Дома Артемка не пил. Подумал и сейчас отказаться от водки, но очень уж не хотелось, чтобы Савка обозвал его молокососом и начал зубоскалить, нерешительно взял стакан, а тут еще Федька дергает под столом за штанину, приказывает глазами — пей! A-а, была не была… Запрокинул голову, зажмурил глаза и, стараясь делать большие глотки, выпил.
Выпил и ошалело вылупил глаза. Лампы под потолком закачались и поплыли.
— Любка! Погляди — с одного стакана скопытился! — давился смехом Гвоздь.
Непослушным языком Артемка бормотал:
— Ври-ка побольше… Сам пьяный. Я — ничего. Еще могу…
Что было потом, он не помнил. Пришел в себя — лежит на кровати. Рядом Любка. Перебирает его волосы, что-то мурлычет себе под нос. Увидев, что он очнулся, склонилась над ним, обдала горячим дыханием, прилипла губами к его губам. Он дернулся, голова сползла с подушки. Любка тихо посмеивалась, в широком вырезе ее платья белела тугая грудь, покачивался медный крестик на плетеном гайтане.
— А где Федька? — чужим, незнакомым голосом прохрипел он.
— Федька? Какой такой Федька? Ах, твой товарищ. Ушел с Гвоздем. Тебя они бросили. А я вот подобрала. Ты мой теперь! Без меня пропадешь, станешь, как они — подлые, гадкие. — Любка кому-то погрозила кулаком. Она была пьяна.
Оттолкнув ее, Артемка поднялся на ноги, и все расплылось перед глазами в мутное пятно, закрутилось с неимоверной, вызывающей тошноту быстротой, и сам он полетел куда-то вниз. Очнулся он с мокрым полотенцем на лбу. Голова лежала на мягких коленях Любки.
— Очухался? — из тумана выплыло склоненное над ним лицо. — Бедняжечка. До чего же ты слабенький, миленок мой.
Артемка снял мокрое полотенце, зажмурив глаза, поднялся. Его кидало из стороны в сторону. Он постоял, стиснул зубы и стал одеваться. В голове звенело, на лоб давила тупая боль, к горлу поднималась тошнота.
Любка смотрела на него с тоской и злостью.
— Уходишь? — спросила она. — Ну и уходи. Катись на все четыре стороны. Будьте все вы прокляты!
Он кое-как добрался до постоялого двора, лег в постель, уснул тяжелым, беспробудным сном. Провалялся в постели чуть ли не целый день. Страшно болела голова, бил озноб. Он натянул на себя всю одежонку, прихватил шубу Елисея, а согреться не мог.
Федька не появлялся. Елисей целый день просидел на постоялом. Ходил вокруг Артемкиной постели, причитал:
— Вот беда-то, ето самое. Ты захворал, Савоськин варнак где-то шляется… Что я буду делать, ето самое. Не под силу мне одному с мешками управляться. Вы посулили помочь, обнадежили и одного оставили.
Артемка помалкивал. Ему было стыдно и перед стариком и перед самим собой. Наглотался, назюзюкался… Жди, батя, заработка от сына. Как раз дождешься. Сынок тут хорошим дружком обзавелся, веселую жизнь нашел. И зачем ты пил водку, недоумок?! Орясиной по спине отвозить тебя некому. Эх, Артемка, Артемка, и что ты только думаешь? Попал к какой-то вертихвостке… Сама так и лезет, так и ластится. Тьфу! Не зря батька остерегал. Такие в момент тебя захомутают. Ну их к черту всех — девку, Гвоздя этого. Выздоравливать и — за работу. Серов, наверно, пристроит. Он мужик, видать, ничего, крепко на земле стоит. Этот-то Рокшин, петушился перед ним, петушился, а совладать не мог. Но и он, Рокшин-то, тоже мужик ничего. Раз берется помочь незнакомому человеку — стало быть, добрый. А Савка — барахло. Хвастун. Чирикает, топорщится — воробей, да и только. Говорит, весь город знает. Нашел чем хвастаться. Какой же это город, если нет ни одной путной улицы. Вся и красота, что церкви, гостиные ряды и два-три каменных дома. Есть они или нет, красивые-то города? Побывать бы, посмотреть…
О чем только не думал Артемка! Мысли текли говорливым ручейком, перескакивали с одного на другое, как струйка с камешка на камешек. Вечером ему стало легче, он поднялся, поел.
— Завтра я помогу тебе торговать, — сказал Елисею. — Сбегаю с утра в Совет, отдам письмо товарищу Серову и целый день буду с тобой.
Артемка полез в карман за письмом. Его не было. Начал лихорадочно обыскивать свою одежду — нету. Растерянно остановился, опустил руки.
— Ты что это с лица сменился? Не посеял ли деньги, ето самое?
Деньги и записку Рокшина он завернул в тряпочку, положил в потайной карман рубашки и пристегнул булавкой. А письмо было в кармане брюк.
— Что молчишь-то? Что потерял?
— Письмо…
— Беда небольшая, ето самое. Я уж думал, у тебя деньги свистнули. Тут варначья полно. На базаре прямо толпами ходят. Вчерась…
Артемка не слушал Елисея Антипыча. Ощупывал каждую складку одежды дрожащими пальцами. Все пропало. Не видать теперь Серова как своих ушей. А Павел Сидорович узнает… Стыд-то какой! Он представил, как воспримет это учитель. Может быть, ничего не скажет, только посмотрит из-под клочковатых бровей, так посмотрит, что душа в пятки уйдет.
