То же самое происходило и с моими товарищами. Я обратил внимание на то, что мы могли разговаривать на эту тему практически часами.
День ото дня состояние нашего здоровья становилось все более шатким. Если бы я сам не пребывал в состоянии отупения, то у меня вызывали бы отвращение картины, которые мне довелось увидеть. Время от времени нам в вагон швыряли несколько поленьев дров, и кому-то из самых крепких приходилось расщеплять их полосой железа. Дров не хватало для того, чтобы постоянно поддерживать огонь в печи, которая по большей части пребывала холодной. Пищу тоже выдавали нерегулярно, но один раз в день нам, как правило, приносили что-нибудь из горячего. Если не везло, то приходилось дожидаться следующего дня. Я не знал, где именно мы находимся и в каком направлении нас везут. Люди, что ехали «на верхнем ярусе», считали, что мы уже проехали Пензу, что Волга осталась позади. Но где находится пункт назначения? На Урале? В Сибири? Общее направление движения указывало на эти места.
Как-то поезд остановился надолго, и дверь в вагон внезапно распахнулась. В глаза ударил свет от фонарей. Снаружи мы видели каких-то людей, в том числе женщин. Они были одеты в меховые шубы и валенки. Переводчик спросил:
– Есть в вагоне тяжелобольные?
Никто не ответил, потому что никто из нас ему не доверял.
– Не нужно беспокоиться. Больных отправят в ближайший госпиталь, совсем рядом.
Трое ступили вперед, потом к ним присоединился четвертый.
– Вам тоже следует выйти, герр Нудин, не бойтесь. Вы же сидите в туалете целыми днями.
Человек, которому были адресованы эти слова, был в звании капитана в возрасте примерно 45 лет, полностью истощенным, с глазами, горящими нездоровым блеском. Этот человек был самым больным из всех нас, кто ехал в этом вагоне. Я тоже хотел выйти и отправиться вслед за женщиной в темном пальто, но какой-то только что подошедший человек что-то сказал ей, и меня отослали обратно. Вот уже несколько дней я мучился поносом, зубы стучали от холода, и я чувствовал, что у меня был жар. Мной овладело дикое отчаяние: неужели эти люди дадут мне здесь погибнуть? Я не помню, прокричал ли я это или только подумал про себя. Нет, этого не может быть! Я должен бороться за свою жизнь до конца. Потом будет легче. Я ведь не ждал с самого начала, что попаду в плен, даже не думал, какими могут быть последствия. Так я размышлял, лежа на своем месте, пока, несмотря на холод, мной не овладел сон, который унес меня куда-то в другие края.
Третий марш смерти
Где мы оказались теперь? На станции я увидел несколько букв, которые не сумел прочитать. Принесший нам еду переводчик пояснил, что мы находимся на станции Кизнер, что здесь нам предстоит выгрузка, так как это место является пунктом нашего назначения. Но как долго нам придется ждать здесь? Сегодня 11 марта 1943 г. Мы здесь провели уже более дня. Ходят слухи, что нам предстоит четырехдневный марш до так называемого основного лагеря. Когда я размышлял о состоянии своего здоровья и о своих товарищах, мне думалось, что все безнадежно. Расстояние отсюда до Елабуги, как назывался пункт нашего назначения, составляло 80 километров. Никто из нас не сможет преодолеть его. Если бы это было уже позади!
Наступило 12 марта. Это был такой же, как и все другие, зимний день, серый, облачный, туманный. Дверь неожиданно распахнулась. Спустя почти две недели мы получили возможность снова выбраться из этого вагона, предназначенного для перевозки скота. Большинство из нас делало первые шаги неуверенно, будто пьяные. Отчасти это объяснялось слабостью, отчасти тем, что, лежа в вагоне, мы отвыкли ходить. Прозвучало до боли знакомое:
– Построиться и рассчитаться по порядку!
Вот все готово к движению, и длинная нестройная колонна военнопленных отправилась в путь. Наши ряды значительно поредели. Я обнаружил, что по дороге сюда от Бекетовки умерли примерно 200 пленных. Трупы выгружали на станциях по пути следования. Самых больных сняли с поезда в Арске, последней из крупных станций по дороге сюда. Мы все не здоровы. Я тоже чувствовал постоянный жар и был рад тому, что диарея у меня проявляется не в такой активной форме, как у других. При жестоком морозе нет никакого желания снимать и снова натягивать на себя штаны. Руки сразу же замерзают, и человек уже не может самостоятельно как следует застегнуть пуговицы. Да и снова встать нормально тоже может только с помощью других. Тратить силы на все это – на грани расточительства.
Мы уже довольно далеко отошли от станции Кизнер. Уже наступил полдень. Небо очистилось. Мы все так же медленно идем вперед. Группу бредущих пленных трудно назвать колонной на марше. Да и не может быть по-иному с настолько ослабевшими людьми. Дорога настолько узка, что мы можем идти лишь колонной по двое. Особенно трудно приходится тем, кто идет последними. Они бредут позади всех, и охранники постоянно подбадривают их ударами дубинок или ружейных прикладов. Из тех, кому особенно достается, выделяется пленный еврей по фамилии Грюнпетер. Он родом из Верхней Силезии. В начале войны он служил в армии русских, но потом был взят в плен вермахтом, и его стали использовать в качестве переводчика. И вот теперь он стал якобы немецким солдатом в русском плену. К его услугам в качестве переводчика часто прибегают и солдаты-красноармейцы, и немецкие пленные.
