– Скажи, Ирина, – произнесла в свою очередь Эва, подходя к ней, – кто это стучит по полу?
– Это доктор Иван Романович. Он пьян. Какая беспокойная ночь! Слышала? Бригаду переводят!
– О, это слухи, только слухи.
– Останемся мы тогда одни… Моя милая, моя добрая сестра! – продекламировала Арианна, протягивая руки к Эве. – Я уважаю барона, он прекрасный человек. Я выйду за него, согласна, только поедем в Москву! Лучше Москвы нет ничего на свете. В Москву! В Москву!
Сконфуженный режиссер вмешался и объяснил, что она перепутала персонажей. Все еще громче расхохотались. Седоусый писатель закашлялся так, будто поперхнулся, Арианна и Эва наслаждались успехом, у них горели глаза. Они сидели в одном кресле – со счастливым и дерзким видом, словно противопоставляя себя остальным.
– Слушай, Арианна, – сказала Эва, взглянув на меня, – этот твой приятель всегда такой серьезный?
– Он просто голодный, – ответила та.
– На этот раз мне просто хочется спать, – возразил я.
– Что ж, – сказала Арианна, – а я проголодалась. Проводи меня на кухню! – попросила она и протянула мне руку.
Я пошел за ней, мы снова оказались в темном коридоре, потом в кухне, я снова замер у холодильника. Все-таки в жизни есть место стабильности. Набивая закрытый бутерброд остатками курицы, Арианна заявила:
– Знаешь что? Со мной так нельзя. Почему ты не позвонил? Пришлось уговаривать Виолу позвать тебя в театр. Ну что это такое? Нет, погоди, – сказала она, приподнимая свободную руку, – не отвечай. Пойдем ко мне. Ненавижу есть на кухне, чувствую себя кухаркой.
Она отвела меня в узкую комнату, по всей длине которой тянулся шкаф, набитый книжками, модными журналами и дисками вперемешку с нижним бельем. Белье она собрала и, пожав плечами, засунула в комод. В остальном обстановка была убогая: стол, заваленный линейками, угольниками и запыленными книгами по архитектуре, кровать, на стенах – репродукция картины Клее и увеличенная фотография Пикассо перед мольбертом.
– Здесь жила служанка, – объяснила Арианна, – но с тех пор как Эва развелась, мы обходимся без прислуги.
Еще была дверь, которая вела в маленькую ванную. На косяке кнопкой был прикреплен машинописный листок: 8 часов подъем и умывание, 9 часов завтрак, с 10 до 13 часов университет, потом обед, потом до 16 часов сон (не притворяться), 16:30 (перестать притворяться) читать писать письма домой учить нетрудный материал, 18 часов магазин Эвы, 20 часов свобода, 24 часа и не позже В ПОСТЕЛЬ!
– Не воспринимай это слишком серьезно, – сказала Эва, показавшись в дверях, – Арианна целыми днями строит планы.
– Прости, а ты тут при чем? – возмутилась та.
– Еще как при чем, – ответила Эва, – и лучше вам вернуться к гостям. Пока ты живешь в этом доме, ты тоже выполняешь обязанности хозяйки.
– Мне надо поговорить с Лео.
– Лео поймет, – ответила Эва.
Они мрачно уставились друг на друга, пока я умирал от желания оказаться в каком-нибудь другом месте: чего я не переносил, так это семейных сцен. Арианна оторвала глаза от лица Эвы, на котором, казалось, остались две красных отметины.
– Встретишь меня завтра после концерта? – спросила она.
Я уточнил, после какого концерта. Она объяснила.
– Если хочешь, – ответил я.
– Что значит «если хочу»? – В ее голосе послышался шум града. Меня обдало ледяным ветром, и я воспользовался этим, чтобы поднять паруса.
В гостиной я поймал задорный взгляд Виолы, но, кроме нее, похоже, нашего отсутствия никто не заметил. Все собрались вокруг смахивавшего на русского юношу, который пел смахивавшие на русские романсы. Вернувшись, Арианна уселась в кресло, стоявшее дальше всего от окружившей певца компании. В огромных глазах догорал гнев. Я подошел.
– Все в силе? – спросил я, протягивая сигарету.
– Если хочешь, – ответила Арианна, беря ее.
Я заметил, что у нее немного дрожит рука, но, когда она наклонилась к огоньку зажигалки, на лице уже было написано обычное дерзкое выражение.
После обеда, чтобы сохранить спокойствие, я пошел в кино, но фильм был о смерти; впервые бледные лица и тайные махинации бесприютной фауны, которая наполняет кинотеатры в дневные часы, ввергли меня в страшную тоску. Тогда, сжав кулаки, я отправился гулять по окрестным улочкам. До встречи оставалось чуть больше часа, я с пугающей ясностью чувствовал, как всякая уходящая минута вычитает минуту из моей жизни. Без четверти семь я уже стоял перед церковью, где шел концерт. Музыка Моцарта. В семь дверь распахнулась, на улицу потек людской ручеек, сразу же растворившийся в переулке. Я не пошевелился, стоял и ждал. Дверь снова открылась, появились два парня, за ними несколько старушек. Потом дверь застыла. Одним прыжком я оказался на противоположной стороне улицы. Внутри церкви последние оркестранты убирали инструменты в футляры, священник ходил от алтаря к алтарю и гасил свечи. Взглянув на меня, он сказал:
– Концерт закончился.
Я вышел, закрыл дверь и опустился на ступени, не зная, что делать. В городе стало до того пусто, что можно было услышать, как стареют здания.
Часа полтора ничего не происходило. Потом появилась Арианна. Прикатила на машине с Ливио Стрезой.