Он оделся и побежал к анархистам. В полуподвале было много народу. Шум, гам, звон посуды, пьяные песни, пьяные крики. Артемка остановился у порога, поджидая Любку. Она вышла с бутылками в руках, поставила их на стол подпившим анархистам, повернулась и увидела Артемку. Метнулась к нему, приветливо улыбаясь.
В ее комнате перерыли всю постель, обшарили все уголки, но письма не нашли.
— Значит, потерял ты его не здесь. Теперь уж не найдешь, — сказала Любка.
Артемка стоял, покусывая губы. Черные, круто изогнутые брови хмурились, стягивались к переносью, на ровном, прямом носу поблескивали бисеринки пота. Он клял себя самыми последними словами.
Любка подошла к нему, положила полные руки на плечи.
— Ничего, миленький.
Зло фыркнув, он отступил на шаг.
— Обнимайся с другими! Только это и на уме.
Любка отдернула руку, точно обожглась.
— Я ведь просто так, по-человечески… — глухим, сдавленным голосом сказала она. Губы ее дрогнули, в глазах мелькнула приглушенная боль и обида. Это была другая Любка — жалкая, беспомощная, беззащитная. Она совсем не походила на ту Любку — разбитную, привязчивую.
Но продолжалось это недолго. Любка в какое-то мгновение преобразилась, опять стала беззастенчиво-нахрапистой и бесстыжей. Боком придвинулась к Артемке, сказала, играя глазами:
— Переспи со мной ночку — все забудешь. Миловать буду — сердце зайдется.
Артемка нахлобучил на лоб шапку, молча вышел.
На улице гулял обжигающий ветер, заметал снег в сугробы. Тускло светили окна домов, густел сумрак наступающей ночи. Ветер дул в спину Артемке, гнал его по пустынным, неуютным улицам, мимо дряхлых домов.
Утром он не пошел к Рокшину. Поехал с Елисеем Антипычем на базар. Непривлекательный вид города, потеря письма, исчезновение Федьки — все это сожгло радужные надежды. Они свернулись, обгорели, будто сухие листья на жарких углях. Он бы с радостью уехал отсюда домой вместе с Елисеем. Но стыдно будет перед матерью и отцом. Говорили: не в гости к дяде едешь. Посмеивался, будто знал больше, чем они знают. И вот досмеялся, остался при своих интересах. И революции тут никакой нету. Нельзя же назвать революцией спор Серова с Рокшиным. Таких споров и дома можно было наслушаться. Отец с Климом сколько раз схватывался. Правда, у них не так здорово получалось. И слушать их столько народу не собиралось…
Артемка сидел на возу с зерном, безучастный к зазывным выкрикам Елисея Антипыча. Старик, развязав мешок, пересыпал из горсти в горсть зерно, похваливая:
— Золото, не пшеница, ето самое! Сам бы ел, да нужда пристигла. Подходите, берите, недорого отдаю!
Покупатели подходили, спрашивали цену, недовольно морщились. Иные стыдили Елисея Антипыча:
— Побойся бога! На чужой беде капитал наживаешь!
Среди покупателей прохаживались рабочие с винтовками и красными повязками на рукавах.
— Это полномочные Совдепа, — шепнул Артемке один из мужиков, знакомых по постою. — Спекуляцию выводят.
— Почем пшеничка? — у воза остановился покупатель с холщовым мешком на плече.
— Обыкновенно. Пуд — девятнадцать рублев, полпуда — девять с полтиной, ето самое.
Человек подошел ближе и мельком заглянул в мешок.
— А за сколько отдашь, если целиком воз куплю? — тихо спросил он.
— По восемнадцать с полтиной, не меньше. Пшеничка, ето самое, прямо золото.
— Вижу, — сказал покупатель. Но смотрел он не на пшеницу, а на Артемку, ковырявшего соломинкой в зубах.
— Это твой парень?
— Не, суседский, работать в город приехал.
— Отдай, старик, по восемнадцать.
Елисей почесал затылок, вопросительно посмотрел на Артемку.
— Не раздумывай, папаша, ничего не потеряешь. Торговать придется не один день. Коням сколько скормишь, сам проешь… А тут получай чистые денежки и катись домой.
Елисей помялся, повздыхал, спросил совета у Артемки. Тот пожал плечами: «Смотри сам, тебе виднее». Елисей согласился.
— Вот и хорошо, — обрадовался покупатель. И тут же, в виде задатка, отдал половину денег за пшеницу.
— Остальные получите на месте. Я пойду вперед, а вы двигайтесь за мной. За базаром вас подожду…
Елисей пересчитал деньги, положил в кожаный мешочек, висевший на шее, и спрятал его под рубаху.
— Ты, Артемка, навостри уши. Не оплошать бы нам с тобой. Не дай бог, залучат в темный угол и отберут все.
На выезде с базара подводу остановил уполномоченный Совдепа.
— Куда, дед, направился?
— Продал пшеничку, сынок.
— Всю зараз?
— Как есть всю, сынок. По рублю с пуда сбросил и свалом отдал.
— Где же твой покупатель?
— Вперед ушел.
— Ну, езжай, раз продал.
Уполномоченный был без винтовки. Ватный пиджак в поясе стягивал широкий ремень. На ремне болталась большая деревянная кобура. Артемка заключил, что уполномоченный не простой, из начальства. Только шапка у него была не начальническая — заячья, потертая, измызганная.
Покупатель встретил их за углом. Вскочил на воз.
— Гони, папаша, я тороплюсь!
Он был чем-то обеспокоен, оглядывался назад, озирался по сторонам. Облегченно вздохнул покупатель только тогда, когда подвода въехала во двор и за нею захлопнулись тяжелые ворота. В глубине двора белел каменный амбар. Покупатель подвел лошадь вплотную к дверям и, порывшись в кармане, достал ключ.