– Не твой танк, куда меня приглашал? – с некоторым усилием, потому что над головой опять просвистело, пошутил Серпилин.
– Не мой, – хмуро сказал Галченок. – Мой левей стоит.
– Доложите по рации в армию. И штурмовую авиацию вызовите. Авиатор с вами?
– Со мной.
– А в остальном действуйте по разработанному вами плану, от меня дополнительных приказаний не ждите, – сказал Серпилин, стремясь поскорей разбить ту скованность, которая была вызвана его присутствием и опасениями за его жизнь. – Работайте, – уже сердито добавил он. Не сказал, а прикрикнул, потому что это и надо было сделать! И, не обращая больше внимания ни на Галченка, ни на Ильина, тщательно навел бинокль и стал смотреть туда, где, все увеличиваясь, двигались немецкие танки и штурмовые орудия.
Ему было не чуждо чувство опасности, которое с особенной остротой дало о себе знать, когда сзади ударило прямым попаданием не то в танк, не то в машину. Это чувство опасности и чувство начавшегося боя привычно требовали от него действий. Но то действие, которое именно сейчас, в эти первые минуты, он должен был предпринять, состояло как раз в бездействии, в том, чтобы своим присутствием не помешать людям как можно скорей начать делать все то, что они должны были сделать. Подавив в себе потребность самому распоряжаться, инстинктивно возникающую в такие минуты у человека, привыкшего командовать, он наблюдал, не вмешиваясь в заранее обдуманные действия своих подчиненных.
Он стоял в окопе, расставив ноги, уперев локти в бруствер, чувствуя ими прохладность сыроватой, только недавно, ночью, вывороченной земли, и наблюдал в бинокль за немцами, а люди, освобожденные от необходимости спрашивать и ждать его приказаний, быстро и старательно делали свое дело, к которому они достаточно хорошо подготовились, хотя, как бы ты ни приготовился, первые минуты боя, первые близкие разрывы все равно взвинчивают нервы, и эта нервозность преодолевается только деятельностью, только цепью предусмотренных и не предусмотренных заранее, но необходимых поступков.
Эта деятельность начала приносить первые результаты. Справа, с опушки леса, по немецким танкам вели огонь две полковые пушки, а еще правее – целая батарея.
Сзади, из глубины, уже начали пристрелку по немецким батареям наши стодвадцатидвухмиллиметровые орудия. Вчера во время ночного боя у немцев шли только танки и самоходки, немецкая артиллерия не обнаружила себя, и поэтому ее не засекли. Засекали сейчас. Били не по танкам, а именно по огневым позициям немцев, чтобы задушить немецкую артиллерию, оставить танки без поддержки.
Разрывы там, в глубине у немцев, иногда были видны, а иногда только слышны. Снаряды падали за дубовой рощей. Когда-то у Серпилина стоял там на огневых позициях один дивизион. Наверное, и немцы выбрали это же место. И теперь их там ищут, стараются накрыть.
А двумя орудиями ведут огонь по элеватору, заподозрили, что там немецкие наблюдатели. Вполне возможно, что и так! Но пока снаряды ложатся левее, правее, опять левей, опять правей. Вот наконец один попал в башню и еще один – вниз, под корень.
«Неплохо», – одобрительно подумал Серпилин.
А полковые пушки все бьют и бьют по танкам, но дистанция еще большая, и хотя, наверное, есть и попадания, но пока безрезультатные. Задымил только один танк. А немецкая артиллерия, хотя теперь уже засекли ее огневые позиции, бьют по ним, еще продолжает вести огонь, обрабатывает наш передний край. Правильно чувствует, что где-то здесь и пехота закопалась и танки стоят. Хочет оглушить, создать предпосылки для прорыва, который своим острием пойдет, наверное, по дороге.
– Синцов, – оторвался от бинокля Серпилин, – сбегай к «виллисам». Распорядись, чтобы не сидели по машинам в готовности номер один, а укрылись. А то стукнет шальной снаряд, и поминай как звали! Но особенно далеко чтоб тоже не расползались. Как только тут прояснится, поедем!
– Может, по рации сообщить, товарищ командующий? – спросил Синцов.
– Кому и что? Что бой завязался, уже доложено. А что мы с тобой здесь находимся – спасите наши души! – пока нет причин! Сбегай и возвращайся.
Серпилин проводил глазами побежавшего по ходу сообщения Синцова и усмехнулся. Ему самому пришло в голову дополнительно, еще и по своей рации, связаться с авиаторами. Но подумал и отказался от этой мысли. Было в ней что-то претившее ему: «Увидел, как ползут на тебя немецкие танки и штурмовые орудия, попал под огонь артиллерии – и дублируешь уже сделанное, торопишься поскорей увидеть над головой штурмовики, чтобы они тебя прикрыли!»
А там, впереди, немецкие танки и штурмовые орудия все приближались и приближались, не стреляя. В былое время начинали стрелять раньше, спешили еще издали заставить нас вздрогнуть!
А сейчас, пока не стреляли, давали выкладываться артиллерии; сами же берегли снаряды для близкой дистанции, чтобы под прикрытием огня артиллерии подойти вплотную и сокрушить все живое.
Но и наши тоже из танков, поставленных в лесу в засадах, огня пока не ведут, не обнаруживают себя. Тоже выдерживают характер, хотят подпустить поближе.
