Мне на всю жизнь запомнится наш разговор. Противник еще был далеко от Ленинграда. Искупавшись, мы сидели на берегу речки и рассуждали о войне. Мышкин сказал:
— Ни черта они штурмовать Ленинград не будут. Сами посудите: если в Ленинграде сто тысяч домов, то за каждый дом они человек десять в среднем положат. А по миллион. К тому же весь город пересечен реками и каналами. Кронштадт и Балтфлот с их мощной артиллерией устроят такую мясорубку, что потери в лучшем случае удвоятся. И немцы прекрасно это понимают. Они сделают так, — Мышкин прутиком нарисовал па песке карту и показал, как будет блокирован Ленинград.
И вот спустя три месяца зловещие прогнозы Мышкина сбылись. Черт знает что!
Таковы были мы, а помкомвзвода сделали меня. Может, потому, что я неплохо рисую. Мои стрелковые карточки и схемы огня не стыдно показать любому начальству. Я быстрее всех подаю отчетную документацию и разные сведения в штаб.
Звонят, например, и требуют сообщить среднее отклонение разрывов от цели. Не задумываясь, отвечаю: «Ноль-десять» (что значит в пределах нормы).
А по цели стрелял десяток батарей, поди разбери, какие твои разрывы, какие соседей, когда все небо в разрывах.
Но вот теперь я начальство над своими прежними друзьями. И все-таки в начальство я, верно, не гожусь. Я несерьезен, и во мне много мальчишества. Горько признавать, но правда… В стране, в специальных институтах и конструкторских бюро, опытные, образованные и талантливые люди думают и создают новое оружие, новые машины. А я один, десятиклассник, пытаюсь что-то придумать сам. Перед войной над автоматической пушкой бился — не получилось. Во время боев все ломал голову, как приспособиться, чтоб можно было в крайнем случае стрелять отдельными орудиями по высотным самолетам. А когда нас противник стал донимать минометным огнем, задумался об автоматическом миномете и придумал такую каракатицу! А на поля сражений вышла ракетная артиллерия. Пора бы мне образумиться, а я вместо того, чтобы лишний раз проверить состояние матчасти и боеприпасов, сижу, думаю, уставившись в одну точку, наверно, как тот петух, который потом в суп угодил.
Но вот вышел из строя «принимающий» трубки, его надо починить, и я пошел в дом, чтоб в подходящих условиях попытаться сделать это.
Странное чувство испытываешь, входя в брошенный людьми дом, — и любопытство, и острую, щемящую тоску.
Отступая, мы заставали в домах недопитый чай на столе. Как сейчас, вижу стол под полотняной скатертью, на нем посуда: чайник, стакан в подстаканнике, торчит ложка с тоненькой витой ручкой и плавает кружок лимона. Как будто человек встал, вышел и сейчас вернется. А человека-то, может, уже и нет. Остался стакан и ломтик лимона в нем.
Я поднялся на второй этаж, выбрал квартиру с окнами на север, потому что противник находился на юге, и открыл дверь. Дом был построен перед самой войной и еще как следует не обжит. Двухкомнатная квартирка, оклеенная желтенькими обоями, видимо, принадлежала молодоженам. Денег у них хватило только на роскошную деревянную кровать. Вместо вешалки в стене торчали гвозди. Стол невзрачный, противно пахнущий клеем, и два самых наиконторских стула. Этажерка с книгами по машиностроению и медицине. А кровать — саркофаг. Я с разбегу плюхнулся на нее и закачался, как на волнах. Отдохнув немного, включил репродуктор. Передавали концерт из произведений Мендельсона. На кухне из крана сначала шла ржавая вода, а потом чистая, холодная, как ключевая. Электричество есть. Все нормально. Я разделся, покурил и принялся потрошить прибор. Проводов в нем напутано, шестеренок разных — какая-то смесь приемника с будильником. До обеда возился, аж мозги скрипеть начали. Весь школьный курс физики вспомнил и все-таки нашел неисправность. Почистил прибор, принес па батарею, подключил, пел с л прибористам дать ток. Работает, и мастер не понадобился!
На обед были опять соевые бобы. Откуда в Ленинграде столько сои? Осточертела уже. Но ничего, после ста граммов пошла. Кто-то говорил, что наши в заливе захватили финский пароход, шедший из Японии с бобами. И то неплохо. Сумеют ли нам регулярно подбрасывать боеприпасы и продовольствие? Кажется, положение невеселое, говорят, обложили нас со всех сторон.
Вечером проверил состояние матчасти и боеприпасов. Хотел написать о недавней операции, в которой я участвовал, раскрыл тетрадку и… стал рисовать баллистические кривые, строить пространственные углы.
Погода стоит пасмурная, нелетная. Мы сегодня ни разу не стреляли. Электрики провели в землянки электричество. Знай себе пиши. Командир взвода меня не беспокоит. Сидит в своей землянке, сопит и о чем-то думает. Командир батареи на него не обращает внимания, а Евсеев вообще его не замечает. По тревоге выйдет на позицию и стоит руки в карманы. Командир батареи кричит на меня, а не на него. Фактически огневым взводом командую я. Майор Евсеев так мне и сказал:
— Заправляй всем взводом, у тебя получается.
Вот я и заправляю.
