Однако ответы Сытина не выходили за пределы того, что Серпилин уже знал, и, сам почувствовав это, Сытин виновато пожал плечами:
– Все данные, что общими силами собирали, – суммировали и в центр отправляли. А я лично последние месяцы божий свет редко видел, был подпольный житель в буквальном смысле.
– А как те женщины, у которых тебя оставили? Что-нибудь знаешь про них?
– В прошлом году живы были, – сказал Сытин. – Я их осенью видел, когда Смоленск освободили. После госпиталя в штаб партизанского движения ехал, и как раз почти мимо них! Завернул на своей полуторке. От всей деревни – один дом. Живут в подвале. Старуха лежит, не встает, а дочь ее, когда ходила за мной, еще была женщина как женщина, под сорок лет. А тут – от голода и сырости и ноги и руки – вот… – Сытин показал, какие опухшие были у женщины ноги и руки. – Ни запасу, ни припасу, ни одежи – ничего. Государство немного помогло, армия в первое время тоже дала, из тылов. Но к моему приезду все поели, а свой хлеб еще когда будет – на тот год? Люди все терпят, пока освобождения ждут… Спичка – на четыре щепочки, а то и забыли, что такое спичка. В хлеб чего только не кладут! Чай забыли, ягоды заваривают. Иголка – самоделка. Нитку, чтобы пуговицу пришить, из старой ряднины выдергивают… Когда лежал у этих женщин, поправлялся, думал про них: жив буду, немцам, даст бог, голову свернем, – чего только для вас тогда не сделаю! А увидел их после освобождения – что я для них мог? После госпиталя едешь – лишнего с собой нет. Все, что в сидоре было, отдал. А больше ничего не имел. Тяжеловатая жизнь у людей, войну скорей кончать надо…
– Будем стараться, – сказал Серпилин. – Гляжу на тебя и думаю: добрая у тебя все же душа, Сытин.
– Хотя и по линии контрразведки работаю, – не то с вызовом, не то с иронией сказал Сытин.
– А это уж не я, а ты за меня досказал. Откуда взял?
– Так, почудилось.
– И зря! Сказал тебе потому, что война три года людей прямо по душам бьет и таких мозолей набила, что иной уже ни своей, ни чужой боли не чувствует. А ты все еще чувствуешь, – значит, душа добрая, человек хороший. А контрразведчик, черт тебя знает, какой ты есть? Может, даже и вовсе плохой. Моих мыслей, например, прочитать не смог!
Серпилин посмотрел на Сытина и вспомнил то существенное, что хотел сказать ему еще вначале, но не сказал, отвлеченный ходом разговора.
– Обязан перед тобой отчитаться.
Сытин удивленно посмотрел на него. В устах командующего армией это было странное начало.
– За знамя, которое вы тогда вынесли, – объяснил Серпилин. – До конца его сохранили и сдали в дальнейшем в штаб Западного фронта. Я после госпиталя ставил вопрос, чтоб, раз мы со знаменем вышли, возобновили нашу дивизию под тем же номером. Тогда не прислушались: немец под Москвой был… А недавно из одного документа узнал, что снова есть сто семьдесят шестая стрелковая. И раз сформировали заново под тем же номером, думаю, что и наше знамя ей вручили. Написал туда, на Третий Украинский фронт, но пока ответа не имею, – закончил он так, словно считал своим долгом доложить бывшему подчиненному все, что знал сам.
Да, в сущности, так оно и было – считал.
В домик вошел Захаров, без шинели, в надетой поверх гимнастерки байковой меховой безрукавке, и с порога сказал:
– Зашел за тобой; Бойко сказал, ты к нему собирался.
– Да, пора. – Серпилин, поднявшись с места, пожал руку Захарову. – Еще не видались с тобой. – И кивнул на вскочившего из-за стола Сытина: – Вот капитан Сытин объявился, с которым три года назад из-под Могилева выходили.
– Никитин заходил ко мне, уже доложил, кто у тебя сидит. – Захаров поздоровался с Сытиным. – Если еще не закончили беседы, с твоего разрешения послушаю…
– Раз ты пришел, закончили, – сказал Серпилин. – И вообще время вышло.
Он, не садясь, покрутил телефон и сказал, чтобы зашел Синцов.
– Синцова уже видел?
– Так точно.
– Опознали друг друга?
– Опознали.
– Забирай от меня Сытина, – сказал Серпилин навстречу входившему в домик Синцову, – организуй поужинать и по чарке. Считайте, что я при сем присутствую. И проводи, пусть едет. А сам в двадцать три ровно зайдешь ко мне.
Когда Сытин, откозыряв и повернувшись на каблуках, вышел вслед за Синцовым, Серпилин посмотрел ему в спину и сказал:
– Хотя и в подполье был, а как поворачиваться через левое плечо, еще не забыл. Пропавшим без вести его считали. Может, не поздно поправить – за вынос знамени дать орден?
– Почему поздно? – сказал Захаров. – В нашей власти!
– Строго по закону – не наш.
– Зато в твоем лице живого свидетеля – командарма – имеем. Скажем Никитину, чтоб наградной лист писал, и включим в первый же список.
– Ладно. Никитину ты, что ли, скажешь?
– Могу я сказать.
– Пойдем в штаб, уже опаздываем против назначенного.
