От промышленной революции к социальной
Революционное движение не являлось, в отличие от перечисленных ранее проблем, явлением сугубо национальным или сугубо имперским. Это, конечно, тоже была болезнь, и болезнь для государства очень опасная, но ее можно назвать «побочным эффектом» развития. Ни одна из стран, вступивших на путь индустриализации, этой стадии не миновала, просто более крепкие общественные системы в конце концов преодолели «гормональную нагрузку переходного возраста», а государственные организмы, ослабленные другими недугами, испытания не выдержали.
В случае России роковую роль сыграло еще и то, что промышленная революция здесь началась с опозданием по меньшей мере на сто лет и повлекла за собой столь же революционные последствия в социальной сфере. Самая главная революция происходила не в экономике, а в жизни и сознании людей. В Англии от движения луддитов до всеобщей забастовки 1926 года, едва не приведшей к тотальному коллапсу, прошло больше века. В России между первым крупным выступлением рабочих (Морозовская стачка) и всеобщей стачкой 1905 года миновало всего двадцать лет, то есть в обоих событиях вполне могли участвовать одни и те же люди.
Приведу несколько цифр, чтобы показать, как изменилась экономика страны за восьмидесятые и девяностые годы, когда приток иностранных инвестиций и массовое внедрение новых технологий обеспечили бурный рост предпринимательства, а отмена «временнообязанного» статуса бывших крепостных выбросила на рынок труда массу дешевой рабочей силы.
Объем промышленного производства вырос более чем вдвое – по темпам развития Россия была на первом месте в мире. (К началу мировой войны эта цифра еще раз удвоится.) Выплавка чугуна увеличилась в два с половиной раза, стали – в восемнадцать раз. Возникла новая мощная отрасль – топливная, которая наряду с зерновой стала основой российского экспорта. Угля стали добывать в три раза больше, нефти – в четырнадцать раз. В начале XX века российская экономика вышла на пятое место в мире (после США, Великобритании, Германии и Франции).
Для того, чтобы заводы, фабрики, шахты, мастерские, прииски работали, понадобилась армия наемных работников – рабочий класс, доселе в России почти не существовавший или во всяком случае весьма немногочисленный.
В конце девятнадцатого века это было самое быстрорастущее сословие в империи. За последнюю треть столетия его численность увеличилась втрое.
Это все равно была не столь уж значительная часть населения: на рубеже XX века к ней можно было отнести десять процентов россиян; крестьян было в семь раз больше.
Однако общественно-политическое значение промышленного пролетариата было диспропорционально высоким и все время возрастало. На то имелось несколько причин.
Во-первых, люди, живущие и работающие бок о бок, легче объединяются ради совместных действий.
Во-вторых, в отличие от крестьян, лишенные частной собственности рабочие действительно находились в ситуации, когда «нечего терять, кроме своих цепей». Большинство российских пролетариев существовали в невозможно тяжелых условиях, когда любые перемены могут быть только к лучшему.
В-третьих, условия технологичного труда и стремление получать более высокую плату требовали от человека повышения квалификации, а стало быть, развивали ум и привычку к учению, не говоря уж о том, что в городе учиться было проще, чем в деревне.
Наконец, в политическом отношении очень важно было то, что в столице, где находилось множество больших предприятий, концентрация рабочих во много раз превышала среднюю по стране. В канун революционных событий 1917 года в Петербурге они составляли половину его населения. В государстве сверхцентрализованного типа вопрос о власти всегда решается в том месте, где она сосредоточена. Переворот или победа революции в столице неизбежно означают смену режима во всем государстве. В семнадцатом именно петроградские социальные низы (примерно один процент российского населения) дважды свергнут правительство – сначала самодержавное, а потом демократическое.
Однако, как бы ни были угнетены, недовольны или возбуждены народные массы, в политическую силу они превращаются, только когда обретают цель, идеологию и начатки организованности. Эту задачу, как правило, берут на себя люди совсем не пролетарского происхождения.
То же произошло и в России.
Рабочие в цехе Путиловского завода
Пропагандисты и боевики
В российском революционном движении можно выделить два идеологических направления и два основных способа действий. Прямой связи между идеологией и методологией не существовало, что очень запутывает общую картину, а каждое из направлений еще подразделялось на фракции. Эти группы и группки обычно ссорились между собой в периоды общественной апатии, но когда начинался подъем политической активности, объединяли усилия, чтобы больнее ударить по самодержавию.
Это были (в основном) интеллигенты, мечтавшие о социализме, но по-разному прокладывавшие путь к революции.
Представителей первого направления можно назвать «неонародниками», потому что они следовали в русле прежнего народничества, рассчитывавшего на «природную революционность» крестьянства. По убеждению теоретиков «народного социализма» (их называли и так) русский крестьянин был склонен к коллективизму по самой своей ментальности. Доказательство тому – прочность общины, естественной ячейки будущего социализма. Нужно всего лишь настроить деревню против царизма, и тогда ему конец. Эта концепция для многих выглядела не просто убедительной, а единственно возможной в условиях сельской страны, где так остро стоит аграрный вопрос.
Второе направление, марксистское, на крестьян не надеялось, а делало ставку на промышленный пролетариат. Как уже говорилось, при относительной малочисленности этот класс был компактно расселен и, не имея частной собственности, мог быть восприимчив к коммунистическим идеям.
Постнароднические кружки стали возрождаться во второй половине девяностых годов. В самом начале XX века, когда из-за неурожаев начались крестьянские волнения, эти разрозненные группы объединились в партию социалистов-революционеров.
Одновременно происходило и организационное оформление марксистского движения. В 1898 году возникла Российская социал-демократическая рабочая партия, поначалу очень слабая, но тоже окрепшая, когда «стабильность» истончилась и общественная атмосфера стала накаляться.
В дальнейшем внутри обоих течений, эсеровского и эсдековского, начнется деление уже не по концептуальному, а по тактическому принципу: каким способом лучше свалить самодержавие – словом или прямым действием? Революционное движение разделится на «пропагандистов» и «боевиков».
У эсеров появится легальное крыло, действовавшее публично и даже участвовавшее в думских выборах; появится и воинственное подполье, которое продолжит дело «Народной воли», выбрав главным своим инструментом политический террор.
То же произойдет и с социал-демократами. Они разделятся на «меньшевиков», боровшихся с царизмом в рамках законности, и на «большевиков», существовавших нелегально и готовивших вооруженные восстания. К индивидуальному террору большевики относились скептически, поскольку, согласно их теории, победу пролетариату должна была принести классовая борьба, а не героизм одиночек.
Всего за несколько лет рабочее движение прошло через несколько стадий. Оно начиналось как естественная борьба за улучшение условий жизни – за повышение платы, за сокращение рабочего дня (его продолжительность достигала 13 часов), за смягчение системы штрафов и так далее. Затем, под влиянием марксистской агитации, обычным явлением стали демонстрации уже с политическими лозунгами. Отсюда оставался всего шаг до баррикад и уличных боев, и этот шаг был пройден с пугающей скоростью, за считаные месяцы.
Обоюдное ожесточение, неизбежное при повышении градуса вражды, дало толчок невиданной волне терактов, охватившей всю страну. В середине первого десятилетия террористы будут восприниматься правительством как главная угроза. После 1907 года, когда режим сумеет восстановить относительный порядок, на первый план вновь выйдет революционная пропаганда, теперь почти монопольно марксистского толка. Социалистическую агитацию среди крестьян подорвет столыпинская реформа. Аграрного вопроса она не решит, но в значительной степени погасит бунтарские настроения деревни, поскольку самая активная часть сельского населения увлечется новыми перспективами.
Листовка РСДРП
Революция же произойдет совсем не так, как виделось эсерам и большевикам.
Традиционно принято считать, что революций в России было три: Первая (1905–1907 годов), потом Февральская и Октябрьская. Но вообще-то революцией в полном смысле этого понятия является «широкое народное движение, приводящее к смене власти и политической системы».
Если так, то революция в России случилась только одна – Февральская. В 1905–1907 годах широкое народное движение безусловно наличествовало, однако власть удержалась, поэтому в дальнейшем я буду называть эти бурные события «Большими Беспорядками». Осенью же семнадцатого года имел место военный переворот, осуществленный одной ветвью власти (Советами рабочих депутатов) против другой (Временного правительства).
Роль профессиональных революционеров в Больших Беспорядках и Октябрьском перевороте огромна. В падении самодержавия – довольно скромна. Они помогли расшатать монархию, но свергли ее другие силы.
Самый компетентный специалист по этому вопросу, начальник Петроградского охранного отделения К. Глобачев, пишет, что накануне Февральской революции партия эсеров «как действующая организация прекращает совершенно свое существование», партия большевиков пришла «к полной бездеятельности» и «боролась за свое существование», анархические группы «положительно целиком ликвидировались», и проблему для полиции представляли только меньшевики, пользовавшиеся большим влиянием среди рабочих, но арестовывать меньшевиков было не за что – они «главным образом использовали легальные возможности», то есть, собственно, революционерами не являлись.