– Прости, пожалуйста, – сказала она, – мы целый день валялись на постели и болтали, на часы я не смотрела.
Ага, теперь, когда я это узнал, мне должно было полегчать. Я поднялся, отряхивая брюки.
– Ты сердишься? – спросила она, пока я усаживался рядом. – Не говори, что нет, видно, что ты страшно сердит.
Сидевший сзади Ливио Стреза положил мне руку на плечо.
– Надо учесть, – сказал он, – что в назначенный час встречи сестры только начинают краситься.
Его жест меня разозлил.
– А если не краситься? – спросил я.
Он убрал руку и заговорил с Арианной. Разумеется, об Эве, о ее магазине, куда мы и направлялись.
Магазином он назывался условно – квартирка в районе Тринитá-деи-Монти, которая в отличие от большинства антикварных лавок не была забита хламом: здесь выставили лишь несколько предметов мебели. Сразу было понятно, что, продав один из них, можно прожить целый месяц. Мне вспомнился отцовский магазинчик, где он прилежно, с бесконечным терпением продавал бумажных бабочек, вспомнились толстые каталоги, лупы, пинцеты и нежный запах клея, которым от отца пахло даже дома.
– Ты что, мы на когда договаривались? – возмутилась Эва, когда мы вошли.
В небольших креслах сидели молодой левый журналист, писатель-юморист и топ-модель. Очень высокая, куда выше, чем уровень моды в текущем сезоне. Все пили аперитив, Арианна цапнула с блюдечка пару оливок.
– Мы уходим, – объявила она, протягивая мне оливку.
Эва запротестовала, мол, надо вместе поужинать, а когда мы все-таки ушли, даже не попрощалась.
– Эх, – вздохнула Арианна, – ну почему вы друг другу не нравитесь?
Мы отправились в район пьяцца дель Пополо в винный погребок, стены которого были заставлены бутылками. Арианна попросила шерри, но нервничала и все не решалась пригубить.
– До чего же я невезучая, – вздохнула она, – вечно не знаю, как поступить!
– Может, разложишь пасьянс?
Сам не понимаю, зачем я сказал это, да еще таким тоном. Знаю только, что из-за окружавших нас бутылок тянуло выпить, а еще тянуло с кем-нибудь поругаться. Но Арианна не отреагировала. Ничего не сказала. Дерзкое лицо едва заметно дрогнуло, она поставила бокал обратно на стойку. Потом странно кивнула и ушла. Я не пошевелился. Медленно выпил ее шерри, стараясь успокоиться. Немного погодя взял свои вещи, тоже решив уйти, – и на улице застыл перед дверью, глядя, как по тротуару течет людской поток.
– Эй! – Она была почти у меня за спиной, в тени навеса.
– Слушай, – сказал я, – наверное, я тебя люблю.
– Ой, пожалуйста, не надо так говорить!
В это мгновение что-то произошло, что-то негромко взорвалось и рассыпалось, раздался удивленный женский голос, по тротуару покатилось то, что оставалось от набитого апельсинами целлофанового пакета. Женщина попросила помочь, я механически принялся шарить под ногами у прохожих, наши с женщиной руки периодически сталкивались, слышался смех. Когда я закончил, Арианна еще глубже ушла в тень. Я повернулся к ней спиной, мы долго стояли: она – в тени, я – вдыхая оставшийся на кончиках пальцев запах апельсинов, глядя на людскую реку, на берег которой мы выбрались.
– Не смей больше этого говорить, – глухо сказала она, – обещай!
– Ладно.
– Вот и хорошо. – Ее голос звучал из тени, как короткое гитарное соло среди оркестра – сначала робко, но с каждой нотой все ярче. – Куда поведешь меня ужинать?
– К «Чарли»?
Это был самый модный ресторан.
– С ума сошел, – сказала она со смехом, потом подняла забытый на тротуаре апельсин и принялась очищать кожуру. – Пойдем куда-нибудь, просто посидим рядом, этого достаточно.
– Нет, недостаточно, – возразил я.
В кармане лежали деньги на квартиру, так и подмывало их спустить. Мне это почти удалось в ресторане, который находился неподалеку, – красивом и дорогом, с негнущимися официантами в накрахмаленных рубашках. Мы заказали пальмито, бифштекс с перцем и бургундское.
– Здорово быть богатым! – воскликнула Арианна. – Чувствуешь себя так уверенно! В Венеции я об этом не задумывалась, я поняла это только здесь, в Риме. Зато в Венеции у меня была Эва, а здесь – больше нет.
Я даже не представлял, какой была Эва раньше! Теперь она стала снобкой и истеричкой, а раньше, о, в молодости она была совсем другой, разве можно об этом забыть! Боже, как страшно стареть! Она не хотела превращаться в старуху, ни за что! У нас, мужчин, все иначе: чем больше мы стареем, тем очаровательнее становимся. Я на ее вкус был слишком молод, а я не знал? Но женщины! Для женщин стареть – это так страшно! И все равно без Эвы она бы умерла или окончательно сошла с ума, а я не знал? Но разве можно простить то, что она погубила Ливио? Своим кокетством, своей любовью к ночной жизни: не давала ему спать до четырех утра даже в период тренировок, поэтому он бросил теннис, а когда он бросил теннис, она с ним развелась. Да, Ливио Стреза – бывший муж Эвы, а я не знал? Пока Арианна рассказывала, я вспомнил, как он стоял в театральном фойе и держал бокал Эвы, и понял, что жизнь у него сложилась не очень удачно. Но все равно я его слегка презирал. Почему он не уходил окончательно? Что за люди, все время пытаются расстаться, а сами этого ужасно боятся.