– А ты опоздай раз в жизни! Сделай Бойко такой праздник. Он же любит, чтоб все в ажуре! А у него сейчас, как на грех, не в ажуре – последнего донесения ждет, чтоб все подбить, – с Кирпичниковым связь порвалась. Понтонеры стали в темноте со своим хозяйством передвигаться и где-то зацепились. Сейчас вкруговую дублируют.
– Это плохо, – сказал Серпилин.
– От Бойко уже всем и каждому досталось; можем не добавлять, – усмехнулся Захаров. – А как тут у вас с начальством было – все тихо?
– Почти. – Серпилин рассказал, как было дело с артполком из резерва Главного командования.
– Это еще хорошо, – обрадовался Захаров, узнав, что Батюк позвонил Серпилину о своем согласии. – Быстро превозмог себя. Раньше у него на это больше времени уходило. Ну, а как Львов? Котлетками своими угощал?
– Сегодня нет. Наоборот, сам коньяку выпил.
– Все же, значит, не мы одни волнуемся, и у него тоже душа болит. Только черт ее знает, где она у него есть, в каком-то не в том месте, как у всех людей: никак ее не ущупаешь. Откровенно говоря, бегал от него сегодня, прятался в войсках. Настроение такое: чистое белье надеть – и в бой! Не хотел, чтоб испортили.
Когда Серпилин услышал это, его вдруг охватило порой отодвигаемое куда-то в сторону и им и другими военными людьми ощущение великости предстоящего им дела. И не военной его великости, которую они чувствовали даже за всеми мелочами и подробностями подготовки. О военной великости своего дела они помнили. А это была другая великость, еще более великая – человеческая, напоминавшая, что у них впереди не просто война, а когда-то оставленная ими земля и оставленные на ней люди.
От мысли об этом Серпилин вдруг почувствовал себя не только сильным всею той силой, которая была в его готовой к наступлению армии, но еще и виноватым перед теми людьми, там. Однако, как ни странно, это чувство своей вины перед ними делало его сейчас нравственно не слабее, а сильнее. Он чувствовал себя просто-напросто неспособным обмануть их великие и долгие ожидания.
– И верно, Костя, надо к завтрему чистое белье надеть, – сказал он Захарову, хотя при всей близости их отношений еще никогда не называл его так.
И тот, почувствовав его волнение, ничего не ответил, только, когда стали выходить из домика, молча и крепко, выше локтя, сжал ему руку.
– Что это, не накрапывает? – подняв голову, спросил Серпилин.
– Мне тоже, когда вылезал из машины, показалось. Ветер, листья шумят.
Они уже подошли к штабной палатке, когда где-то правей, очень далеко, возник чуть слышный гул самолетов.
Оба остановились и долго прислушивались, ничего не говоря друг другу.
Бойко, когда они зашли в палатку, стоял у стола и говорил по телефону:
– Все ясно. Понятно! И вам желаю того же!
Он положил трубку и, повернувшись к Серпилину и Захарову, сказал:
– От Костина звонили. Две дивизии уже в воздухе. Пошли на цели.
– Теперь надо считать – начали, – сказал Серпилин.
19
Четвертые сутки наступления Серпилин встретил на новом командном пункте, в лесу, где еще три дня назад был один из наблюдательных пунктов немцев. В лесу стоял густой запах смолы, шедший от обрубленных и расщепленных осколками сосен.
Но и этот новый командный пункт сегодня предстояло менять, поспешая за продолжавшими наступать войсками.
Вернувшись сюда ночью и мертвым сном проспав четыре часа, Серпилин получил донесение, что один из выброшенных к Днепру передовых отрядов переправился и захватил плацдарм.
Ночью командир корпуса и командир дивизии клялись и божились, что к утру сделают это. И вот зацепились, выполнили свое обещание.
Нет ничего лучше, как узнать от подчиненных, что выполнили обещанное. Если б всегда так, война была бы легким делом, только успевай глядеть на часы. Но, к сожалению, на войне далеко не все выходит по часам и у других и у тебя самого!
Те, кто первым прыгает через реку, всегда прыгают налегке. Теперь все и у немцев и у нас будет построено на выигрыше во времени. Подбросим быстро все, что требуется, сумеем поддержать огнем – удержатся, не сумеем – спихнут.
Серпилин позвонил командующему воздушной армией и просил взять плацдарм под защиту штурмовой авиации. Не подпускать к нему немцев, особенно танки и самоходки. Авиатор обещал послать штурмовики, но попозже: местность пока плохо просматривается, над Днепром еще висит ночной туман…
«Вот они в этом тумане и перелезли, – с одобрением подумал Серпилин о тех первых, кто уже был там, впереди, за Днепром. – Они свое дело сделали, остальное зависит от нас…»
Он позвонил Кирпичникову, командиру корпуса, потребовал, чтобы тот как можно скорей шел своими главными силами вперед, к Днепру, и сказал, что сейчас сам приедет в корпус.
– Где вы? Там же, где вчера?
– Пока там же, – сказал командир корпуса.
«Жаль, что там же», – хотелось сказать Серпилину, но он удержал себя. Жаль-то жаль, но задача не в том, чтобы командир корпуса после твоих попреков сорвался с места. Дело в продвижении войск, а не в том, чтобы каждые пять минут скакать со своим командным пунктом все вперед и вперед. Иной, бывает, так далеко заберется, что без риска для жизни до него и не доедешь. Но сам впереди, а войска его топчутся. Что в этом проку?