— Я тебе сказал: бросаю анархию, не нужна она мне… Стрелять в ваших я бы все равно не стал. Зря ты набросился на меня.
— Ничего не зря, знаю я тебя, субчика! — сказала Любка.
— Не зуди, сука!.. Не выводи меня из терпения. Не могу я слушать, когда ты лезешь учить, потаскуха продажная! — озлобился Федька.
— Еще раз говорю тебе: Любку не трогай…
— Я продажная, да? — Любка подлетела к Федьке. — А ты, думаешь, лучше меня! Ты за рублишко кого хочешь продашь…
— Отвяжись!.. Отгони ее, Артем. Доведет до греха. Артем, ить мы с тобой тут жить зачинали, неужели же ты…
— Ладно, уходи отсюда… Но помни, Федька, спутаешься еще раз с такими же гадами, я тебя жалеть не стану. Вот тебе мое слово.
— Не надо было его отпускать, — сказала Любка, когда Федька ушел. — Он нахальнее всех тут был.
— Свой парень, Люба… Может, очухается, не полезет больше…
— Попади ты к нему — он тебе покажет, какой он свой. Все они один другого подлее.
— Я, Люба, по правде сказать, и сам виноватый, что он с ними схлестнулся. К своим надо было тянуть… Не смог… А ты, Любаха, с чего к ним прибилась?
— Стыдно про это рассказывать, Артем, — глухо сказала Любка. — Но тебе я расскажу все до капельки… Отец на войне потерялся, мама померла, стала жить я у старшего брата. Семья большая, ничего не хватает. Невестка, жена его, поедом меня ела. Как ни старайся — не угодишь. День и ночь пилила. Ну, ушла я от них. Подружка моя пристроила меня в прислуги к Кобылину. Сперва жилось ничего. А потом — купец давай подъезжать ко мне. То брошку, то сережки, то ситчику на платье подарит… Что я могла поделать? Поревела и смирилась. Баба его вскоре проведала про наши дела, оттрепала меня за косы и выставила за дверь… Спать негде, есть нечего. А на дворе осень… — Любка всхлипнула. — В это время и подвернулся Савка. Уж лучше бы мне с голоду помереть, хотя кому же охота умирать прежде времени… Так и жила, пока тебя не встретила…
Любка замолчала. Артем взял ее за плечи и тихонько притянул к себе. Любка вздрогнула, прижалась к нему и затаила дыхание. Посидели молча, словно в ожидании чего-то.
Лицо Любки было задумчиво, спокойно. На улице брезжил синий рассвет. Неуверенно, через силу она спросила:
— Смогу я, Артем, жить по-людски, руками себе на хлеб зарабатывать?
Артем ответил не сразу. Он смотрел в окно на бледное небо, усеянное легкими хлопьями облаков, на заросший лебедой и дурманом двор. Под окном была разбита маленькая клумба. За цветами давно не ухаживали, их почти задавила лебеда. Ночью сапоги красногвардейцев вытоптали, изломали, вбили в землю стебли лебеды, но цветы на клумбе как-то уцелели и сейчас сгибались под тяжестью обильно выпавшей росы. Уцелела, осталась нетронутой и лебеда в углу, под забором. Отсюда она опять поползет на клумбу.
— Тяжело тебе, Люба, знаю. Чем смогу — помогу…
Мог ли думать Артем, что это утро — последнее мирное утро, за ним бешено понесутся дни и ночи, озаренные вспышками залпов, пламенем пожаров…
В кабинете Серова было накурено, дым рыхлым войлоком висел над головой, свет лампы едва пробивался к дальним углам, лица людей от этого казались мрачными, с темными тенями под глазами.
— Итак, что нам известно? — спросил Серов, обращаясь к Жердеву.
— Почти ничего. Мы не знаем, поддержит их часть Березовского гарнизона или весь он переметнется… Неизвестно, сколько людей у них здесь, в городе, как они вооружены.
— Кто тот, убитый?
— В том-то и штука — ни одной бумажки в кармане. Из арестованных никто его не знает. И надо же, навернулся, сволочь, на пулю!
— Давайте начнем с того, что нам известно, — Серов распахнул форточку, и в кабинет потекла предутренняя свежесть. — Митинг они отменить уже не смогут.
— А если запретить? — спросил Игнат Трофимович.
— Зачем? Мы просто загоним нарыв внутрь.
— И кривотолки будут, — добавил Сентарецкий. — Вот-де ваши Советы, рот затыкают.
— Не дело говоришь, Тимофей Михайлович, — возразил Игнат Трофимович. — Разрешить митинг — значит, придется идти на него нашим товарищам. Не пойти, опять кривотолки: испугались, мол.
Жердев слушал, нервно подергивая ремень портупеи, ждал, что скажет Серов, но Василий Матвеевич сидел молча, плечи его сутулились больше обычного, словно ответственность обрела вдруг вес и навалилась на него всей тяжестью. По привычке он покусывал ус, переводил внимательный взгляд с одного на другого.
— Можно мне, Василий Матвеевич? — спросил Жердев и, зная за собой слабость вспыхивать порохом, заговорил медленно, с расстановкой: — Митинг, конечно, пусть проводят. А мы выставим пулеметы, окружим, арестуем головку заговора.
— А как ты узнаешь, кто головка, кто нет? — сказал Сентарецкий. — Вот что я предлагаю. Пусть они проводят митинг, и поскольку там, надо думать, речь пойдет в первую очередь о продовольствии, разрешить мне от имени Совета выступить с разъяснением.
