В наших беседах во время его приездов в Вильнюс это происходило везде — в знаменитом кафе «Неринга», где продолжал жить дух Стасиса Красаускаса и Иосифа Бродского, дух вольнодумства и интеллигентских мечтаний о свободе и бесцензурном государстве, при посещении могилы Григория Александровича Пушкина, младшего сына великого поэта в усадьбе Маркучяй, на кафедре в старинном Вильнюсском университете, где продолжал звучать голос Адама Мицкевича, на встрече со студентами, в незаметных забегаловках старого Вильнюса — с ним никогда не было скучно. Самые простые и обыденные темы обсуждались с ним легко и без напряжения, хотя, конечно, почти все время речь шла о литературе, искусстве, его встречах и памятных разговорах со знаменитыми собеседниками.
Он никогда не выглядел и не был снобом, но всегда чувствовалась какая-то дистанция между ним и собеседником. Зазор был всегда, и он по-своему отражал петербургскую его особую интеллигентность, которая не опускается до панибратства, но и не воздвигает каких-либо особых преград в общении.
Во время встреч Битова со студентами, преподавателями, писателями я делал по мере возможности немало фотографий, и сейчас по прошествии многих лет с удивлением вижу на них частую улыбку Андрея Георгиевича, иногда даже стеснительную, когда, вероятно, его удивляли вопросы и он не мог понять, насколько серьезно необходимо отвечать.
Кто-то, конечно, знал его лучше, чем я, но мне сейчас кажется, что другой стороной его натуры была скрытая человеческая нежность к тем немногим людям, которые ему нравились и которых он любил. А вообще, нужна новая глава в истории русской литературы XX века, которая особым образом все это увяжет воедино — Чехова, Бунина, Набокова и вот — Битова. Теперь уже — да, и нечего начинать полемику, настолько это стало очевидно. Что же до не очень внятной реакции читающей публики на его уход, — что же, в России так почти всегда и бывает… Благодарность и тоска придут чуть позже… Они уже здесь, с нами.
И вместо эпилога. Неожиданно разговорившись с одним ученым-орнитологом, я выслушал страстный его монолог о вредности современных ветряков, производящих электроэнергию, для мигрирующих птиц, привыкших к своим траекториям за многие десятки тысяч лет и гибнущих целыми стаями от столкновения с этими бездушными монстрами, вдруг появившимися на их пути. И закончил он замечательно: «Вот нужен сейчас какой-нибудь писатель, из крупных, который написал бы об этом, как сделал в свое время этот русский, по фамилии Битов. У нас книга „Птицы“, написанная на материале его пребывания в Ниде, его наблюдения над птичьими тропами, и птичьим заповедником является чем-то вроде свидетельства необходимости нашей работы, которую и посейчас приходится пускать в дело». Думается, Андрей был бы рад услышать такое признание о важности того, что он делал в литературе, а по сути, в жизни.
Юрий КрыловМоскваЛюбовь Битова
© Ю. Крылов
Один мой товарищ, ученик (практически любимый) писателя Битова, не откликнулся на мою просьбу написать о нем. «Многие просили», — сказал мне он, — но: «Не могу» …
Итак, Андрей Битов — умер.
Двадцатый век безжалостно подбирает свои концы. Недавно прощались с Гладилиным, Коржавиным, а нынче Битов Андрей Георгиевич.
Некоторый Бернардо, опередивший Битова на неделю, декларировал: процесс жизни смертелен, но суть его — любовь.
А вот что пишут мне из города Перми (одна из литературных столиц нашей Родины):
Ушел Андрей Битов.
В последний раз мы видели его в Перми на наших чтениях «Биармия», из которых потом вырос фестиваль «Компрос». Битов читал стихи на «Биармии» без всякого пафоса, в атмосфере непринужденных, неофициальных чтений.
Поэты выходили после того, как из шляпы предыдущий поэт доставал записку с именем следующего. «Андрей Битов», — неуверенно прочитал записку с именем юный пермский поэт, почти школьник. Мэтру это понравилось. Он читал вместе с юными и казался таким же молодым.
О Любви Андрея Битова и будет речь. Андрей Георгиевич вовсе не сочился любовью к ближним, он предпочитал прошлое, в нем находил смыслы. Его ученики очень тянулись к мэтру, но он подпускал конфидентов только на расстояние вытянутой руки. Поскольку ближе ощущаемы: дыхание, запахи живого тела, главное — мысли нынешнего дня. Все это рушило конструкцию, например, придуманного Битовым Пушкина.
Человек был угрюм, мне это понятно: всегда хочется сбежать, неважно куда — в деревню, к тетке, в глушь…
Возвращаюсь к письму из Перми — наверное, я предполагаю, Битову там было клево: тебя особо никто не знает, люди милые вокруг, можно стишки почитать, со всеми наравне. Просто быть мальчиком, не старцем почтенным, просто юношей по имени Андрей (поверьте, знаю, о чем речь, — сам бывал, сам читывал).
А вот собеседники (уж неважно — живы, нет ли), они должны быть, у Битова — Пушкин, к няньке не ходи.