Давайте рассмотрим подробнее, через какие этапы прошло российское рабочее движение.
Рабочее движение
Как уже говорилось, вначале движение было далеко от всякой политики. В сущности, недовольство рабочих условиями труда – это конфликт между частными лицами, который должен решаться путем переговоров наемных служащих с работодателем. Если найти взаимоприемлемый компромисс не удается, у сторон есть в арсенале сильные средства: рабочие могут устроить забастовку, владелец предприятия может их уволить. Они рискуют остаться без куска хлеба, он рискует разориться. Казалось бы, властям тут незачем вмешиваться, поскольку с точки зрения закона рабочие и капиталисты обладают одинаковыми правами. К концу XIX века в большинстве индустриальных стран уже более или менее сложился механизм урегулирования подобных споров. Полицейские методы применялись, только когда протест не ограничивался простой остановкой работы, а принимал нелегитимные формы.
Однако с точки зрения российских властей всякая несанкционированная массовая акция была бунтом против установленного порядка и потому представляла собою опасность. Градоначальники и губернаторы всегда вставали на сторону работодателя и без колебаний применяли силу, в том числе военную.
На казенном языке организованный протест этого рода обозначался не нейтральным словом «забастовка», то есть остановка работ, а негативно окрашенным термином «стачка» – то есть акцент делался на том, что «стакнулись» злоумышленники.
Впервые с этим тревожным феноменом правительство столкнулось еще на самом старте индустриального рывка, в 1870 году, когда работники Невской бумажной фабрики возмутились тем, что их обманывают при расчете. Градоначальник Трепов (отец николаевского фаворита) разбираться не стал: разогнал стачку, а зачинщиков отдал под суд. Там выяснилось, что правота на стороне рабочих, и дело ограничилось высылкой организаторов из столицы. Но пятнадцать лет спустя, в более суровые времена Александра III, против участников грандиозной Морозовской стачки (8000 человек) уже действовали войска, и счет наказанных шел на сотни.
Когда наступило новое царствование и первая же декларация молодого Николая II положила конец надеждам на «оттепель», начался новый этап оппозиционного движения, в том числе социал-демократического, ставившего своей целью пропаганду среди городского пролетариата.
По листовкам «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (одним из создателей которого был молодой юрист Владимир Ульянов) можно проследить, как марксисты постепенно политизировали свою агитацию.
В январской прокламации 1895 года к рабочим Семянниковского завода говорится только об условиях труда: «В Англии рабочий получает в 3 раза, а в Америке в 6 раз более, чем наш рабочий, и рабочий день у них меньше».
В ноябре того же года листовка, адресованная работницам табачной фабрики «Лаферм», совмещает экономические требования («Требуйте повышения расценки до 40 коп. с тысячи при машине») с призывом к солидарным действиям гражданского характера: «Требуйте освобождения всех арестованных, так как никаких зачинщиков не было и беспорядки были вызваны наглостью хозяев».
В декабрьском воззвании к рабочим Путиловского завода звучат уже откровенно политические ноты: «Арестами и высылками не подавят рабочего движения: стачки и борьба не прекратятся до тех пор, пока не будет достигнуто полное освобождение рабочего класса».
А первомайская листовка 1896 года уже целиком следует риторике классовой борьбы в духе социалистического «Интернационала»: «Товарищи, если мы будем дружно и единодушно соединяться, недалеко то время, когда и мы, сомкнув стройные ряды своих сил, сможем открыто присоединиться к общей борьбе всех рабочих всех стран, без различия веры и племени, против капиталистов всего мира. И поднимется наша мускулистая рука, и падут позорные цепи неволи, поднимется на Руси рабочий народ и затрепещут сердца капиталистов и правительства, которое всегда им усердно служит и помогает».
Полиция, разумеется, исправно выслеживала и вылавливала агитаторов (например, «Союз борьбы» просуществовал немногим больше года), но со второй половины девяностых забастовки становятся обычным явлением. Некоторые из этих выступлений были масштабными и бурными.
В мае 1901 года на Обуховском сталелитейном заводе пропагандистам удалось организовать стачку не только с экономическими, но и с политическими требованиями: объявить праздником День международной солидарности трудящихся и учредить совет рабочих представителей.
Забастовщики не испугались полиции и вступили с ней в настоящий бой. Были убитые и раненые с обеих сторон. На помощь восставшим (а это было уже настоящее восстание) пришли рабочие с соседних предприятий. Для подавления бунта пришлось вызывать солдат.
В марте 1903 года в Златоусте протест принял еще более драматический характер. Толпа отказалась подчиняться, даже когда были вызваны войска. Солдаты открыли огонь на поражение, убили 45 человек и больше 80 ранили. В отместку за расправу эсеры, в свою очередь, застрелили губернатора.
Стачка. Г. Савицкий
В первый год царствования Николая II было 68 стачек, в которых суммарно участвовала тридцать одна тысяча человек; в 1903 году, последнем относительно спокойном перед большими потрясениями, – 550 стачек с 86 тысячами участников. Начало японской войны привело к временному затуханию движения, но в 1905 году оно даст невероятную «свечку»: произойдет 14 тысяч забастовок, а число стачечников приблизится к трем миллионам – и в основном это будут акции политического характера. Притом эти статистические данные далеко не полны, поскольку их собрала фабричная инспекция, имевшаяся не во всех губерниях и к тому же не учитывавшая многие категории наемных работников – например, транспортников и строителей. В современном научном исследовании «Хроника рабочего движения» говорится, что реальная цифра была вчетверо выше.
Рост рабочего движения и в особенности его политизация очень беспокоили представителей власти. Традиционной реакцией на стачки было применение силы. У этой незамысловатой тактики наверху имелось много сторонников. Однако с 1901 года курс меняется. Власти пытаются «приручить» протестные настроения пролетариев, возглавив этот процесс и повернув его исключительно в экономическое русло, менее опасное для правительства.
Автором идеи являлся Сергей Зубатов, чиновник Департамента полиции.
Его судьба была не вполне обычной. Из идейных соображений он стал секретным агентом, внедренным в народовольческую организацию. Затем, выполнив задание, перешел на кадровую службу и, будучи человеком умным и ловким, сделал впечатляющую карьеру: из рядовых филеров в начальники Московского охранного отделения. На этом посту Зубатов весьма эффективно боролся с революционным подпольем, но пришел к выводу, что следует воевать с болезнью, а не с ее симптомами. Он подал докладную записку, в которой доказывал, что надобно изменить отношение рабочих к государственной власти: она должна восприниматься простыми людьми как защитник народа, а не капиталистов.
Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович поддержал идею, и она стала претворяться в жизнь.
В 1901 году Зубатов начал создавать «общества взаимопомощи» – нечто вроде профсоюзов, ориентированных исключительно на экономические требования, рабочее самообразование, улучшение быта, облегчение условий труда.
В случае конфликта между рабочими и хозяевами полиция теперь брала на себя роль посредника и всячески подчеркивала, что принимает интересы трудящихся близко к сердцу. Возникло новое для России явление – легальные забастовки, которые не разгонялись силой и нередко заканчивались победой стачечников.
Это вызвало переполох в двух противоположных лагерях. С одной стороны, встревожились правые и фабриканты, завалившие правительство паническими жалобами. С другой – забеспокоились левые, видя, что полиция поворачивает рабочую массу в верноподданническое русло.
Успехи «зубатовщины» (термин был введен противниками проекта) действительно выглядели впечатляюще. Марксистская пропаганда лишилась почвы, нередко рабочие сами избивали агитаторов или сдавали их в полицию.
Московский эксперимент был выведен на всероссийский уровень. Правительство издало несколько законов в пользу рабочих: об ответственности предпринимателей за несчастные случаи, о пенсии по утрате трудоспособности, о порядке переговоров между хозяевами и работниками.
Повсюду возникали не просто аполитичные, а декларативно лояльные самодержавию рабочие организации. Даже среди еврейского населения черты оседлости, недоверчивого к любым казенным инициативам, возникла Еврейская независимая рабочая партия, которая стала бороться с влиянием социалистического Бунда.
Но в августе 1903 года министр внутренних дел В. Плеве, сторонник жесткого курса, прекратил деятельность зубатовских организаций. Сам Зубатов, к тому времени уже начальник Особого отделения Департамента полиции, был не просто отправлен в отставку, но получил запрет на проживание в столицах и на занятия общественной деятельностью. Опальный экспериментатор доживет в провинции до Февральской революции и при известии об отречении императора застрелится.
Впоследствии некоторые авторы из тех, кто оплакивает монархию, расценивали остановку зубатовского проекта как роковую ошибку и чуть ли не главную причину будущей катастрофы. Мол, если бы рабочее движение пошло по тред-юнионистскому пути, никакой диктатуры пролетариата не было бы.
Это заблуждение. Плеве поступил совершенно правильно – разумеется, с точки зрения интересов самодержавия. Когда полиция сама стала поощрять коллективные действия рабочих, пускай абсолютно неполитического характера, она запустила очень опасный механизм.