Поздно вечером вышел осмотреть позицию. Слышу, из каптерки (землянки старшины) музыка доносится. Зашел, а там вся молодежь батареи, Молодежь у нас — это командиры орудий и отделений да несколько рядовых. А остальные — пожилые дядьки, приписники, нам их дали, когда дивизион потрепанный вернулся в Ленинград. Всех, кто был помоложе, забрали, и батарея сразу состарилась. Часть пополнения — «указники», из тюрем, сидели за разные мелочи вроде опоздания на работу и т. п. Патефон их интересовал меньше всего.
…Оказывается, и собственная боль иногда может доставлять наслаждение. Из стен землянки торчат строительный мусор и щебень. Остро пахнет землей. На ящике стоит потрепанный патефон. Вокруг люди в шинелях и сапогах. Табачный дым. А над всем этим музыка, такая знакомая!
Сегодня, словно нарочно, ставят пластинки, которые мы любили слушать вместе с Лялькой… Вот запела ариетту Перикола — Новикова. Мне захотелось немедленно уйти, так болезненно отчетливо встали картины прошлого, но я не шелохнулся, сидел и слушал.
…Была звонкая, синяя январская ночь. Мороз щипал в ноздрях и визжал под сапогами. Я шел по улице Раскольникова (нет, ее уже переименовали в Социалистическую) и встретил Гутьку из десятого «б». Она попросила проводить ее до Юрки Белова. Он жил на окраине города. Всю дорогу Гутька улыбалась в воротник своей шубки и говорила пространными намеками.
В доме Беловых ярко горел свет и гремела музыка. Я понял, что там вечеринка, и стал прощаться, но Гутька затащила меня в дом.
В столовой на столе блестела бутылка ликера, на тарелке лежали ломтики копченой колбасы. Она в нашем городе редкость, но Беловы часто доставали ее. В комнате были девчата из нашего и из десятого «б». Они танцевали и жевали кружочки колбасы. Юрка возился с радиолой. Она у него самодельная и самая лучшая в городе. Даже старые радиолюбители приходили к нему за консультацией. Собственно говоря, радиолы, как таковой, не было. А был угол комнаты, запутанный проводами, лампами, сопротивлениями и конденсаторами. На стене висело несколько динамиков, которые Юрка подбирал целый год, для глубины тембра и пространственности звука. Девчата часто ходили к нему послушать музыку и потанцевать.
Из соседней комнаты вышла Лялька, посмотрела на меня и протянула:
— А-а, ты. — И ушла на кухню.
Потом, когда выпили вино и чай, танцевали, а я сидел в углу. Вскоре большинство девчат ушли домой. Лялька в коридоре шепталась с Юркой и часто смеялась. Гутька сидела у проигрывателя, бросала на меня ехидные взгляды и ставила только одну пластинку:
Какой обед нам подавали!
Каким вином нас угощали!
Уж я его пила, пила
И до того теперь дошла…
Я и без нее знал, что дурак. Но психануть и уйти было еще глупее. Так вот и сидел до полуночи, а потом проводил обеих, Гутьку и Ляльку, до дому, холодно попрощавшись.
И вот сейчас здесь, под стенами Ленинграда, слушая Новикову, я как-то очень обостренно и явственно вспомнил ту далекую ночь, и даже сердце заныло так же, как тогда.
В землянке курили, изредка перебрасывались словами, и голос певицы был хрипловатый, надтреснутый, словно она состарилась за это время.
Больше я слушать не мог и вышел из землянки. Все показалось странным и ненастоящим. Громады безмолвных зданий. Мутные вспышки на переднем крае. Прогудевший над крышами снаряд. Какое это все ненужное, лишнее и противное! Как дурной сон! На душе было очень больно. Настоящие люди в таких случаях напивались, а я и этого не могу: пробовал, даже опьянеть не успел — все вылетело обратно.
Потом получилось странное. Зашел в ближайший дом, в первую попавшуюся квартиру, порылся, не зажигая спички — окна не были замаскированы шторами, — и нашел то, что хотел. Ленинградцы — музыкальный народ.
Через выбитое стекло врывался мокрый ветер и трепал остатки занавески. Клубилось зарево над Павловском. Я сидел в чужой квартире, на чужом диване, фотографии чужих людей смотрели на меня со стен. Крутилась черная пластинка, в ней отражались вспышки орудийных выстрелов. Все вокруг было незнакомое и чужое. Я слушал Лунную сонату, и мне казалось, что я среди своих родных и знакомых.
Раньше Лунная соната производила на меня странное впечатление, ну, словно плохая радиопередача: сообщают что-то важное, серьезное, а что — никак не разобрать. А сейчас мне казалось, что напротив, в темном углу, сидит большой умный человек и не спеша рассказывает мне о жизни. Порой он невесело улыбается, иногда пожимает плечами, как бы говоря: «Ничего не поделаешь — такова жизнь». И мне понятно, что он говорит, и я киваю ему в ответ, и на душе становится легче..
Где ты теперь, Лялька? Где вы теперь, одноклассники и одноклассницы? Все такие разные и хорошие! А тогда ссорились по мелочам, обижали друг друга…
3
Неожиданно на позиции появился Колька Свистунов. Какой он имел вид! Вытершаяся грязная шинель не я и масляных пятнах, под иен черный засаленный свитер с таким растянутым воротом, что издали его можно было принять за развязавшийся шарф. На голове черный танкистский шлем, лицо обветренное, на нем, как жнивье на суглинке, торчала редкая щетина рыжих бровей, усов и бороды.