Поручает Россия. Пётр Толстой
Из Энциклопедического словаря
Издание Брокгауза и Ефрона,
Т. XXXIII. СПб., 1901
ОЛСТОЙ (Пётр Андреевич, граф, 1645—1729) — сын окольничего Андрея Васильевича Толстого. Служил с 1682 г. при дворе стольником: 15 мая этого года, в день стрелецкого бунта, энергично действовал заодно с Милославскими и поднимал стрельцов, крича, что «Нарышкины задушили царевича Ивана».
Падение царевны Софьи заставило Толстого резко переменить фронт и перейти на сторону царя Петра, но последний долго относился к Толстому очень сдержанно, недоверчивость царя не поколебали и военные заслуги Толстого во 2-м Азовском походе (1696). В 1697 г. царь посылал «волонтёров» в заграничное учение, и Толстой, будучи уже в зрелых годах, сам вызвался ехать туда для изучения морского дела.
Два года, проведённые в Италии, сблизили Толстого с западноевропейской культурой. В конце 1701 г. Толстой назначен был посланником в Константинополь, на пост важный, но трудный (во время осложнений 1710—1713 гг. Толстой дважды сидел в Семибашенном замке), к тому же отдалявший Толстого от двора.
Вернувшись в Россию в 1714 г., Толстой расположил к себе всесильного Меншикова и назначен был сенатором.
В 1715—1719 гг. Толстой исполнял разные дипломатические поручения по делам датским, английским и прусским. В 1717 г. Толстой оказал царю важную услугу, навсегда упрочившую его положение: посланный в Неаполь, где в то время скрывался царевич Алексей со своей любовницей Ефросиньей, Толстой, при содействии последней, ловко обошёл царевича и путём застращивания и ложных обещаний склонил его к возвращению в Россию.
За деятельное участие в следствии и суде над царевичем Толстой был награждён поместьями и поставлен во главе Тайной канцелярии, у которой в это время было особенно много работы, вследствие толков и волнений, вызванных в народе судьбою царевича Алексея (1718). С этих пор Толстой становится одним из самых близких и доверенных лиц государя. Дело царевича Алексея сблизило его с царицей Екатериной, в день коронации которой он получил титул графа.
После смерти Петра Толстой вместе с Меншиковым энергично содействовал воцарению Екатерины: он знал, что успех другого кандидата, малолетнего Петра Алексеевича, положил бы конец его карьере. Однако ни высокое положение, занятое Толстым при дворе (он был одним из шести членов вновь учреждённого Верховного тайного совета), ни доверие императрицы, ни изворотливость и опытность в интригах не уберегли Толстого от падения. Долго действуя рука об руку с Меншиковым, Толстой разошёлся с ним по вопросу о преемнике Екатерины. План австрийского посланника Рабутина возвести на престол сына царевича Алексея, женив его на дочери Меншикова, сделал его соратником Петра, но Толстой, опасаясь, что воцарение Петра II будет грозить жизнью ему и всей его семье, стоял за возведение на престол одной из дочерей Петра Великого. Меншиков пересилил, и 82-летний Толстой поплатился ссылкою в Соловецкий монастырь, где прожил недолго.
Сохранился дневник заграничного путешествия Толстого в 1697—1699 гг. — характерный образчик тех впечатлений, какие выносили русские люди петровского времени из своего знакомства с Западной Европой. Кроме того, Толстой составил в 1706 г. обстоятельное описание Чёрного моря.
Глава первая
арь Пётр сидел у края стола молча, наклонив голову. Рука его, свободно брошенная на тёмное сукно скатерти, чуть приподнималась от кисти, и указательный палец, украшенный чугунным перстнем, раз за разом ударял в крышку стола: тра-та-та… Тра-та-та… Рука у царя была тяжёлая, удары были явственны.
Царёв кабинет-секретарь[1] Алексей Васильевич Макаров поднял серое лицо от бумаг и посмотрел на мерно постукивающий Петров палец. В глухих звуках ему почудилась дробь солдатской побудки. Макаров опустил лицо и усерднее прежнего зашелестел бумагами.
Так продолжалось минуту, две.
Наконец Пётр кашлянул сырым горлом, сказал:
— Зови.
Макаров без промедления встал, прошёл на жилистых ногах вдоль стола, заваленного книгами, бумагами, картами, заставленного медными и чугунными отливками, и растворил дверь.
Тут же, словно он ждал на пороге, в палату вступил Пётр Андреевич Толстой, шаркнул подошвой башмака о навощённый паркет и, роняя букли парика впереди лица, низко склонил голову.
Не произнося ни слова, царь оглядел полноватую фигуру вошедшего, скользнул взглядом по буклям парика, оценивающе всмотрелся в расшитый золотом камзол и, скрипнув стулом, сказал:
— Пышен… Ну-ну, хватит гнуться, дела не терпят.
Голос у Петра был раздражённый, неспокойный, с нотками тревоги.
Пётр Андреевич выпрямился, и глаза его встретились с тёмными, без блеска глазами царя.
Тра-та-та, тра-та-та… — ударил в стол Петров палец, и в этом звуке, в отличие от кабинет-секретаря, для Петра Андреевича прозвучали и вопрос, и раздумье, и усмешка. Вот ведь как, пустяк — царь пальцем на краю стола поиграл, но звук от того двоим и разное сказал. Да ещё и так, что Пётр Андреевич вмиг сообразил, о чём вопрос, отчего раздумье и по какой причине усмешка.