Во-первых, городской пролетариат стал ощущать себя силой, с которой считаются. Во-вторых, в полиции не хватало компетентных сотрудников, чтобы уследить за всеми возникающими на местах рабочими организациями. Они могли вначале быть совершенно проправительственными, а затем, под влиянием умелых агитаторов или каких-нибудь критических обстоятельств вдруг радикализировались.
С. Зубатов
Отставке Зубатова предшествовали июльские события 1903 года. Тогда стачки прокатились по всему югу, от Баку до Украины, но хуже всего ситуация была в Одессе, а началось всё с благонамеренной забастовки, разрешенной начальством. Дело в том, что инициатива исходила от «ручной» Еврейской независимой рабочей партии, которая хотела улучшить положение трамвайщиков и портовых грузчиков (среди них было много евреев). Однако движение разрослось, марксистские пропагандисты повернули его в социалистическую сторону, возникла угроза общегородской политической стачки. «Был момент, когда весь город был во власти рабочей массы», – писала эмигрантская газета «Освобождение». Когда полиция попробовала восстановить порядок, было уже поздно. Пришлось вводить войска.
Другой зубатовской затеей, которая впоследствии дорого обошлась самодержавию, были народные манифестации с изъявлением монархических чувств. Многотысячные демонстрации «простых русских людей» с хоругвями и царскими портретами умилительно смотрелись и красиво выглядели в полицейских донесениях. Например, 19 февраля 1902 года, в годовщину освобождения крестьян, к памятнику Александру II в Кремле пришли пятьдесят тысяч рабочих, которые спели «Боже, царя храни», а потом еще и помолились. Отсюда, однако, тянулась самая прямая дорога к Кровавому воскресенью.
Взрывоопасный эксперимент с «контролируемым протестом» был остановлен слишком поздно. Забастовки и рабочие демонстрации уже стали постоянным компонентом городской жизни. В 1905 году они приобрели такой размах, что еще чуть-чуть, и государство развалилось бы. Большие Беспорядки переросли бы в революцию.
Террор
Терроризм, казалось, совершенно искорененный полицией при Александре III, в 1901 году возродился как метод политической борьбы и скоро стал главным оружием революционного движения.
За двадцать лет, миновавшие с 1 марта 1881 года, когда народовольцы взорвали царя, было всего несколько террористических инцидентов.
Восемнадцатого марта 1882 года бывший студент физико-математического факультета Петербургского университета Николай Желваков на Николаевском бульваре в Одессе застрелил прокурора Киевского военно-окружного суда генерала В. Стрельникова, особенно отличившегося в процессах против народников.
По делу «Террористической фракции» в 1887 году повесили пятерых студентов, в том числе Александра Ульянова. Заговор был дилетантский – полиция заранее раскрыла и «пасла» его.
Еще произошли два убийства, жертвами которых стали фигуры политически малозначительные. В 1883 году раскаявшийся двойной агент организовал покушение на своего «куратора», жандармского подполковника Судейкина, и в 1890 году польский революционер застрелил в Париже генерала Селиверстова, который, по ходившим в эмигрантской среде слухам, руководил в Европе полицейской агентурой (что не соответствовало действительности).
Вторая волна террора началась по той же причине, что первая, и в той же самой среде – молодежной, студенческой. Как уже рассказывалось, в 1899 году вспыхнули студенческие беспорядки. Власть по своему обыкновению ответила на них репрессиями. Это радикализировало активистов, и один из них, исключенный студент Карпович, в знак протеста застрелил министра народного просвещения Н. Боголепова.
Терроризм становится по-настоящему опасен, когда раздраженное полицейским режимом Общество начинает относиться к смельчакам, берущимся за оружие, с одобрением и восхищением. Именно это теперь и произошло – в точности, как четверть века назад, когда Вера Засулич стреляла в столичного градоначальника.
По мере обострения внутренней ситуации политические убийства происходили всё чаще. Помимо террористов-одиночек появились и подпольные организации, считавшие своей главной задачей истребление представителей власти.
Самыми деятельными являлись эсеры, называвшие себя прямыми наследниками «Народной воли». И цель была та же самая: напугав правительство, побудить его к широким репрессиям, что, в свою очередь, расшевелит инертное Общество и разожжет революционные настроения.
«Боевая Организация» эсеров, созданная в 1902 году, была автономна, глубоко законспирирована и нередко сама выбирала своих жертв.
На первом этапе группой руководил Григорий Гершуни, человек не только бесстрашный, но и весьма изобретательный – по определению Зубатова, «художник в деле террора». За короткий срок Гершуни организовал несколько терактов, потрясших страну, и превратился в живую легенду. Его долго не могли поймать, а когда в конце концов все же арестовали, не решились предать казни – вместо этого присудили к пожизненному заключению. В результате Гершуни сбежал из Сибири и продолжил свою деятельность, но болезнь легких, приобретенная на каторге, свела его в могилу.
Про следующего руководителя «Боевой Организации», Евно Азефа, личность еще более живописную, рассказ впереди.
В 1906 году из партии эсеров выделилось крайне левое крыло, назвавшееся «Союзом эсеров-максималистов». «Максималисты» считали индивидуальный террор главным оружием социалистической революции и создали собственную боевую организацию, которая проводила акции по принципу «лес рубят – щепки летят», не заботясь о количестве невинных жертв. Во время устроенного ими покушения на Столыпина от взрыва будут убиты и ранены более ста человек, в том числе дети.
Существовали еще и анархисты. Они были плохо организованы, потому что не признавали партийной дисциплины, но в эпоху Больших Беспорядков, на волне всеобщего хаоса, анархизм стал чрезвычайно популярен и по России возникли сотни кружков. У анархистов считалось, что местные ячейки сами решают, кто враг, поэтому количественно боевики этого извода совершали больше убийств, чем эсеры, просто жертвами обычно становились чиновники и полицейские невысокого уровня.
Отдельную категорию терактов составляли убийства с «этнической окраской». Существовали организации, как правило социалистического толка, которые боролись с самодержавием, уничтожая чиновников колониальной администрации. Особенно активны были польские и армянские боевики, а также латышские группы, хотя последние не отделяли себя от общероссийского революционного движения.
Завели собственную боевую организацию и большевики, прежде сосредоточенные исключительно на пропаганде. Они, правда, больше увлекались «эксами» – добыванием денег на партийные нужды: нападали на поезда, почтовые отделения, кассы и казначейские кареты.
Тифлисский «экс» 13 июня 1907 года, одна из многих подобных акций, впоследствии вызывала особенно пристальное внимание историков, потому что одним из организаторов нападения был Иосиф Джугашвили. Эта операция сильно продвинула прежде малозначительного партийца в большевистской иерархии.
Отряд из двадцати боевиков напал в центре города на карету Государственного банка, охраняемую солдатами и казаками. Конвой сначала закидали бомбами, потом расстреляли из револьверов. Было убито и ранено несколько десятков человек. Экспроприаторы захватили огромную сумму – больше 300 тысяч рублей (правда, основная часть была в 500-рублевых купюрах, обменивать которые потом оказалось слишком опасно, так что пришлось их сжечь).
Вся эта разнопартийная и беспартийная террористическая деятельность на несколько лет погрузила страну в настоящую вакханалию насилия – мировая история еще не знала подобной концентрации политического терроризма.
Во второй части книги, где дается хроника событий, будет рассказано о самых значительных моментах этой кровавой эпопеи, пока же ограничусь общей статистикой.
Тифлисский «экс». И. Сакуров
По подсчетам американского историка Анны Гейфман, общее число жертв индивидуального террора на пике, в 1905–1907 годах, превысило 9 000 человек. Затем волна убийств пошла на спад, но полностью не затухла. В 1908–1910 годах, то есть в годы, считавшиеся относительно спокойными, были убиты еще 732 государственных служащих плюс три с лишним тысячи «частных лиц». По общей же оценке историка за всё десятилетие при терактах было убито и ранено около семнадцати тысяч человек.
Это была настоящая война.
Большие Беспорядки
Бурные события 1905–1907 годов, которые, повторюсь, некорректно называть «революцией», были вызваны целым комплексом факторов. Главным из них, пожалуй, были последствия искусственного торможения социальных процессов. В Обществе долго копилось недовольство режимом. Пружина сжималась, сжималась, и наконец распрямилась. Другой причиной было ухудшающееся положение крестьян, задержка давно назревшей аграрной реформы. В промышленных городах, как мы видели, тоже росло напряжение – власти пытались то запугать рабочих, то заигрывать с ними, и это будоражило умы.
Опрометчивое вступление в войну – при переоценке собственных сил и недооценке вражеских – колоссально уронило авторитет царизма. Много лет россияне существовали в убеждении, что самодержавная система – это, конечно, не очень хорошо, потому что свободы мало, а несправедливостей много, зато «мы великая держава». По выражению Александра III, у России было только два союзника – армия и флот. И что же? Оба оказались никуда не годны. Ради чего же тогда люди должны были мириться с несвободой и несправедливостью?
