бщем терпимо». Мешки, тяжело набухшие у него под глазами, выдавали, что живется ему куда как несладко. «Нечего тебе подарить, кроме книги». И написал: такому-то — с днем рождения! Такого-то числа 2009 года. Всех благ! И подпись.
Армяно-грузинскую свою книгу — «Кавказский пленник» — он подарил, когда сызнова прилетел к другу, теперь уже на посмертный юбилей. На титульном листе скупыми карандашными линиями был изображен горный пейзаж. Поверх он написал: «Мы и наши горы 75 лет Гранту Матевосяну декабрь 2010 Ереван АБ».
Я не был на торжественном заседании, не знаю, выступал ли Битов.
А последний раз общался с ним через пять лет. У нас издали книжку-билингву, сборник битовских стихов. Меня пригласили на презентацию в Камерный театр, усадили за стол на сцене рядом с Битовым, а на мои протесты сказали: будешь ему переводить. Переводить было почти нечего, некоторые из уважения к гостю говорили по-русски, а переводчики, прежде чем прочесть армянское свое переложение, поясняли автору, какое стихотворение прозвучит. Потом был фуршет. Мы провели бок о бок около двух часов, но поговорить было нереально. К Битову подходили, он надписывал книги, чокался, вежливо отвечал на вежливые вопросы. Пожимая на прощанье руку, сказал: «Еще увидимся».
Не привелось.
Юрий КублановскийМоскваБитов и пустота
© Ю. Кублановский
С творчеством Андрея Битова я познакомился странным образом. Правнук Тютчева Кирилл Васильевич Пигарёв, директор музея-усадьбы Мураново, дал мне, своему сотруднику-экскурсоводу, журнал «Вопросы литературы» — с главкой из «Пушкинского дома», неопубликованного романа Андрея Битова. Пигарёв протянул мне «Вопросы», можно сказать, с негодованием: ведь Тютчев выводился там неким русским Сальери, сгоравшим от зависти и ревности к Пушкину! И я не мог с Пигаревым не согласиться.
Правда, той же концепции до Битова придерживался Юрий Тынянов. Но, видимо, этот тонкий знаток стиха худо разбирался в человеческой психологии…
Через несколько лет «Пушкинский дом» вышел в американском издательстве «Ардис». И этот свеженький тамиздат был у меня в руках, когда я дежурил в сторожке Елоховского собора. В книге тютчевская глава оказалась вполне на месте: каков рефлексирующий герой романа, таковы и его представления о Федоре Тютчеве…
Через пару лет мы познакомились с Андреем — в тесной аэропортовской квартирке покойной Евгении Гинзбург, матери Василия Аксенова, где изготовлялся самиздатовский альманах «Метрополь».
Но сблизились мы позднее: уже в другой России — новой, но не менее проблемной, чем прежняя, советская. Вместе в лютые холода ездили по вологодчине, стояли под звездами у могилы Батюшкова в Прилуцком монастыре. И много и долго говорили в дороге о настоящем и будущем.
Андрей уже не был боксером и суперменом, как во времена «Метрополя». Но крепкая мужская закваска никуда не ушла.
В последние годы жизни он почти не писал. Однако присутствие его в культурном поле России, как это ни странно, не убывало. И если мы не всегда должным образом ценили его присутствие — то ныне горько расплачиваемся своим культурным одиночеством.
Много появилось новых писателей-прозаиков с ярким даром и интересными смыслами. Но значение Битова для каждого из нас, кто был его современником, не тускнеет.
Марина КудимоваПеределкиноВетреная погода на Аптекарском острове
© М. Кудимова
Отправка в 1988 году в Датское королевство группы тогда еще календарно и паспортно молодых, но уже прилично нашумевших поэтов по разнарядке Союза писателей была событием даже на фоне перестройки. Иван Жданов, Алексей Парщиков, Олег Хлебников, Илья Кутик и аз, многогрешная. Но СП был только одной стороной события. Главную роль в нем играли датские преподаватели русского языка и переводчики. Теперь уже трудно поверить, что таковых было в Дании целое сообщество. Их усилиями всем нам готовился немыслимый подарок — двуязычные книги: слева — по-датски, справа — по-русски. Некоторые из нас вообще до этого не пересекали границу — и не мечтали ее пересечь. А тут сразу Дания со всеми культурными аллюзиями — от сказок Андерсена до принца Гамлета, «мыслящего пугливыми шагами»! И полагающихся по протоколу руководителей делегации назначили не абы каких — не престарелых и пресыщенных секретарей Правления, а двух живых и весьма неоднозначных в глазах этого секретарского синклита, двух Андреев — Вознесенского и Битова. К тому же вместе с нами отправились к проливам Скагеррак и Каттегат Юлий Ким и Белла Ахмадулина с Борисом Мессерером. Ничего себе компания! И мы — как равные среди великих…
Не стану описывать ни «предполетную подготовку», ни подробности пребывания — впечатления советских новичков за границей в художественной и мемуарной литературе отражены с избытком. Скажу только, что в первое же утро в Копенгагене я заблудилась и не могла найти дорогу к гостинице, названия которой не успела запомнить, — всю ночь мы колобродили и опустошали мини-бары в номерных холодильниках. И если бы не встретила Лешу Парщикова с приятелем, которого он немедленно нашел в незнакомой стране, возможно, судьба моя сложилась бы по-иному, как произошло в результате той поездки с самим Парщиковым и Кутиком. Помню, что спасители угостили меня чипсами, которых я доселе не пробовала, а потерянная гостиница оказалась в полутораста метрах от места заблуждения. Но разве за чипсами мы летели, удивив еще чопорное тогда Шереметьево некоторой суетливостью и перманентным счастливым хохотом!