Рука царя плотно легла на сукно скатерти. Пётр оборотил лицо к секретарю.
Макаров торопливо подсказал:
— Второго дня апреля, сего тысяча семьсот второго года… Пётр прервал его:
— Знаю. — И оборотился к Толстому: — Тебе известно, что указом от сего числа ты назначен послом в Стамбул. — Помедлил мгновение и, в упор глядя на Толстого, продолжил: — А теперь о том, что надлежит постоянно помнить, исполняя сию должность.
И в третий раз ударил в крышку стола царёв палец: тра-та-та… Тра-та-та…
Пётр отвёл глаза от Толстого, и лицо царя — нездоровое, с набрякшими мешками под глазами, с желтизной — переменилось, как ежели бы он вышел из тесных палат и, стоя на высоком месте, заглянул вдаль. Да, Пётр и впрямь в эту минуту мысленно разглядывал, что там для России, за пеленой лет.
Редкие люди вперёд заглядывают. Оно ведь так говорят: ехал бы далече, да болят плечи. Вперёд заглянуть — труд велик, и лица у тех, кто дальнее видит, особым светом налиты. В лице Петра угадывались отблески пожара. И, как в царёвом голосе, заметны были в лице раздражение, неспокойство, тревога.
Толстой напрягся так, что под кожей проступили кости скул.
Дела державные складывались сурово. В ветреные ноябрьские дни 1700 года российская армия была жестоко бита под Нарвой, и Пётр с очевидностью понял, что усилия последних лет вытянуть российский воз в гору не дали результатов, которые он ожидал. Шведы, хорошо вооружённые и вымуштрованные, нависали над северными российскими пределами грозовой тучей. Союзница России — Дания вышла из войны[2], и это был ещё один удар по российским позициям. Другой союзник России — польский король и саксонский курфюрст[3] Август метался по Польше не только не в силах сдержать грозных шведов, но и справиться с собственной буйной шляхтой.
Пётр крепился, говорил приближённым:
— Швед нас под Нарвой воевать научил. За одного битого — двух небитых дают.
Но под ложечкой у царя посасывало. Пётр должен был сказать — как ни было горько, — что русские воевать с европейски выученной армией не могут. Кроме того, Пётр опасался союза шведского Карла с Османской империей. Такой поворот в межгосударственных отношениях мог оборотиться для России бедой, ибо в случае этом с севера упирался бы ей в грудь шведский штык, а с юга, в спину, османский кривой ятаган. Силу его Пётр помнил хорошо со времён Азовского похода и оттого посылал ныне в Стамбул посольство. Хотя бы этим хотел удержать вот-вот готовое обрушиться на Россию лихо. «Лихо, — подумал, — истинно лихо». И само это слово, внезапно родившееся в сознании, показалось ему страшным.
Пётр Андреевич неотрывно смотрел на царя. У Петра морщины прорезали лоб, и он вдруг, словно что-то решив, рывком поднялся со стула и, едва не касаясь низковатого потолка над головой, навис над Петром Андреевичем:
— Обязан ты мир с османами сыскать. Иного не моги! Непременно мир! И поручаю тебе это не я, но Россия!
Пётр даже задохнулся. Так, видно, жгло у него в груди, что перехватило дыхание.
Но он перемог себя, сказал спокойнее:
— Время на сборы даю самое малое. Требуй, кого надобно, в помощники, говори, иная в чём нужда… Отказа не будет, а спрос один — мир!
Толстой склонил голову. Проговорил, едва шевеля занемевшими от волнения губами:
— Понял, государь.
Макаров, вытянув шею, смотрел на Петра Андреевича. Много повидавшие глаза его были полны озабоченности. Он-то знал, какую ношу взваливает царь на плечи Толстого.
Пётр Андреевич вышел на крыльцо Преображенского дворца и остановился.
По истолчённому, грязному снегу двора маршировала полурота. Лица у солдат были синие от ветра, злые. А народ-то всё солдаты — рослый, крепкий, жеребцы, но, видать, и их уходили непривычной для мужика муштрой. Бух! Бух! — била полурота каблуками в грязно-снежное месиво. Свистела пронзительно солдатская дудка, гремел барабан, и нероссийского вида офицер, тоже багрово-синий от леденящего ветра, орал сорванной глоткой:
— Форвертс[4]! Держи рьяд!
На вылезающей из ворота мундира тощей офицерской шее надувались жилы.
— Анц, цвай, драй! — командовал офицер, но Пётр Андреевич команд этих не слышал. В ушах стоял возбуждённый голос царя: «Иного не моги!»
Ветер бросил в лицо Толстого горсть жёстких капель. Пётр Андреевич медленно выпростал из широкого рукава шубы руку, отёр лицо, да, тут же и забыв об ожегшем кожу злом порыве, взял пальцами за подбородок, крепко сжал челюсть. Задумался и понял — в голосе Петра был страх. «Во как, — удивился, — бывает, и цари боятся?» И ему самому стало страшно. Солдатская дудка свистела, надрывая душу, гремел барабан. Сомкнутые ряды полуроты, разбрызгивая ошметья грязи и снега, шли то вдоль двора, то, разворачиваясь, шагали поперёк, наступая, отступая от царёва крыльца и вновь подходя вплотную к ступеням. И всё орал, вспоминая нерусского бога, офицер.