Во всех слоях общества, сверху донизу, раздалось традиционно российское «так жить нельзя». При растерянности властей и тотальном недовольстве населения для взрыва не хватало только искры.
Остановимся на этом моменте подробнее. Он важен не только сам по себе, но и как хрестоматийный пример ошибочных действий государственной власти, которая, пытаясь остановить революционные потрясения, добивается противоположного эффекта.
В силу стечения не вполне случайных обстоятельств инициатором грандиозных потрясений стал человек абсолютно не революционного рода занятий – священник Георгий Гапон.
Я уже писал о том, что в эту эпоху среди русского духовенства впервые с семнадцатого века появились политически активные пастыри, иногда пользовавшиеся большим влиянием и начинавшие играть важную общественную роль. Некоторые из них – например, протоиерей Иоанн Восторгов, архимандрит Макарий Гневушев, архимандрит Виталий Максименко – придерживались крайне консервативных позиций и стали видными фигурами ультраправого движения. Другие, попав в Думу, наоборот, примкнули к ее оппозиционному, антиправительственному крылу. Это напоминало французский 1789 год, когда из рядов тишайшего «первого сословия» выдвинулись революционные деятели вроде аббата Сиейса или епископа Отенского, будущего Талейрана.
Георгий Гапон
В 1913 году встревоженный этой тенденцией Святейший Синод даже выпустил указ, запрещающий лицам духовного звания заниматься партийной деятельностью.
Но были пастыри, которые и сами по себе, без партий, становились общественным явлением: очень популярный проповедник Иоанн Кронштадтский, неистовый реакционер епископ Гермоген Долганов, иеромонах Илиодор Труфанов, изображавший из себя нового Савонаролу.
Однако ни один из этих ярких людей не сыграл в истории такую роль, как отец Георгий Гапон, по своим качествам личность весьма небольшого масштаба.
Молодой, двадцатидевятилетний священник, начавший служить в одной из столичных церквей на пороге нового века, отличался красноречием, был хорош собой, деятельно участвовал в различных благотворительных проектах. Он нравился и беднякам, которым помогал, и высокому начальству. Многообещающий «народный пастырь» привлек внимание Зубатова, который решил, что именно такой человек будет полезен для руководства легальным рабочим движением в столице.
В 1903 году Гапон возглавил «Общество фабрично-заводских рабочих». После опалы Зубатова, когда курс правительства в «рабочем вопросе» изменился, проповедник внезапно оказался фактически бесконтрольным лидером массовой организации (в ней состояло около 20 тысяч человек). Курс правительства в «рабочем вопросе» все время менялся, единого мнения наверху не было, и Гапон был предоставлен сам себе. Амбициозный священник преисполнился великих замыслов: он станет тем, кто повернет ход истории.
Как уже говорилось, «Кровавое воскресенье» произошло на волне изначально легального монархического рабочего движения. В конце 1904 года, на фоне военных поражений (пал Порт-Артур) и растущего забастовочного движения, Гапон убедил рабочих обратиться к батюшке-царю с совершенно верноподданной – во всяком случае по форме – петицией: «Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы: они направлены не ко злу, а к добру, как для нас, так и для тебя, государь! Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения». Однако просьбы, а вернее, требования этого документа были отнюдь не смиренные: освобождение всех политзаключенных, свобода слова и печати, конституция, прекращение войны, восьмичасовой рабочий день. А заканчивалось обращение прямой угрозой – что податели петиции явятся к царскому дворцу и устроят перед ним непрекращающуюся акцию: «…А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом».
На многолюдных собраниях петицию подписали сорок тысяч человек. Шествие было назначено на воскресенье 9 января 1905 года. В частных разговорах и интервью Гапон говорил, что, если власть не уступит, будет всеобщее восстание.
Правительство оказалось в очень сложной ситуации. Градоначальник И. Фуллон благодушно относился к гапоновскому движению, считая, что опасности оно не представляет, и спохватился только за два дня до назначенной манифестации.
Среди тех, кто принимал решение, единства не было. Либеральный министр внутренних дел князь Святополк-Мирский выступал против жестких мер. Он считал, что толпу нужно пропустить, принять депутацию рабочих, пообещать ей что-нибудь, и в конце концов все разойдутся. Но тут вспомнили, что в 1896 году на московской коронации скопление неконтролируемой людской массы закончилось давкой и многочисленными жертвами. Градоначальник сказал, что новой Ходынки, да еще перед царским дворцом допустить ни в коем случае нельзя. Хорошо бы арестовать зачинщика Гапона, но это надо было делать раньше – теперь он со всех сторон окружен рабочими, они его так просто не отдадут. В конце концов решили поставить заслоны на всех магистралях, ведущих к центру города, ибо главное – чтоб не было безобразий на Дворцовой площади.
Министр поехал к государю. У того своих идей не было. Запись в дневнике его величества лаконична: «Ясный морозный день. Было много дела и докладов. Завтракал Фредерикс [министр двора]. Долго гулял. Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется 120 000 чел. Во главе рабочего союза какой-то священник социалист Гапон. Мирский приезжал вечером для доклада о принятых мерах».
На всех направлениях расставили войска и полицию, в общей сложности сорок тысяч вооруженных людей. Командирам частей по сути дела была предоставлена возможность поступать по ситуации.
И назавтра произошло то, что не могло не произойти в таких обстоятельствах.
Военные действовали по уставу. Когда колонна отказывалась подчиниться приказу, сначала стреляли в воздух, а потом по толпе. Расстрел произошел в девяти разных местах. По разным оценкам, погибли от 130 до 200 человек, несколько сотен были ранены. Боясь новой Ходынки, власть устроила «Кровавое воскресенье» – и восстановила против себя всю страну, без того взбудораженную военными неудачами.
С хроникой дальнейших событий можно ознакомиться во второй части книги.
В кратком же изложении их последовательность была такая.
Первой реакцией на расстрел были оцепенение и ужас. Говорили, что под пулями погибли тысячи. Затем поднялась небывалая волна возмущения. В Риге и Варшаве прошли протестные забастовки. Зашумели студенты. Резко радикализировалось Общество. Казалось, в стране не осталось сословий, которые поддерживают правительство.
«Кровавое воскресенье». В. Коссак
Сверху поступали противоречивые сигналы, свидетельствовавшие, что верховная власть в растерянности. Царь приказал создать комиссию, чтобы «выяснить причины недовольства». Постановили заслушать рабочих представителей. Когда те выступили с политическими требованиями, комиссию упразднили. Затем, в феврале, одновременно вышли суровый манифест об «искоренении крамолы» и милостивый рескрипт о созыве Думы.
Весна прошла в обстановке всеобщей взвинченности. Либеральное Общество бурлило, рабочие бастовали, крестьяне волновались.
Положение правительства осложнялось скверными вестями с войны. В феврале под Мукденом разбили армию, в мае при Цусиме – флот.
Одновременно беспорядки вышли на новый уровень – стали не просто повсеместными, но во многих случаях сопровождались столкновениями с полицией.
Во время забастовки текстильных фабрик Иваново-Вознесенска (современное Иваново) произошло событие, которое будет иметь большие последствия: рабочие создали Совет уполномоченных, и он попытался захватить власть в городе. Затем эта форма самоуправления распространилась и на другие города.
В июне рабочие демонстрации в Лодзи закончились баррикадами и уличными боями. Жертв было больше, чем в Кровавое воскресенье.
Сразу после этого поднялась Одесса и взбунтовался экипаж броненосца «Князь Потемкин-Таврический» – первый случай мятежа в вооруженных силах (в феврале 1917 года это приведет к падению монархии).
Всё лето ширилось стачечное движение, происходили митинги и манифестации, демонстранты дрались с полицией, террористы стреляли и кидали бомбы, легальные и нелегальные оппозиционеры пытались выработать совместный курс действий. В конце концов им это удалось, и осенью противостояние вошло в критическую фазу. В октябре началась всероссийская политическая забастовка.
Остановились железные дороги, кровеносная система огромной страны. Перестали выходить газеты. Прекратились занятия не только в высших учебных заведениях, но и во многих гимназиях. В Москве отключили водопровод.
Приближался тотальный паралич государства.
Вот в какой обстановке вышел эпохальный Манифест 17 октября – вынужденная уступка мощному протесту, справиться с которым у Власти не было ни умения, ни ресурсов.
В разделе, посвященном отношениям Власти и Общества, было рассказано, что эта уступка снизила напряжение ненадолго. Затем произошло то, что всегда происходит, когда правительство проводит реформы не по собственному почину, а под давлением снизу – это воспринимается как слабость.
Многим группировкам обширного оппозиционного лагеря – либералам, представителям национальных движений, а более всего революционерам – уступок, перечисленных в Манифесте, показалось мало. Негодование разразилось и в правых кругах, где тоже имелись свои экстремисты.