С Битовым в додатские времена я не общалась. Поведенчески они с Вознесенским составляли разительный, но необходимый, с точки зрения распределения ролей, контраст. Андрей Андреевич почти все время был с нами и непринудительно общался. При моей хронически многочисленной семье мне приходилось думать о том, как одеть ближних на несколько лет вперед: в Москве еще не грянула короткая эпоха «челноков», которые через несколько лет нарядят обывателя в чудовищные китайско-турецкие шмотки. Москва была обезвещенной и к тому же обеспродученной: в Елисеевском пустые витрины заложили полиэтиленовыми пакетами с логотипом «Да здравствует 1 Мая!». Меня поразило, что Вознесенский, подробно выспросив об итогах моей вещевой разведки, отправился со мной на «шопинг» (безобразное слово это еще не прижилось в родном языке). Правда, уже через несколько минут мы безнадежно разминулись.
Битов держался отстраненно, хотя охотно выпивал с парнями на каждом биваке. Программа была насыщенной, и лужаечный отдых приходилось урывать. В королевстве медленно и скрытно зарождалась осень. Мы переезжали из Копенгагена в Орхус, из Орхуса в Оденсе — родину сказочника. День провели в Хельсиньоре — так датчане зовут шекспировский Эльсинор. Но переезды в маленькой стране при том уровне комфорта, которого мы еще и вообразить не умели, служили только дополнительными бонусами (этого слова мы тоже еще не употребляли). А многочисленные приемы и выступления были не утомительны и сытны. Битов все помалкивал и лишь изредка ухмылялся, глядя на наше щенячество, словно бессловесно вопрошал — и тут же разрешал: «Что, дорвались? Ну, порезвитесь!» Странными оба Андрея были руководителями! Ничем абсолютно не руководили, тем более что всю оргчасть взяла на себя викингша Мария Тецлаф — одна из инициаторов вояжа, переводчица, говорившая по-русски легко и бегло.
В оденсенском парке (разумеется, тоже носящем имя Андерсена) гуляли датские доги без ошейников и поводков. Их все кому не лень гладили и приласкивали, включая колясочных детей. Методом исключения самой такой возможности в нашей малоорганизованной группе возникла легенда, будто один из этих наверняка стерилизованных и совершенно безобидных зверей укусил Битова. Возможно, сочинилась подобная нелепость ввиду того, что Битов сам был отчасти похож на датского дога — без ошейника и поводка, элегантный, с узкой спиной и мрачноватый. Парков и чистеньких сквериков было вокруг множество. Помню Битова дремлющим на темной и продолжительной скамье «навеселе, на дивном веселе…» (он любил эти стихи Горбовского).. Датские скамейки вообще почему-то запечатлелись в памяти отдельными артефактами. В роскошном саду Королевской библиотеки столицы мы пили пиво у подножия памятника Кьеркегору. Разумеется, сидя. Кто же пьет пиво стоя? При этом мы затаенно и вслух мечтали попасть в хипповый рай — Христианию, самоуправляемое пристанище всех маргиналов мира. Битов со знанием дела сказал: «Только без ночевки. А то потом не выберетесь — затянет. Во Внутреннем Эстербро лучше, чем во Внутренней Монголии». Это было задолго до «Чапаева и Пустоты», и я едва ли поняла соотнесение престижного района Копенгагена с Северным Китаем. И с постмодернизмом Битова, кажется, еще не ассоциировали, хотя в истории с датским догом он смутно проглядывается. Битов часто произносил странные, неразгадываемые и невоспроизводимые фразы. Память специально устроена для чтения неразгаданного, не снятого с поверхности звука в момент произнесения. Может, Битов сказал совсем другое, но воспроизвелось это. Или придумалось, но из его посыла? Битов часто впроброс говорил много загадочного и, кажется, ненаписанного. Но и написанное, по моим ощущениям, рождалось так же: подальше положишь — поближе найдешь.
Пиво мы пили почему-то всегда рядом с памятниками — и королям Фредерикам и Кристианам, и королеве Марии, и создателю парка Тиволи, и неподалеку от композитора Нильсена, привидевшегося скульптору отчего-то голым мальчиком на лошади. И уж конечно, возле Русалочки, с которой в ту пору что ни год вандальски снимали голову. Но нам повезло — мы попали в период присутствия головы. В университетском ютландском Орхусе мы с Битовым оказались на очередной скамье вблизи памятника Понтоппидану, автору восьмитомного и никем, кажется, не дочитанного романа «Счастливчик Пер». «Неизвестный нобелевский лауреат, − меланхолически отметил Битов. — У нас Платонову памятника нет».