Я не свой, хоть волком вой.
Ты не мучай куклу вуду —
Я уже другим не буду.
Битов тем и хорош, что он был и остался неповторимой планетой, большим русским писателем. Он принципиально не подписывал коллективных писем, его голос не сливался с общим хором: «Я, Битов Андрей Георгиевич, никому никогда не прослойка, не герой и не жертва, а один человек, писавший и говоривший что думаю. И поскольку я один, расколоть меня невозможно».
Олег ХлебниковПеределкиноТри ошибки Андрея Битова
© О. Хлебников
Он умел и любил думать вслух. Причем втягивал собеседника в азартный процесс своего мышления. Мне повезло участвовать в этих действах много раз. В самых разных местах: и в Москве, и в Питере, и в Абхазии, и в Дании, и в Ирландии.
В Москве и Питере он жил практически одновременно. Его квартира на Красносельской соседствовала с Ленинградским вокзалом, а его квартира на площади Восстания — с Московским. Вот он и неутомительно ездил туда-сюда. Когда я ему звонил по мобильнику, никогда не знал, где он пребывает и по какой квартире сейчас разгуливает в своем махровом халате (вернее, в каком-то из них, махровых). После посещения любой из этих квартир я выходил с головой, удивительно переполненной мыслями — не своими, битовскими.
А в Абхазии на последних там Днях советской литературы в 1984 году в разрушенной впоследствии во время грузино-абхазской войны гостинице «Абхазия» мы оказались в соседних номерах. Номера имели балконы. И благодаря этим балконам я убедился, что у нас с Андреем Георгиевичем совпадают физиологические циклы. После по-кавказски щедрых банкетов с обильными возлияниями мы каждое утро в одно и то же время выходили глотнуть свежего воздуха и сначала с удивлением, а потом уже привычно, озирая окрестность, упирались взглядом друг в друга. Но ни разу не рассмеялись — не позволяла серьезность задачи, стоявшей перед каждым: быть как огурчик на грядущем выступлении.
В очередной раз мы так встретились глазами в тот день, когда устроители должны были красиво вбить главный гвоздь программы — конно-абхазскую джигитовку где-то под Сухуми. Встретившись глазами, мы потом их быстро отвели, чтобы посмотреть на часы. И — о ужас! — мы безнадежно опоздали. Я немотивированно засуетился. Битов спокойно и как-то чуть гундосо сказал: «Пойдем на улицу пить кофе».
Ближайшая кофейня располагалась прямо напротив отеля. И первым ее посетителем, которого мы увидели скорбно склоненным над чашечкой кофе по-турецки, оказался… Фазиль Искандер. Битов меланхолично констатировал: «Ну вот, третьим будет».
Надо сказать, что у Битова с Искандером были очень теплые отношения. Кроме всего прочего, они легко и радостно уживались в одном доме в Переделкине. И Андрей Георгиевич сочувствовал Фазилю Абдуловичу, повторявшему во время нашего кофепития одну фразу: «Зачем я сюда приехал? У меня здесь все умерли!»
В общем, мы стояли у столика на улице, попивали кофе и вдруг… О, это волшебное для литературы слово! Вдруг появился, как-то склубился из плотного сухумского воздуха Женя Рейн! Он был тогда в опале и в Днях советской литературы не участвовал. Рейн только что прибыл на катере из Батуми и был крайне возбужден — сразу начал рассказывать про какую-то свою победу на любовном (скорее сексуальном) фронте. Битов его перебил:
«Ты хочешь участвовать в Днях литературы?» Женя кивнул. И Битов начал думать вслух, как это организовать. И ведь придумал! И опальный Рейн стал полноправным членом делегации. И это стало первой на моей памяти ошибкой умного Битова.
Дело в том, что после каждого застолья Рейн стал воровать бутылки неоприходованного коньяка. Андрей Георгиевич это заметил и попенял ему, но — бесполезно…
В Дании таких ошибок Битов не совершал. Но одна (вторая) там все-таки, на мой взгляд, случилась. Заключалась она в том, что во время этой поездки он согласился выступать исключительно как поэт. А Битов все-таки не Бунин, сила дара которого как прозаика и как поэта сопоставима. Битов же — прежде всего удивительный прозаик, причем философичность его прозы не мешает ее поэтичности.
Кстати, как замечательного прозаика я открыл его безо всяких наводок — в свои 16 лет. Я просто листал книжки в книжном магазине в Ижевске, где тогда жил, и наткнулся на сборник Битова, и конкретно — на рассказ «Дверь». Господи! Это все было про меня, про такую же заветную, но непреодолимую дверь, и как точно! Конечно, я схватил эту книжку. И прочитал в ней еще и «Сад», а потом «Жизнь в ветреную погоду». Позднее, конечно, «Пушкинский дом», «Оглашенных», да много всего.
В общем, когда ехал в Ирландию в мае 1991 года на Всемирный писательский форум в составе делегации, возглавляемой Битовым, я прекрасно понимал, что имею дело с классиком. Надо сказать, наша писательская делегация оказалась последней, представлявшей СССР на международной арене. Поэтому перечислю ее участников: Андрей Битов, Владимир Войнович, Олег Чухонцев, Анна Саед-Шах, ну и я.