Поляки и финляндцы добивались свободы. Рабочие преисполнились ощущения своей силы и выдвигали все новые требования. Опаснее всего, что участились военные мятежи. В Кронштадте, то есть в непосредственной близости от столицы, матросы на два дня захватили город – пришлось отправлять туда лейб-гвардию. Во Владивостоке взбунтовались возвращавшиеся с японской войны солдаты. В Севастополе произошло восстание и в армейских частях, и на флоте; мятежный крейсер «Очаков» пришлось подвергнуть артиллерийскому обстрелу.
В деревне новость о «свободах» восприняли обычным образом – наконец-то отдадут помещичью землю. Когда этого не произошло, в нескольких губерниях крестьяне стали забирать ее сами. Особенно бурно этот процесс происходил в Лифляндии и Курляндии, где к социальной розни присоединялась национальная, поскольку крестьяне были латыши, а помещики – немцы. Восставшие нападали не только на усадьбы, но и на солдат, пытавшихся сохранить порядок.
В этот период власти действовали по-пожарному: пытались гасить огонь после того, как тот уже вспыхнул, причем пробовали и кнут, и пряник. Строгости вызывали в Обществе и народе ожесточение, поблажки придавали борцам с режимом смелости.
В Польше ввели было военное положение, но неделю спустя пообещали, что это ненадолго. Вторую всероссийскую забастовку, объявленную в ноябре из солидарности с арестованными кронштадтцами, сначала запретили как нарушающую условия Манифеста, но потом пообещали судить матросов без излишней суровости. На селе, вдали от прессы и общественности, местная администрация не миндальничала – в основном применяла меры карательные. Но не помогало и это. Чтобы сбавить накал недовольства, правительство окончательно освободило крестьян от выкупных платежей за наделы. Тоже не подействовало.
В Петербурге, прямо под носом у правительства, возник Совет рабочих депутатов. «Новое “начальство” держало себя все более властно, – пишет Ольденбург. – Оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои “Известия”». Терпеть такое в столице было невозможно, и полиция арестовала председателя Г. Хрусталева-Носаря, в прошлом активиста гапоновского движения. Но место арестованного занял молодой, энергичный социал-демократ Лев Троцкий, и Совет повел себя еще радикальней: стал обсуждаться вопрос о вооруженном восстании. Решили, что оно невозможно, поскольку в городе и вокруг него расквартирована вся гвардия. Вместо этого Совет опубликовал – не в листовках, а прямо в газетах – манифест о начале кампании гражданского неповиновения: налогов не платить и бумажных денег не употреблять, чтобы обрушить рубль. «Надо отрезать у правительства последний источник существования – финансовые доходы», говорилось в манифесте. После этого арестовали уже всех членов Совета.
В ответ социал-демократы и социал-революционеры объявили третью всеобщую забастовку, которая должна была перерасти в революцию. Воззвание, выпущенное 6 декабря, так и называлось – «Приказ о революции».
Поскольку Петербург слишком хорошо охранялся, решили начать со второй столицы, где рабочих было почти столько же, а войск немного.
В Москве начались уличные бои. Подавить восстание смог только гвардейский Семеновский полк, спешно переброшенный по Николаевской железной дороге. В ходе уличных боев погибло больше тысячи человек, в том числе много людей случайных.
Из других промышленных городов на призыв о восстании откликнулся только Ростов-на-Дону. Исход был тот же: несколько дней баррикадной борьбы закончились победой правительственных войск, которым пришлось применить артиллерию.
После декабрьских событий наверху сложилось ощущение, что следует держаться «твердой линии» – она работает лучше. И действительно: порядок на Транссибирской магистрали, парализованной восстаниями демобилизованных солдат и местных советов, довольно быстро восстановила карательная экспедиция генерала А. Меллер-Закомельского, ранее отличившегося при подавлении Севастопольского мятежа. Каратели без колебаний открывали огонь и без церемоний расстреливали пленных.
«Карательный» период растянулся надолго. Всюду повторялась одна и та же история: вспыхивал очередной бунт, прибывали войска, лилась кровь, зачинщиков казнили или отправляли на каторгу. Потом террористы начинали мстить, убивая особенно ревностных карателей. Насилие порождало насилие.
Самые кровавые инциденты произошли в финляндской крепости Свеаборг, где взбунтовался гарнизон; на Черноморском флоте, где восстал еще один боевой корабль – крейсер «Память Азова»; снова в Кронштадте (всё это июль 1906 года); в Варшаве и Лодзи (август 1906 года).
Борьба пошла на спад только тогда, когда новый премьер-министр Столыпин в августе 1906 года провозгласил «двойной курс»: правительство будет непримиримо воевать с революционерами, но искать общий язык с Обществом. Возникли военно-полевые суды, которые получили возможность моментально расправляться с террористами и вооруженными повстанцами.
Декабрь в Москве. Г. Савицкий
Эта чрезвычайная мера вводилась там, где было объявлено военное положение.
Без предварительного следствия, без прокуроров и адвокатов, при закрытых дверях, одним только решением судей-офицеров, если они считали преступление «очевидным», обвиняемый получал смертный приговор, который немедленно приводился в исполнение. Военнослужащих расстреливали, гражданских вешали. За восемь месяцев действия военных судов было совершено около 700 казней.
Однако Большие Беспорядки сошли на нет не в результате применения «столыпинских галстуков», террора в ответ на террор, а благодаря второй составляющей новой государственной политики.
Правительство наконец перестало работать «по-пожарному», то есть только реагировать на возникающие кризисы, но увлекло Общество созидательной работой: подготовкой большой реформы и парламентскими дискуссиями. «П.А. Столыпину удалось разорвать заколдованный круг, – пишет Ольденбург. – До этого времени проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь нашлось правительство, которое совмещало обе задачи власти; и нашлись широкие общественные круги, которые эту необходимость поняли».
Беспорядки не переросли в революцию, потому что Общество перестало поддерживать революционеров. Те продолжали вести террористическую деятельность, но теперь «прогрессивная общественность» ей уже не рукоплескала, а ужасалась. Либералы устали от потрясений, им было интересней и приятней бороться за новую Россию не на баррикадах, а в Думе, в прессе, в составе разнообразных общественно полезных комиссий.
На уровне социальных низов успокоению способствовали два обстоятельства. Основная часть населения, крестьяне, присматривалась к новым возможностям, которые открывала столыпинская реформа. Кроме того, начался мощный экономический подъем – перед мировой войной российская индустрия каждый год росла на пятнадцать, а то и на двадцать процентов, что, конечно, сказывалось и на размере заработной платы. Жизненный уровень рабочих повышался.
В этот период, продлившийся до 1914 года, активность революционных партий очень снизилась. Кого-то арестовали, кто-то отошел от политики, многие уехали в эмиграцию и занялись межфракционными раздорами.
Но «рабочий вопрос» никуда не делся. Пролетариату все равно жилось плохо, а в капиталистической экономике за подъемом всегда следует кризис.
В начале лета 1914 года обстановка снова стала накаляться. Стачки и столкновения с полицией начались на бакинских нефтяных промыслах, которые к тому времени обрели огромное значение для всей промышленности и в особенности для экспорта. В июле разразилась грандиозная стачка в Петербурге. Стачечники вели себя боевито: громили трамваи, валили телеграфные столбы, кидали камнями в полицию.
Обе акции проходили под политическими лозунгами.
Разгоравшееся пламя был потушено пожаром еще большего масштаба: мировой войной.
Через три года случится обратное: пожар революции поглотит пожар войны.
Борьба с революцией
Революционные пропагандисты, а позднее авторы советского периода называли Николая Второго «Кровавым» и изображали царскую Россию страной свирепого, ничем не ограниченного полицейского насилия, где правят казачья нагайка, тюрьма и каторга. Режим часто сравнивали с Опричниной.
На самом же деле самодержавие вовсе не было агрессивной и жестокой диктатурой, ведшей войну с собственным населением, как это делал Иван Грозный. Правительство всего лишь защищало исторически сложившийся формат государства – уж как умело.
Система была совершенно не приспособлена для управления, выражаясь по-современному, методами «мягкой силы», то есть не принуждением, а стимулированием. Не то чтобы царизм вовсе не пробовал действовать «по-хорошему», но всякий раз выходило неуклюже: результат получался либо обратным, как после зубатовского эксперимента или Октябрьского манифеста, либо в лучшем случае временным, как после столыпинской реформы.
Поэтому обычно Власть полагалась на более привычные, полицейские средства «общественного умиротворения», которыми владела гораздо лучше. Проблема заключалась в том, что подобного рода терапия всегда борется с симптомами болезней, но не с их причинами.
России принадлежат два сомнительных исторических «достижения». Здесь в 1870-е годы зародился организованный революционный терроризм, а затем возникла первая по-настоящему профессиональная спецслужба. За четверть века войны с революционным подпольем и общественным брожением империя создала почти идеальную машину надзора и быстрого реагирования.
Притом что обычная полиция, следящая за бытовым порядком, работала неважно и страдала от вечной нехватки кадров, полиция тайная по организации, численности и опытности не имела себе равных в мире. Это и неудивительно, поскольку никакому другому из тогдашних государств не приходилось бороться со столь грозным антиправительственным движением.