Пусть охрана теперь и не стреляет, но удары, на которые она не скупится, действуют не менее эффективно.
Поздним вечером растянувшаяся на несколько километров колонна больше похожих на трупы, чем на живых людей, военнопленных прибыла к первому пункту назначения. Это небольшая заброшенная полуразрушенная деревня. Мы заночевали в самой маленькой комнате одного из зданий. Время как будто летело, и ночь закончилась, будто и не начиналась. Я все еще пребывал в полусне, когда мы снова выступили. Особенно трудно было идти через села. Здесь ветром надувало метровые сугробы вокруг домов и заборов, которые мы были вынуждены огибать по причудливой синусоиде. Тот, кто пытался сократить путь и пойти прямо, оказывался по пояс в снегу, и тогда ему приходилось возвращаться назад и следовать за остальными по более длинной дороге. За долгое время, которое нам пришлось провести в пути, большинство военнопленных побросали где придется свои мешки и ранцы, превратившиеся в лишний балласт. У нас просто не осталось физических сил, чтобы нести все это. Земля здесь выглядит как будто мертвой. Очень редко нам попадались навстречу люди пешком или на санях. И даже если по дороге нам приходится миновать крупный населенный пункт, то и там никого не видно на улицах. Дорога тянулась бесконечной лентой между деревянными домами по правую или по левую сторону. Такое впечатление, что повсюду царствовало морозное безмолвие. Для нас было бы катастрофой, если бы вдруг над этой плоской равниной подул ветер. Это еще более усугубило бы наше и без того бедственное положение. Вот уже несколько часов, как конвоиры перестали избивать нас дубинками. Они были довольны уже тем, что мы все еще могли передвигаться. Один охранник шел впереди, показывая дорогу, второй замыкал нашу колонну с тыла. Начальник конвоя сумел раздобыть для себя лыжи, на которых разъезжал туда-сюда от головы колонны в ее хвост и обратно. Колонна людей, которым так много пришлось вынести, сильно растянулась. Несколько человек потеряли сознание и остались лежать на дороге. Друзья пытались помочь несчастным. Я продолжал медленно брести вперед, поскольку моих сил хватило только на себя самого. Не знаю, что стало потом с теми, кто упал. Я знал, что сверну с пути только тогда, когда не останется другого выхода.
Все то, что происходило вокруг, представлялось мне воспаленным бредом. Казалось, что голова вот-вот должна взорваться. Но я все равно должен был идти и не думать о том, что можно сдаться. Я продолжал держаться вблизи тех своих товарищей по несчастью, с которыми делю этот путь с первых дней. Их место было где-то посередине этой несчастной колонны. Мы прошли уже примерно 25 километров. Не знаю, сколько моих товарищей остались лежать на обочине. Когда мы вошли в село, где должны были заночевать, некоторых уже с нами не было. Уже почти стемнело. Все мысли – только о том, чтобы найти место для сна, не важно где. Хотелось есть, но постоянная жажда заглушала чувство голода. Я уже улегся, потому что ночь должна была скоро кончиться. Я думал об этом с большой неохотой. Ноги горели, тело болело, из него будто бы вытрясли последние силы, голова – в лихорадочном бреду. Из основного лагеря прибыли еще охранники и какой-то руководящий персонал, чтобы попытаться подбодрить нас. Сегодня нам предстояло преодолеть относительно немного, всего 13 километров! Первые шаги дались довольно легко, но вскоре стала наблюдаться та же картина, что и вчера, только на этот раз упавших без сил, тех, что не смог продолжить путь, оказалось гораздо больше. Наконец русские стали принимать меры. Они стали собирать самых слабых, тех, кто упал по дороге, и отвозить их до ближайшего населенного пункта на санях, в которые были запряжены маленькие лошадки. Говорят, что за последние три дня умерло много народа.
Перед нами появился высокий худощавый русский. Как мне сказали, это был подполковник, комендант лагеря, в который мы все направлялись. Его сопровождали еще двое, один из которых был врачом. Они обошли помещения, в которых нас разместили после того, как мы некоторое время простояли снаружи, наблюдая ужасающую картину. Доктор приказал положить самых больных отдельно от остальных. Утром их осмотрят и отсортируют, и те, кто выразит такое желание, сможет остаться здесь еще на день. Остальные пойдут дальше. Нам сказали, что осталось пройти последний отрезок пути, около 22 километров. В лагере все готово к нашему прибытию. Там будет лучше, и там мы снова сможем начать жить по-человечески.
Я предпочел идти дальше. Цель лежала в пределах видимости, и не было смысла терять ни минуты на пути к ее достижению. Снова пришло время собрать все свои силы и постараться не растерять их слишком рано. Каждый из тех, кто отправился сегодня в путь, держался бодро, но, несмотря ни на что, дорога сегодня казалась бесконечной. Стоило нам подняться на какой-нибудь холм, как впереди уже маячил следующий. Пейзаж в основном не претерпевал изменений, везде все тот же сверкающий снег. Судя по тому, куда медленно переместился солнечный диск, давно уже минул полдень, а мы все так же не видели перед собой ничего похожего на населенный пункт. Какая-то женщина, появившись у дороги, с материнской заботой протянула нам семечки подсолнечника. Семечки получили человек десять или двенадцать, протянувших ей навстречу руки. По ее лицу видно было без всяких слов, как ей нас жаль. Не успела та женщина передать мне семечки, как охрана с громкой руганью прогнала ее. Та женщина навсегда осталась в м