А артиллерия лупит по немецким позициям со всей силой – два дивизиона бьют! Третьего пока не слышно, а два бьют! И немецкий огонь слабеет. Или разбили их батареи, или заставили менять позиции.
– Товарищ командующий! Разрешите доложить!
Серпилин опустил бинокль и повернулся к подошедшему Галченку.
Галченок доложил, что артиллеристы стреляют двумя дивизионами по огневым позициям немцев, а третий дивизион перемещается. Учитывая, что немцы все же бросили в бой много техники, командир сто одиннадцатой дивизии приказал этому дивизиону срочно встать на прямую наводку за спиной у танкистов на шоссе Могилев – Бобруйск, на случай, если часть немецких танков и самоходок прорвется дальше. И дивизион «эрэсов» перебрасывает – бить по живой силе.
– Значит, не надеется на тебя, что ты немцев удержишь?
Галченок еле заметно пожал под кожанкой плечами. Хотя и надеялся сам удержать немцев, но действия командира дивизии тоже считал правильными. Не стал уверять командующего, что удержит сам, как сделал бы на его месте другой, а продолжил доклад. Доложил, что рубеж в шестистах метрах отсюда пристрелян сегодня перед рассветом двумя дивизионами и, как только немцы подойдут к нему, артиллерия перенесет свой огонь туда.
– Товарищ командующий! – после короткой паузы сказал Галчонок, и веко у него заметно дернулось. Казалось, не может на таком лице дернуться веко, а дернулось! Видимо, его все же нервировало присутствие здесь, в окопе, командующего армией. – Мы приказ выполним. А вас все же прошу сесть в мой танк и проследовать на командный пункт сто одиннадцатой дивизии. И командир дивизии тоже вас просит! Там все: и средства связи, и видать тоже… – неуверенно добавил Галчонок, сознавая, что лжет и командующий понимает это.
– Хрен чего видать оттуда, – возразил Серпилин. – Танк мне твой не нужен, у меня свой бронетранспортер есть. Если драпать начнете и ничего другого не останется, найду на чем. А если драпать не думаете, куда же я от такого боя уеду? Окоп у тебя хороший, приказ обещаешь выполнить, куда же мне от тебя уходить? Чего для? – спросил Серпилин. И добавил серьезно и спокойно: – Не могу сейчас от тебя уехать, сам должен понимать. Как только переломишь бой в свою пользу, сразу уеду. Доделывай без меня!
– Считаю, управимся, – сказал Галченок. – Авиацию вызвали и получили подтверждение.
– Все правильно, – согласился Серпилин. – Одно неправильно: что я суп недохлебал, испугался.
– Можно сюда?..
– А вот и начали! – недослышав вопроса, воскликнул Серпилин.
Высоко над их головами просвистела выпущенная из немецкой танковой пушки болванка и, задев где-то сзади, в лесу, за дерево, заныла, словно там, за спиной, ударили по какому-то чудовищному ксилофону.
Вслед за этой болванкой, уже не над головами, а правее, ближе к шоссе, стали рваться осколочные снаряды.
– И тем и сем лупит, – сказал Серпилин. – А вы когда начнете?
– Как только пересекут, – Галченок показал на невысокую полоску не то кустарника, не то бурьяна на старой меже, – начнем сразу из всех видов оружия. А правее оставим им коридор, пусть втянутся, дойдут до наших мин. А как остановятся, кинжальным огнем с двух сторон.
– Иди распоряжайся, – сказал Серпилин, подумав про себя: «Посмотрим, как ты все это разыграешь, насколько у тебя нервов хватит. Дело не простое!»
Галченок ушел, а Серпилин снова стал смотреть на приближавшиеся немецкие танки и самоходки.
До этого они маневрировали, ползали по местности, поджидая пехоту, боясь, чтоб ее не отрубили от них огнем. А теперь, когда и бронетранспортеры и цепями шедшая между ними пехота подтянулись, танки двигались быстрыми короткими рывками, останавливались, стреляли, делали рывок вперед и снова стреляли.
Поначалу казалось, что их главная масса идет прямо в лоб, между шоссе и железной дорогой, а теперь они скапливались клипом к Бобруйскому шоссе, правее наблюдательного пункта, на котором находился Серпилин.
«Да, близко все-таки, – подумал он и еще раз повторил про себя мысленно: – Близко уже!»
И в этом мысленно сказанном «уже», хочешь не хочешь, присутствовало чувство страха.
Находясь на войне в разной обстановке и в разном должностном положении, к чему-то привыкаешь, а от чего-то отвыкаешь. И от того, чему Серпилин сейчас становился свидетелем, он за последнее время все же отвык. Так близко от себя видеть немецкие танки ему не приходилось с Курской дуги. Тогда атака застала его на наблюдательном пункте дивизии, и он тоже не уехал. Командующий не ищет для себя опасности, это было бы глупо и вредно для дела! Но почти ежедневные поездки в в опека помогают понимать подчиненных. То здесь, то там напоминают тебе самому, что такое опасность.
Человек, не знающий или считающий, что он не знает страха смерти, не может разумно управлять войсками. Не испытывая страха смерти сам, он не будет знать, чего можно и чего нельзя потребовать от подчиненного. А когда приказываешь, необходимо знать, какое место занимает страх при исполнении твоего приказа.