В суровые времена Николая I органы государственной безопасности – Третье отделение и Жандармский корпус – в основном гонялись за химерами, подчас выдумывая заговоры, где их не было (например, в деле петрашевцев). При Александре II, когда революционная угроза стала реальностью, систему пришлось спешно перестраивать. Кое-что успел сделать граф Лорис-Меликов, преобразовавший «Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии» (там было всего 72 сотрудника) в полноценный Департамент государственной полиции, но завершено переустройство было уже при Александре III.
Особенность полицейского государства среди прочего заключается в том, что оно никогда не обходится единой системой безопасности. Они всегда дублируются. Это происходит из-за того, что высшее начальство чувствует потребность перепроверять поступающую информацию и не хочет становиться заложником одной монопольной спецслужбы.
В законченном виде российская структура органов безопасности выглядела следующим образом.
Общее руководство осуществлял министр внутренних дел – вплоть до учреждения в 1905 году должности премьера это был самый влиятельный член правительства, фактически его глава.
Министру подчинялись два мощных ведомства, занимавшиеся борьбой с политической оппозицией: Жандармский корпус и Департамент полиции.
Основной контингент сил безопасности составляли жандармы, считавшиеся военнослужащими и имевшие обычные армейские звания. По всей стране существовали жандармские управления, в ведение которых входило наблюдение за общественными настроениями и нелегальными организациями, расследование государственных преступлений, розыск злоумышленников. Губернаторам начальники управлений не подчинялись и даже не всегда информировали их о своей работе. Отдельно функционировали жандармские органы на железных дорогах, которые представляли собой ключевую инфраструктуру империи и были уязвимы в случае транспортных забастовок или диверсий. Перед революцией в России было в общей сложности 108 региональных и транспортных жандармских управлений, где служили почти пятнадцать тысяч человек.
Если Жандармский корпус можно назвать «телом» системы безопасности, то его «мозгом» являлся Особый отдел Департамента полиции, созданный в 1898 году.
Отдел, поначалу очень маленький, постепенно разрастался и в конце концов объединил работу восьми отделений. Первое ведало охраной высочайших особ, контрразведкой и нереволюционными партиями. Второе – социалистами-революционерами. Третье – социал-демократами. Четвертое – националистами и кадетами (последние считались «полуреволюционерами»). Пятое – дешифровкой и перлюстрацией. Шестое – кадрами. Седьмое – общими вопросами политической благонадежности (что разрешать, а что запрещать). Было еще и восьмое, «особо секретное», для работы с тайной агентурой.
В ЦСА (Центральном справочном аппарате) имелась тщательно разработанная картотека не только по партиям, организациям и кружкам, но и по всем людям, попадавшим в поле зрения тайной полиции – в конце концов там наберется два с половиной миллиона учетных карточек.
На региональном уровне Департамент развернул еще и сеть оперативных управлений – так называемых «охранных отделений». Со временем они приобрели такую известность, что термином «Охранка» иногда стали называть вообще все органы политической полиции, тем более что жандармы, «охранники» и представители Особого отдела часто работали вместе, помогая другу другу или конкурируя между собой.
До 1902 года охранные отделения имелись только в трех главных городах империи – в Санкт-Петербурге, Москве и Варшаве, где требовалась особая бдительность. При самой большой Охранке, московской, существовало спецподразделение «Летучий отряд филеров». В нем служили лучшие мастера слежки, сыска и арестного искусства. Их по необходимости перебрасывали в любую губернию.
Но окончание «стабильности» и рост протестных настроений побуждали министерство внутренних дел открывать эти опорные пункты государственной самозащиты всё в новых и новых регионах. К 1908 году охранных отделений в стране насчитывалось уже больше трех десятков.
К этому времени всё, что можно, было давно «зачищено». В ходе борьбы с беспорядками 1905–1907 годов были отправлены за решетку 28 000 человек, вынесено две с половиной тысячи смертных приговоров. Тюрьмы и каторга были переполнены политическими. Свою непосредственную работу тайная полиция успешно выполнила.
Филеры «под прикрытием»
Руководили ею, как правило, люди весьма неглупые. Некоторые из них отлично понимали, что истинная проблема вовсе не в подпольщиках-революционерах, а в противостоянии между Властью и Обществом.
В аналитической записке директора Департамента полиции В. Брюн-де-Сен-Ипполита от 2 сентября 1914 года давался очень точный анализ внутриполитической ситуации. Констатировалось, что «первенствующее руководящее значение» в «революционной смуте» играют вовсе не эсеры и эсдеки, «физическая сила» революции, а «оппозиционная часть общества» и прежде всего кадеты, «лицемерно отвергающие насилие». И далее предсказывались будущие события: «…На том этапе движения, до которого доведет общее мятежное выступление революционных сил, представители кадетской партии займут важнейшие правительственные посты, почему будут достигнуты расширение свободы слова, союзов, собраний и т. п., то есть создадутся такие условия, при которых усиленная социалистическая пропаганда и агитация почти не будут встречать противодействия, что, в свою очередь, ускорит приближение к осуществлению программы всех социально-революционных партий – к водворению в России республики».
Эти доводы и прогнозы никого не убедят и ничего не изменят. Всё так и случится, а полицейский Нострадамус в 1918 году застрелится.
Разумеется, полиция не может вырабатывать политический курс, ее задача – обеспечивать его выполнение. И все же Охранка несла на себе изрядную долю ответственности за кризис государства. Искореняя революцию, она совершала деяния, вред от которых перевешивал все сыскные успехи.
Внутри руководства спецслужб происходила борьба двух течений. Одно, вполне обычное для полицейского государства, исходило из тезиса, что на войне все средства хороши и что, не запачкавшись, грязь не уберешь. Деятели этого сорта, как правило, отлично справлялись с тактическими задачами: кого надо выслеживали и вылавливали, умело внедряли шпионов, ловко использовали провокаторов – в общем, были превосходными оперативниками.
Но было и другое течение, заботившееся о престиже государственной власти и не желавшее пачкать руки недостойными методами. Когда у руля оказывались начальники подобного образа мыслей, полиция работала менее эффективно, зато ее больше уважали.
Состязание двух этих методик, у каждой из которых имелись свои плюсы и минусы, представляет собой весьма интересный сюжет.
Панический страх перед «Народной волей», которая долгое время оставалась неуловимой и в конце концов убила императора, заставила полицию не церемониться в розыскной работе. С начала восьмидесятых годов установилась ситуация, при которой самую быструю карьеру делали служаки, не гнушающиеся никакими методами.
Самой яркой «звездой» тайных операций слыл Петр Рачковский.
В молодости он был арестован по подозрению в связях с народовольцами, согласился стать тайным сотрудником и оказался столь полезен, что его откомандировали в Европу руководить заграничной агентурой.
Живя в Париже, Рачковский весьма успешно выслеживал революционеров-эмигрантов, проявляя незаурядную изобретательность (например, оплачивал газетные кампании во французской прессе, направленные против «нежелательных иностранцев»). Нечистоплотный в финансовых делах, он был уволен по приказу министра Плеве, но когда того убили, вернулся на службу и опять пошел в гору. (Есть серьезные основания полагать, что убийство Плеве произошло не без участия Рачковского, но об этом чуть ниже.) Одной из инициатив предприимчивого Петра Ивановича была провокация с запуском фальшивых «Протоколов Сионских мудрецов», призванных разжечь антисемитские настроения. Главным агентурным достижением стала вербовка бывшего предводителя рабочего движения Гапона.
Рачковский дослужился до генеральского чина и должности вице-директора Департамента полиции.
Тайные агенты, как внедренные, так и перевербованные, употреблялись полицией всегда, но теперь утвердилась практика активного использования агентов-провокаторов, которые иногда сами создавали нелегальные кружки или заговоры, участники которых затем арестовывались. Считалось, что провокаторы – это такие «санитары леса», ведущие профилактическую работу по нейтрализации потенциально опасного контингента, на самом же деле подобное интриганство помогало честолюбцам продвигаться по службе: они победно рапортовали об очередной победе над подпольем и получали награду или повышение. Особенно активизировалось провокаторское движение в периоды революционного затишья, когда чрезмерно разросшимся органам безопасности требовалось демонстрировать свою актуальность. После 1907 года, когда революционное движение в основном было раздавлено, машина продолжала работать на полном ходу. Начальник московского охранного отделения А. Мартынов, автор мемуаров «Моя служба в Отдельном корпусе жандармов», писал: «Без хорошего провокатора невозможно сделать карьеры… Солидный “сотрудник” – это успех, это повышение, награды, бесконтрольные суммы, власть».
П.И. Рачковский
Классическим примером полицейской провокации была деятельность Зинаиды Гернгросс-Жученко, внедренной в революционное движение еще в середине девяностых и продержавшейся в нем больше пятнадцати лет.
