пока все-таки не вырывается.
Хочется сравнить Битова с композитором Рихардом Штраусом. Тот тоже одно время писал оперы тонкие, психологичные, но, в общем, понятные многим. А в более зрелые годы сосредоточился на сложных поэтических параболах, превратив свои произведения в философские диспуты. Ясность, сложность — понятия относительные.
Цитирую здесь с удовольствием питерского поэта Глеба Горбовского, который ритм битовского повествования уподобил «движению одинокого пловца среди волн житейской пустыни, когда пловец вот-вот захлебнется, но вновь и вновь голова его маячит над поверхностью; одиночество для таких пловцов — не трагедия, не печаль вовсе, а почти мировоззрение, даже религия…»
Честно говоря, Горбовский здесь подражает — сознательно или бессознательно — Битову. Есть у Битова такое интригующее качество: те, кто пишет о нем, почему-то обязательно стилизуют свои тексты под битовскую прозу. Московский критик Лев Аннинский поступил особенно странным образом. В статье о Битове он придумал цитату из Битова.
Шутят критики! С другой стороны, Битов, цитируя в «Оглашенных» стихи Бродского, их нещадно перевирает. Это что: редактура? Полемика? Литературный прием? Или просто память подвела?
Щемящая нота «Оглашенных» − этого реквиема по империи, который Битов начал писать, пророчески, в первой половине 70-х годов. В этой книге много еще чего есть — и про теологию, и про экологию. Но в этих областях я мало смыслю, а об империи в последние годы размышлял. Вообще-то говоря, имперская тема традиционна для петербургской культуры. Тут и Пушкина можно вспомнить, и Чайковского, и Гумилева, и Бродского. «Оглашенные» кончаются видением автора, в апокалиптической августовской Москве 1991 года, с ее танками, растерянными солдатами, роковым хаосом, внезапно узревшего дремлющих в небе ангелов: «Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями…» Тут примечателен характерный для Битова прием: вздох, очень тянущая душу интонация. Вспоминаешь, что Битов начинал как поэт.
Эссе Битова тесно смыкаются с его художественной прозой: тот же ритм, та же музыкальность, «влажность», грустная поэтическая интонация. Как эссеист Битов в России стоит особняком, в этом жанре ему равных нет.
Юз Алешковский говорит о Битове так: «Я его знаю вот уже тридцать лет, считаю его своим близким другом, а все никак не пойму, кто же такой Битов — прозаик или поэт? Поэт или прозаик? Эта неопределенность кажется мне чудесной».
Яркое воспоминание юности. Ленинград начала 60-х годов был для проживания местом неуютным: дуло со всех сторон. В этом миражном городе я чувствовал себя одиноким. Кто-то дал мне недавно вышедший сборник молодых ленинградских авторов. Я, помню, открыл его и начал читать: «Он шел по Невскому, и совсем было хорошо. Было солнце. И воздух был редкостно прозрачен». И уж не мог оторваться. То был рассказ Битова «Пенелопа», который, как я потом выяснил, многие мои ленинградские одногодки почти что наизусть выучили. Я тоже его выучил почти что наизусть; книгу надо было возвращать, и я переписал «Пенелопу» от руки. Ксероксов тогда в России не было.
Александр ГенисНью-Йорк, СШАНи слова в простоте
Мы встречались спорадически, но всюду: в журнале «Звезда» в его Питере, в студии радио «Свобода» в моем Нью-Йорке, на конференциях по всему миру и за столом, где бы он ни был накрыт. Мы даже были на «ты», что его устраивало, а меня мучило. Все же Битов был классиком в самом прямом смысле этого слова. Виртуоз ветвистой мысли, он вел за собой только въедливого и достойного автора читателя.
В жизни Битов казался другим, но не был им. Он всегда дирижировал обстоятельствами, что помогло ему обойти советскую власть по периметру, стать певцом окраин и полюбить их.
Я видел, как небрежно, но искусно Битов правил балом, когда угодил на его 60-летие. По диковинному, но характерному для битовского творчества вывиху реальности, праздник состоялся в ночном клубе на Фонтанке под названием «Манхэттен». Гостей угощали уникальным петербургском лакомством: корюшкой, приготовленной шестью способами. Длинные столы были накрыты на сто человек, каждый из которых вложил немалую лепту в славу города. Что говорить, если я сидел и выпивал с самим Глебом Горбовским.
Битов, как «преподаватель симметрии», сидел лицом к аудитории и управлял праздником, благосклонно выслушивая здравицы и принимая хитроумные подарки. Я, например, решив, что ему всего хватает, кроме денег, привез из Америки рулон свежих долларов, отпечатанных, к сожалению, на туалетной бумаге. Ни на секунду не задумавшись, Битов королевским жестом подозвал официанта и передал ему рулон, чтобы оплатить пиршество. И тот почти согласился.
Даже больше прозы меня поражал ум Битова. Это ведь необязательное качество для пиита, которому Пушкин разрешил быть глуповатым. Но Битов в этом отношении радикально отличался от всех, кого я встречал. Он никогда, повторю для недоверчивых — никогда, не говорил ничего банального. Трезвым и пьяным, на трибуне и в узкой компании, выступая перед читателями и болтая на прогулке, Битов вел разговор так, что его хотелось записать и перечитать на другой день. Я слышал и других мастеров беседы. Но если Довлатов говорил как по писаному, а Бродский ошеломлял парадоксами, то Битов — концепциями.
Все мы — рабы одного и того же внутреннего монолога, который становится внешним, когда приходится отвечать на бесконечно повторяющиеся вопросы. Но у Битова мысли рождались каждый раз заново, причем — как Афина: вооруженными и готовыми к защите.
Однажды, это было на Франкфуртской книжной ярмарке, мы сидели за круглым столом, рассуждая на вечно живую, как зомби, тему: Россия — Восток или Запад? Дождавшись слова, Битов заключил тривиальную дискуссию очевидным, бесспорным, но ускользнувшим от всех тезисом.
— Россия, — сказал он, — растянула Запад на три континента, доведя Европу до Берингова пролива и перейдя его.
В другой раз я был на встрече Битова с читателями в еврейском клубе Нью-Йорка, где, кстати сказать, выступал когда-то Маяковский. Мерный ход беседы нарушил бесцеремонный вопрос из зала.
— Как вы относитесь к Богу?
Я заранее сжался, потому что, на мой взгляд, любой ответ отдавал бы нестерпимой интимностью. Но Битов без тени смущения ответил категорично:
— Как Он ко мне.
— А как Бог относится к вам? — не отставал спрашивающий.
— Как я к Нему, — еще тверже ответил Битов.
Возможно, это была домашняя заготовка, но я до сих пор думаю о том евангельском остроумии, которое отличало эти отточенные реплики.
Глеб ГорбовскийСанкт-Петербург
А. Битову
Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем: «Ложь». Или: «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно.
Будет пламенной идея
под названием «Тщета».
Вот опомнюсь и затею —
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью — снесу жене.
© Г. Горбовский (наследники)
Александр ГородницкийМоскваОб Андрее Битове: о смешном с грустью
© А. Городницкий