Аня тогда не была даже членом Союза писателей, но она очень понравилась на Европейском поэтическом фестивале в Бельгии крутой ирландской поэтессе и попала по ее настоянию на этот форум (СП тогда уже перестал быть всесильным министерством). Но поскольку Аня не состояла в СП, билеты ей пришлось покупать за свой счет. Когда Битов об этом узнал, он как глава делегации пошел к организаторам и настоял, чтобы те оплатили ей билеты. Поскольку оплатили их в валюте (а разница между официальным и реальным курсом была тогда ого-го), мы с Аней (она была моей женой) на некоторое время стали богатенькими. И этот поступок не был ошибкой Битова — наоборот, благодеянием!
А про ошибку ниже. В последний день нашего пребывания в Дублине заволновался Чухонцев — что не купил подарков жене и близким. Предложил всем пойти на шопинг. Войнович отказался сразу — он тогда жил в Германии.
Я согласился. Битов неожиданно тоже согласился. Аня, чуть помедлив, отказалась — наверно, представила этот утомительный поход по магазинам с тремя лохами.
Впрочем, поход оказался не очень долгим — мы все быстро устали и единогласно выбрали последний магазин, где во что бы то ни стало решили купить все необходимое.
…Тогда были в моде такие мятые хлопчатобумажные рубашки. Мы с Битовым их (индийского производства) обнаружили. И купили! Я — одну, он — сразу три (все на себя прикидывал). И, довольные, вернулись в отель. А вечером уже были в Москве.
Когда я стал распаковывать чемоданы, наткнулся на эту индийскую рубашку и решил ее наконец примерить. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что она застегивается на женскую сторону! И тут мне стало смешно. Я сразу же позвонил Битову в намерении его подколоть: «А знаете, Андрей Георгиевич, — примерно так сказал я, — вот помните, вы себе три рубашки купили, так все они застегиваются на женскую сторону!» (Типа, по Шукшину, «срезал»). Битов выдержал небольшую паузу и спокойно ответил: «Олег, знаешь, у меня было три жены — вот каждой из них и подарю».
…А потом был 2013 год − как сейчас понимаю, один из самых счастливых в моей жизни. Еще не прошел водораздел по Крыму между бывшими друзьями-приятелями. Еще были живы многие близкие мне люди. И Новую Пушкинскую премию из рук Битова я получил в этом году — самую, по-моему, неангажированную. А потом пошли сплошные потери. И одна из самых для меня тяжелых — уход Битова. И поговорить-то сейчас почти не с кем.
Постскриптум
Эти стихи я написал еще при жизни Битова и посвятил ему. Но показать не успел…
Как же досадно — подолгу не жил в Ленинграде
и в Петербурге тем более (хорошо — в Петрограде не жил).
И ходил от вокзала Московского лишь ностальгии ради —
как турист — до Исакия (рядом камешек свой заложил).
Ну и дальше — к Сенной, где крестьянку того молодую,
где опять Достоевский над городом тенью встает.
Но поблизости Пушкин — на Мойку, на Мойку пойду я!
А вблизи — на Фонтанке — уже декабристы. И вот —
подлетают они на Сенатскую. Это могло быть
для России и шансом, и чем-то неведомым нам.
Только лошадь тогда не сумела рвануть из оглобель,
и потом победил мной на Лиговке встреченный хам.
Все равно я люблю эти плоские парки и скверы.
Здесь я должен был жить и любить, и — уже никогда.
И от этой такой ни на чем не основанной веры
сладко-больно в душе. И при чем тут они, города?
Евгений ЧигринМоскваГлаз на востоке
© Е. Чигрин
Не так давно ушел из жизни русский писатель Андрей Георгиевич Битов… Снимаю с полки книги писателя, чтобы вспомнить, когда он подарил мне тот или иной том, и читаю:
«Поэту Евгению Чигрину — в честь 175-летия перебегания зайцем А. С. Пушкину дороги, а также восстания декабристов, грядущего к 25 декабря 2000 г.
Привет!
25. V. 2000 А. Битов».
Эту огромную, почти 1000-страничную книгу он вручил мне на конгрессе ПЕН-клуба в Москве, но познакомился я с ним не в столице, а в далеком 1997-м на Дальнем Востоке, точнее во Владивостоке, куда он прилетел для окончательного разговора с тогдашним губернатором, пробивая первый в России памятник Осипу Мандельштаму. Именно после установки этого памятника в «Тексте как поведении» он напишет: «Мандельштама — любят. Не всенародной любовью, а — каждый». И еще одну книгу снимаю с полки — «Человек в пейзаже». Крупным наклонным почерком в ней выведено: «Е. Чигрину — на память о памятнике и светлых днях во Владике с питерским приветом». Только теперь понимаю, как мне повезло — я общался не только с его книгами, но и с ним самим на протяжении 23 лет: во Владивостоке, на острове Сахалин, где Андрей Георгиевич провел две недели (в конце 1990-х — начале 2000-х А.Б. восемь раз посещал Дальний Восток с культурологическими и правозащитными целями), в Москве на пеновских посиделках и у него дома, на Красносельской. Последний раз говорили по телефону, он, кажется, был на своей даче под Санкт-Петербургом… Впрочем, теперь как-то все смешалось, как в известном доме, и сахалинские события набегают на московские, а московские коррелируются с островными и т. д. Так и буду писать вне всякой последовательности, так сказать pro memoria…