Жандармский генерал Заварзин пишет, что она работала «из любви к таинственному, риску и отчасти авантюризму». Среди самых успешных провокаторских операций, проведенных «агентом Михеевым» (из конспирации агентка проходила под мужской кличкой), была организация покушения на царя во время коронации – Жученко сама помогла пылким студентам сделать бомбу, а потом сдала их полиции.
Потом она точно так же «помогла» эсерке Фрумкиной подготовить покушение на московского градоначальника Рейнбота, снабдила ее пистолетом – и отправила на виселицу. Посодействовала Жученко и карьере знаменитого Курлова, будущего начальника Жандармского корпуса. Эсер Пулихов бросил в него бомбу, которая не разорвалась, потому что акцию устроила «товарищ Жученко». В результате Курлов получил повышение, Пулихова казнили, а провокаторша удостоилась очередной награды.
Будучи в конце концов разоблачена, эта мутная особа по личному указанию императора получала «поистине княжескую пенсию» (цитата из ее благодарственного письма).
П. Щеголев, после революции исследовавший архивы Департамента полиции, пишет, что на секретную агентуру тратились большие деньги – 600 тысяч рублей в год, но намного дороже обходился репутационный ущерб: «Эту сумму нельзя признать огромной в сравнении с тем количеством мерзости и растления, которое вносилось в русскую жизнь этим институтом секретного сотрудничества».
Еще опаснее была широко практиковавшаяся технология «двойного агентства» – когда завербованный революционер, продолжая свою антиправительственную деятельность, в то же время находился под контролем полиции. Иногда трудно было понять, кому от такого агента больше вреда – революции или государству. Не говоря уж о том, что люди, способные на двойную жизнь, малопредсказуемы и, перекрасившись один раз, могут потом сделать то же самое. Пример жандарма Судейкина, который еще в 1883 году был убит покаявшимся перед своими товарищами «сотрудником», новых Судейкиных ничему не научил. В 1909 году при точно таких же обстоятельствах перевербованный эсер А. Петров подорвал самого начальника столичной Охранки полковника А. Карпова, заманив его на конспиративную квартиру.
Но Карпов был мелкой сошкой по сравнению с жертвами короля «двойных агентов» Евно Азефа.
Место убийства полковника Карпова
Первоначально Азеф был просто агентом, работавшим на полицию за плату. Психологически сложной личностью, кажется, не был – просто любил деньги. Человек при этом был очень способный, ловкий, расчетливый и хладнокровный. Эти качества помогли ему сделать «революционную карьеру». Он вступил в новосозданную партию эсеров, вошел в состав ее Боевой Организации, стал правой рукой легендарного Гершуни, которого в конце концов сдал полиции и после этого сам возглавил террористическую группу.
Полиция платила ценному агенту министерское жалованье – по тысяче рублей в месяц.
Фокус, однако, состоял в том, что Азеф обманывал не только товарищей по партии, но и своих «кураторов». Некоторые акции он выдавал полиции, и боевиков арестовывали. Но были и теракты, про которые Азеф говорил, что не смог их предотвратить, хотя на самом деле имел к ним прямое отношение.
Существует подозрение, что убийство Плеве он организовал по поручению Рачковского. Покушение на великого князя Сергея Александровича понадобилось махинатору в качестве индульгенции на будущее. В биографическом очерке, посвященном двойному предателю, М. Алданов пишет: «Метод действий Азефа в схематическом изложении был приблизительно таков. Он «ставил» несколько террористических актов. Некоторые из них он вел в глубокой тайне от Департамента полиции с расчетом, чтобы они непременно удались. Эти организованные им и удавшиеся убийства страховали его от подозрений революционеров… Другую часть задуманных террористических актов Азеф своевременно раскрывал Департаменту полиции, чтобы никаких подозрений не могло быть и там. При этих условиях истинная роль Азефа была в течение долгого времени тайной и для революционеров, и для деятелей департамента. Каждая сторона была убеждена, что он ей предан всей душой».
Азеф
Результаты операции «Азеф», длившейся несколько лет, выглядели сомнительно даже и с полицейской точки зрения. Количество предотвращенных и совершенных терактов были примерно равны. Когда же эта интрига стала достоянием гласности (при обстоятельствах, о которых речь впереди), наступила расплата: реакцией Общества были ужас и отвращение.
Не меньший резонанс вызвала скандальная история с двойным агентом Р. Малиновским – не кровавая, но ударившая в весьма чувствительную точку: по хрупкому сотрудничеству между Думой и правительством.
Большевик Роман Малиновский, глава социал-демократической фракции в Четвертой Думе, оказался платным сотрудником Департамента полиции. Выяснилось, что свои революционные выступления он первоначально согласовывал с начальством. Все депутаты, даже крайне правые, восприняли эту полицейскую затею как оскорбительную для парламента. Именно правые устроили Малиновскому публичную обструкцию: Пуришкевич кинул ему серебряный рубль, а другой черносотенец, Марков-второй, присовокупил, что это сребреник Иуды. После этого провокатору пришлось бежать за границу.
Но самым драматическим эпизодом игры в «двойных агентов» была гибель главы правительства и самой значительной фигуры той эпохи Петра Столыпина.
Его застрелил анархист и одновременно осведомитель охранного отделения – в упор, в антракте театрального представления, которое проходило в высочайшем присутствии и потому сопровождалось усиленными мерами безопасности. Дмитрий Богров не только имел пропуск, но и сумел пронести в зал оружие, потому что пользовался у полицейских начальников полным доверием. Это выглядело до такой степени подозрительно, что и у современников, и у потомков возникла версия, не сами ли спецслужбы организовали покушение на премьер-министра? К 1911 году Охранка стяжала себе такую скверную славу, что подозрение выглядело вполне правдоподобным.
Споры об этом запутанном деле продолжаются и поныне, но на самом деле никакого полицейского заговора, скорее всего, не было. Богров происходил из очень богатой семьи и в «сребрениках» не нуждался. Известно, что еще за год до акции он говорил одному из руководителей эсеровской партии, что намерен застрелить Столыпина, поскольку «в русских условиях систематическая революционная борьба с центральными лицами единственно целесообразна». Поддержки от подпольщиков он не получил и действовал в одиночку. Предложил свои услуги полиции, втерся в доверие к недалекому начальнику Киевского охранного отделения Кулябко и во время приезда высоких столичных гостей напугал полковника известием о готовящемся покушении на императора. Пропуск на спектакль он получил, потому что якобы знал террориста в лицо и мог опознать.
Поступок был суицидальный во всех смыслах. Богров заплатил за него не только жизнью, но и посмертной репутацией: даже в советской литературе, описывавшей революционеров-террористов как героев, убийцу Столыпина изображали мутным, запутавшимся в жизни субъектом. Но прав, похоже, враждебный к двойному агенту Ольденбург: «Он хотел не только устранить Столыпина, но в то же самое время посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие, заставить их начать «стрельбу по своим». Богров сознательно жертвовал своей «революционной честью», чтобы нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей».
Еще вопрос, кто нанес более опасный удар по строю – революционный фанатик или сама Охранка, создавшая себе репутацию, при которой ее готовы были подозревать в каких угодно гнусностях.
Однако среди руководителей системы безопасности встречались и люди не полицейского, а государственного ума, хорошо понимавшие, что бороться нужно в первую очередь не с подпольем, но с враждебностью Общества и что ключом здесь является уважение к институтам власти. Используя грязные методы, можно победить в тысяче мелких боев и при этом проиграть войну.
За короткий срок во главе спецслужб дважды оказывались деятели, пытавшиеся исправить положение.
Убийство Столыпина. И. Сакуров
В 1903 году директором Департамента стал Алексей Лопухин, человек твердых монархических убеждений, но не менее убежденный сторонник законности. Это он пресек провокацию с распространением погромных листовок, которые выпускал отдел ротмистра Комиссарова, о чем я рассказывал в главе, посвященной «еврейскому» вопросу. Лопухин выпустил специальную инструкцию, в которой Охранке воспрещалось соучаствовать в подготовке государственных преступлений через секретных агентов – это означало принципиальный отказ от всякого провокаторства. Кроме того, Лопухин подал императору докладную записку, в которой доказывал, что одними полицейскими мерами революцию не победить – нужны структурные реформы.
На своей должности Лопухин продержался недолго. Его сместили за то, что полиция не уберегла великого князя Сергея Александровича, хотя произошло это, как мы знаем, именно вследствие провокаторской деятельности Азефа – о его истинной роли не догадывался даже директор Департамента. Впоследствии именно Лопухин – уникальный случай – помог революционеру Бурцеву, заподозрившему Азефа в предательстве, разоблачить двойного агента. Революционерам при этом его превосходительство нисколько не сочувствовал, он всего лишь хотел очистить полицию от грязи. Азеф скрылся, а Лопухин за провал ценного агента был приговорен к 5 годам каторги.
Другую попытку восстановить репутацию спецслужб предпринял Владимир Джунковский, в 1913 году занявший пост заместителя министра внутренних дел по всей полицейской работе. Он считал нормальным использование секретной агентуры, но запретил и двойных агентов, и провокаторов, а также объявил неэтичным держать шпионов среди студенчества и в армии. Считая охранные отделения «рассадниками провокации», Джунковский почти все их закрыл, оставив всего несколько в самых проблемных регионах.