Думается, к Пушкину он от нас и сбежал. Сидят там вместе, ножками качают. Эта кратенькая история о том, как истончается время, о том, как Битов с Пушкиным сейчас болтают о пустяках, о прошлых пустяках. Но у мертвых прошлого нет, только будущее, тем они и счастливы. Мы вместе с ними.
P.S.
Андрей Георгиевич говорил: «Главное — пережить 17-й год, увидеть 100-летие русской революции, а потом и умирать можно».
Пережил, увидел, умер.
А что увидел? Вероятно, то, что ничего не изменилось, да и «с возрастом люди лучше не становятся» (слова Битова).
Хотя, конечно, можно было бы придумывать себе новые мотивации… но это не про Битова.
Просто время другое.
Георгий КубатьянЕреван, АрменияНесколько писем и встреч
© Г. Кубатьян
Сперва знакомство было заочным, сугубо читательским. И со временем его характер, по сути, не переменился; личных, очных встреч я бы насчитал от силы дюжину, причисляя к ним и минутные, мимолетные.
Началось это давно.
В самом конце 63-го студент-первокурсник увидел в книжном магазине сборник рассказов «Большой шар». Имя на суперобложке ничего ему не говорило. Первокурсник, надо сказать, исправно посещал библиотеки, следил за литературной периодикой и глотал не только прозу со стихами, но и критические разделы толстых журналов. Обоймы фамилий, без которых обходилась редкая статья, казались ему подчас интереснее беспросветно скучных анализов. Он легко их запоминал. Этой фамилии в обоймах не было.
Первокурсник пробежал глазами рассказ, а там и второй. Они ему понравились. Особенно понравились короткие мускулистые фразы, недосказанность и при этом отсутствие выпендрежа. Первокурсник еще не насытился Хемингуэем и знал, что такое психологизм и телеграфный стиль. Это было другое. Но все равно здорово. Хотя… Первокурсник не вполне доверял своему вкусу, боялся промахнуться. Прозаиков он покупал изредка, только нашумевших — на манер Аксенова и Казакова, либо хвалимых авторитетами, либо поносимых их оппонентами. Снова полистал книжку, вздохнул и заплатил 28 копеек. Вскорости «Литературная газета» разразилась дискуссией о «Большом шаре». Кто-то выделял его достоинства, кто-то лягал, а кто-то с усмешкой приободрил юного, судя по всему, писателя: мол, не беда, что побили, за Битова двух небитых дают.
Остроумец будто в воду глядел. «Андрей Битов» за несколько — по пальцам перечтешь — лет перестало звучать как имя-фамилия, теперь это имя. Тогдашний же первокурсник и нынче доволен собой семнадцатилетним: без наводки распознал-оценил классного прозаика, молодчина!
Классный прозаик? А куда в таком разе денутся статьи Битова, пушкинские штудии, эссе, заметки, портреты? Никуда не денутся. Все просто. Что бы ни выходило из-под его пера, будто бы само собой оборачивалось именно прозой, и притом изысканной прозой, читая которую, смакуешь ее точность, остроту рисунка, синкопические перепады ритма. Характер текста и способ обращаться со словом неизменны и не зависят от жанра. Только вот исчезла короткая фраза, так очаровавшая первокурсника: вытянулась, усложнилась, упрятала вглубь энергичные свои мышцы, заметные ныне лишь искушенному глазу.
За первой книжкой последовала вторая, далее третья. Качество текста заметно повышалось, и читать Битова приходилось уже медленней, внимательней, чтобы не потерять мысль. А мысль, изначально присутствовавшая в его повествовании, лишь укоренялась, имманентная (простите за ученое словцо) тягучей этой прозе. Тягучей, но ведь упругой, гибкой, едва ли не гуттаперчевой.
После университета меня призвали в армию, солдатство протекало ни шатко ни валко. Малость освоившись, я с удивлением обнаружил, что в нашей ракетной бригаде приличная библиотека, где получали даже два-три толстых журнала. В их числе «Дружбу народов», которая и напечатала в 69-м «Уроки Армении». Демобилизовавшись осенью того же года, я чуть ли не в первый день осведомился в ереванском журнале, где меня зачислили в штат, заказана ли у них рецензия на Битова. Планируем заказать, ответили мне. Сам я предложил написать об «Уроках» местной партийной газете. Написал, и мне без колебаний показали там от ворот поворот; услыхав это, в родной редакции согласились-таки тиснуть мой опус.
В июне 70-го мимоходом услыхал о приезде Битова. Покамест искал подходы, где бы и как Андрея Георгиевича лицезреть, а может, и послушать (провинциалу, мне редко выпадало видеть вживую тех русских поэтов ли, прозаиков ли, кого чтил), — короче, пока суд да дело, выйдя из редакции в писательском особняке на Баграмяна, 3, увидел его на лестнице прямо перед собой. Сухощавый, средне-высокого роста, как говорили в старину, с немного вытянутым, удлиненным лицом. Меня подозвали и представили. Разговор длился минут пять. Естественно, коснулись «Уроков».
— А какие-нибудь еще мои вещи вы знаете? — спросил Битов.
— Все, что вы печатали, — сказал я.