— Что ты им разъяснишь? — спросил Серов. — Подставлять свою голову глупо.
— Хороши же мы будем, если не пойдем.
— Хороши мы будем, Тимофей Михайлович, если сумеем без потерь, без кровопролития обезвредить заговорщиков. А доказывать им, что мы храбры — для чего? У меня есть такое соображение… На митинг, для охраны порядка направим Жердева и человек двадцать красногвардейцев. Остальных красногвардейцев стянуть у Совета. Березовский гарнизон… Не думаю, что солдаты пойдут против Советской власти, и все же надо обезопасить себя и с этой стороны. Сможем мы выставить заслон на дороге в гарнизон?
— Сможем. У нас еще есть отряд интернационалистов, — ответил Жердев.
— Да, интернационалисты… Отряд придется разделить. Часть — в заслон, часть — на охрану телеграфа. Давайте, товарищи, обсудим…
Разошлись на рассвете. От бессонной ночи у Жердева болела голова, познабливало. Шагая в штаб, он зябко кутался в шинель. Отдав необходимые распоряжения, попросил дежурного вскипятить на плите чаю. Плита была в маленькой боковой комнатушке, там Жердев нередко отдыхал на топчане, застланном газетами. В комнатушке его нашел Артем.
— Разрешите идти домой? — спросил он.
— Как с той девахой? Порядок?
— Порядок, товарищ Жердев.
— Давай чай пить. — Жердев подвинул кружку, наклонил медный, на полведра чайник. Из носика побежала дымящаяся струйка. — Домой сегодня не пойдешь. При мне будешь.
Пошарив в столешнице, Жердев достал кусок черствого хлеба, луковицу, соль, завернутую в бумажку.
— Наваливайся… Ты, помнится, говорил, что охотой занимался.
— Какая там охота, товарищ Жердев, сшибал по мелочи. Некогда было.
— Эх, вырваться бы когда-нибудь в тайгу! — От чая у Жердева прояснило в голове, прошел озноб. — Я ведь старый таежник. С Урала я, а леса у нас тоже богатые. Но и мне потешить душу охотой удавалось редко. Занимался охотой да на другую дичь. Я ведь из «лесных братьев». Не слышал? Были такие соловьи-разбойники. Грабили, запугивали сволочь всякую. Это уж на каторге я немного образовался, понял, что жизнь, шаря на большой дороге, не переделаешь.
Перед тяжелым или опасным делом Жердев почему-то всегда становился мягким, разговорчивым, и говорил всегда о чем-нибудь постороннем. Ему приятно было сейчас видеть удивление на лице Артема. Эх, парень, парень, удивляться тут нечему, не будь вокруг столько нечисти, и он, Жердев, не твердел бы от ожесточения.
…День был обычный. Как вчера и позавчера, как и много дней назад, открывались лавки, магазины, шли на базар торговки, домохозяйки.
Красногвардейцы с винтовками, закинутыми за плечи, перепоясанные патронташами, молчаливые и серьезные, неровным строем шли по улице. Дул легкий низовой ветерок, смахивая с тротуаров мусор, взвихривая песчаную пыль.
На красногвардейцев никто не обращал внимания — привыкли.
На Соборной площади, у школы, собралось уже немало разного люда. Мужики, казаки, купцы стояли группами, разговаривали.
Красногвардейцы выстроились вдоль стены, поставили винтовки «к ноге». Толпа была настроена мирно. Над красногвардейцами добродушно подшучивали. Все, кажется, были безоружны. Несколько молодых бабенок стояли недалеко от красногвардейцев. Они перекидывались крепкими шуточками с парнями.
Народу становилось все больше, толпа уплотнялась, придвигалась ближе к стенам домов. Там, над головами людей, поднялись и опустились оглобли. Артем догадался: прикатили телегу. На нее поднялся человек в старом аккуратном полувоенном костюме. Жердев выпрямился, впился глазами в оратора, красногвардейцы подтянулись, выровняли строй. Толпа подалась к телеге… Оратор говорил медленно, нудно. Люди разочарованно отворачивались, свертывали цигарки, разговаривали, сплевывая себе под ноги.
Первого оратора сменил здоровенный мужчина в казачьей папахе. Его могучий голосище раскатился по всей площади:
— Граждане! Земляки! Люди русские! За что мы кровь свою проливали? Зачем завоявывали лучшую жизнь? Завоявали себе на шею кровососов. Посадили душегубов к власти, они бражничают, жизню куражат, а мы дохнем от голода. Почему запрещена вольная торговля хлебом? Да потому, что Совдепу выгодно морить людей, доводить их до крайности. Голодного легче захомутить и заставить работать на себя. Не верьте комиссарам, когда они говорят, что хлеба нету. Они лгут, обманывают нас. Хлеб, граждане, запрятан в подвалы, он преет от сырости, комиссарам его некуда девать…
Толпа зашевелилась, загудела пчелиным роем.
— …ночами его возят топить в Селенгу.
— Врешь, мерзавец! — закричал Жердев. Но его крик тонул в грозном рокоте толпы. Отдельные выкрики слились в общий гул возмущения. «Начинается»! — Пальцы Артема, сжимающие винтовку, повлажнели.
— Артем, в случае чего, сколь есть духу — к телеграфу! Там Андраш Ронаи со своими ребятами. Веди их сюда немедленно. А вы, ребята, держите ухо востро. Зря в драку не ввязывайтесь! — Торопливо отдал приказание Жердев и врезался в бурлящую толпу. Расталкивая людей, он пробился к оратору, вскочил на телегу.