По инициативе этого адепта «чистых рук» завершилась и карьера Малиновского. «Когда я узнал, что он состоит в числе сотрудников полиции и в то же время занимает пост члена Государственной думы, я нашёл совершенно недопустимым одно с другим, – пишет Джунковский. – Я слишком уважал звание депутата и не мог допустить, чтобы членом Госдумы было лицо, состоящее на службе в Департаменте полиции, и поэтому считал нужным принять все меры к тому, чтобы избавить от неё Малиновского». Шеф жандармов известил председателя Думы о двойной жизни лидера социал-демократов – и агент был с позором изгнан.
А.А. Лопухин и В.Ф. Джунковский
Принципиальность Джунковского не пошла ему на пользу. Тревожась за катастрофически обрушенный авторитет высшей власти, генерал стал слишком рьяно бороться с распутинщиной, за это в 1915 году был снят с должности и отправлен на фронт.
«Чистыми руками» полицейский режим поддерживать, увы, невозможно. (Зато «погромный» ротмистр Комиссаров сделал головокружительную карьеру: выслужился в генералы и возглавил охрану Распутина.)
Отдельным направлением борьбы с либеральной оппозицией и революционным движением было создание ультраправых организаций, режиссировавшееся той же тайной полицией.
Первая попытка подобного рода – вышибить клин клином, то есть использовать против левого экстремизма экстремизм правый – была предпринята еще в начале восьмидесятых годов, когда в кругах, близких к великому князю Владимиру Александровичу, возникло тайное общество «Священная дружина», собиравшееся ответить террором на террор. Из затеи ничего не вышло, поскольку руководители этого великосветского клуба были слишком большими аристократами, которые не спешили пачкать руки грязной работой, да и наверху в конце концов решили, что – выражаясь современным языком – монополия на насилие должна оставаться только у государства.
Потом в течение двух десятилетий порядок обеспечивался одними полицейскими мерами. Но к 1905 году «стабильность» окончательно рассыпалась, после объявления о будущих думских выборах Общество пришло в движение, и оказалось, что Власть находится в очень невыгодной и уязвимой позиции: не в центре политического спектра, а на его правом краю. Тогда и возникла идея создать массовое движение, которое будет «правее» правительства и даст ему простор для маневра.
Теоретически логичный, этот проект имел не много шансов на успех. Внутри Общества, то есть политически мотивированной части населения, конечно, имелись и люди ультраправых взглядов, готовые защищать самодержавие, но, как ни парадоксально это звучит, прямая поддержка государства, в первую очередь полиции, не усиливала, а ослабляла подобные поползновения.
Охранке было мало иметь в лице ультраправых верных союзников. Начальство желало полностью контролировать своих сторонников, а те, в свою очередь, не видели причин отказываться от помощи сверху. Но казенное, как известно, живым не бывает. В России вполне существовала социальная и культурная база для создания сильного протофашистского движения, основанного на контрреволюционной, антидемократической, националистической идеологии. Она нашла бы поддержку у консервативных слоев, враждебно или подозрительно относившихся к «ниспровергателям» любого толка. Однако Власть душила зарождающееся движение в своих объятьях.
Скажем, в декабре 1905 года, на пике беспорядков, император решил удостоить аудиенции делегацию «простых людей» из только что созданного «Союза русского народа».
Встреча происходила следующим образом.
«Правы ли мы, государь, оставаясь верными самодержавию?» – задал сложный вопрос один из членов депутации. Царь ответил, что да, совершенно правы: «Объединяйтесь, русские люди, я рассчитываю на вас» – и с благодарностью принял знаки похвальной организации, как бы и сам став ее членом.
Общественная инициатива перестает быть инициативой, когда относится к Власти как к непосредственному начальству.
Зато при столь высоком покровительстве движение сразу взяло высокий старт, причем возникло несколько групп, конкурировавших между собой. Этих «истинно русских людей» (как они сами себя аттестовали) вскоре стали называть «Черной сотней». Имелась в виду аналогия с «черными сотнями» (посадскими общинами), которые в эпоху Смутного Времени собрали народное ополчение против иноземных оккупантов. Аллюзии на драматические события семнадцатого века – «Вставайте, люди русские», «Жизнь за царя» и прочее подобное – были у правых в большом ходу еще и в связи с приближавшимся трехсотлетием дома Романовых.
Знак «Союза русского народа»
На роль нового Кузьмы Минина претендовали многие. Появилось не менее десятка довольно однообразных по духу и названию организаций: «Союз борьбы с крамолой», «Союз русских людей», «Русская монархическая партия», «Общество активной борьбы с революцией» и т. п.
Жизнеспособными, однако, оказались только два объединения, которые стали играть довольно активную роль в российской политике.
Упомянутый выше «Союз русского народа» был учрежден в конце 1905 года. Его лидером стал врач-педиатр А. Дубровин, человек страстный и красноречивый, одержимый идеей еврейского заговора. (Суд однажды даже приговорил его к короткому тюремному заключению за клевету о том, что евреи добывают кровь православных младенцев.) Идея организации состояла в том, чтобы бороться с революционными акциями и терактами точно такими же средствами – массовыми монархическими демонстрациями и оружием. Деньги на свою деятельность СРН получал из фондов Департамента полиции, что позволило открыть филиалы по всей стране, содержать вооруженные «дружины самообороны» и выпускать газету «Русское знамя», девиз которой лаконично передавал суть программы «Союза»: «За Веру Православную, Царя Самодержавного, Отечество нераздельное и Россию для Русских».
Манифестация «Союза русского народа» у Казанского собора в 1913 году
Через некоторое время в организации произошел раскол по вопросу об участии в Думе. Дубровин считал эту затею вредной ошибкой, подрывающей силы самодержавия.
Менее радикальное крыло, которым руководил В. Пуришкевич, бывший чиновник особых поручений при министре Плеве, создало «Русский народный союз Михаила Архангела», ориентированный на участие в новой политической системе. Потом от СРН отделилась еще одна фракция, тоже претендовавшая на места в парламенте и получившая их. Эту группировку возглавлял Н. Марков-второй, деятель дворянского движения.
Оба – и Пуришкевич, и Марков – активно использовали думскую трибуну для пропаганды своих взглядов и были постоянными фигурантами всевозможных скандалов, сильно оживлявших общественную жизнь.
Другой знаменитостью ультраправого лагеря был депутат В. Шульгин, к тому же выпускавший популярную газету «Киевлянин» (ее постоянным читателем был сам император).
Однако, как уже говорилось, в Думе, этом главном представительном институте Общества, несмотря на всю официальную поддержку, крайние монархисты находились в меньшинстве, составляя всего пятую часть депутатов.
Реальное влияние черносотенцев на общественные настроения было и того меньше – мешала репутация провластного, несамостоятельного движения.
Итак, со своей политической задачей ультраправые справлялись плохо. Но у экстремистов, находящихся на антидемократическом фланге, есть еще одна полезная для Власти функция: они могут пугать Общество своей неукротимостью, побуждая – конечно, не революционеров, но либералов – искать спасения у правительственных структур.
Охранка пробовала задействовать этот механизм. Одним из мотивов, по которым сотрудники Департамента полиции провоцировали погромные инциденты, было намерение устрашить интеллигенцию «народным гневом» – погромщики накидывались не только на евреев, но и на «шкубентов с аблакатами». Однако на разбушевавшуюся толпу находилась другая управа: возникали отряды еврейской самообороны, левые боевики нападали на черносотенные сборища. Никто не считал полицию единственной спасительницей – совсем наоборот. Даже в случаях, когда погромы происходили безо всяких провокаций и попустительств, левая пресса стандартно обвиняла в случившемся представителей власти.
Наиболее ярые члены «Союза русского народа» прибегали и к политическим убийствам, но это тоже давало обратный эффект. Во-первых, по размаху правый террор не шел ни в какое сравнение с левым. За всё время черносотенцы убили только трех заметных политиков из демократического лагеря: депутатов-кадетов М. Герценштейна и Г. Иоллоса (которые к тому же были евреями) и «трудовика» А. Караваева. Помимо самого факта убийств, всеобщее возмущение вызвали неуклюжие попытки полиции помешать расследованию.
Много шума наделала попытка покушения на графа Витте, которого черносотенцы – совершенно незаслуженно – считали отцом российского либерализма. В январе 1907 года в особняке бывшего премьера обнаружили заложенную в печь «адскую машину с часовым механизмом». Обвиняли в этом «союзников».
В роковой для монархии час, перед Февралем, когда она растеряла всех своих сторонников, растворилось и верноподданничество черносотенных вождей.
Пуришкевич убьет царского фаворита Распутина, Шульгин станет членом Временного комитета Государственной думы и поедет в ставку склонять Николая к капитуляции. Рядовые «союзники» попрячутся. Никакой помощи от своих полуказенных сторонников самодержавие не получит.