— Рэйчел, — зову я, и она, нажав кнопку вызова, поворачивается. — Спасибо.
— Я здесь ни при чем, Харпер, — отвечает она, заходя в лифт. — Это все ты.
Глава четвертая
Во время ужина мне звонит папа.
Я не беру трубку, но Лиам замечает выражение моего лица при виде входящего звонка, мигающего на экране.
— Прости, — говорю я, переворачиваю телефон экраном вниз и отодвигаю его. — Нужно было проверить, вдруг это Шамари. Ты же знаешь агента Одри Эббот? Я все еще жду звонка, чтобы узнать, получилось ли у нее договориться насчет интервью. Скрестим пальцы!
— Да ладно. — Лиам с любопытством наблюдает за мной, пережевывая еду. — Ты нечасто говоришь о родителях.
— Нечего особо говорить.
— Ты ничего не рассказывала ни о них, ни о сестре, — комментирует он, глотая. — О моей семье ты все знаешь.
— Я рассказала достаточно. У меня двое родителей и старшая сестра Джулиет. Вот, пожалуйста.
Он поднимает свой бокал с белым вином, задумчиво его вращая.
— Да, но какие они? Я знаю только то, что они юристы, и все. Каждый раз, когда я у тебя что-нибудь о них спрашиваю, ты меняешь тему.
Я изображаю удивление.
— Правда?
Лиам склоняет голову набок.
— Ты не хочешь о них говорить.
— Я не то чтобы не хочу о них говорить, — вздыхаю я. — Просто… Не знаю. Ладно, может, я не хочу о них говорить.
— Ты рассказала им обо мне? — спрашивает Лиам выжидающе.
Я сомневаюсь и подумываю соврать, но решаю быть честной, чтобы потом не попасться.
— Нет. Но дело не в тебе. Моя семья… Мы не так часто общаемся, так что возможности еще не представилось. — Я беру свой бокал и делаю два больших глотка вина. — Давай сменим тему.
— Хорошо. — Он набирает немного риса на вилку. — Так что, как тебе Изабелла Блоссом в жизни? Она довольна своим нынешним агентом? И кстати об этом, нужно дать тебе своих визиток. Я сегодня получил весьма многообещающее письмо от музыканта, который начинает набирать популярность в ТикТоке…
Я пытаюсь сосредоточиться на словах Лиама, кивая когда нужно и прикладывая максимум усилий, чтобы выглядеть заинтересованной, но из головы не выходит звонок отца. Рано или поздно придется ему перезвонить, и мысль о том, каким неловким и чопорным будет наш разговор, приводит меня в ужас. Хотелось бы мне, чтобы он просто прислал сообщение или написал в Вотсапе, как нормальный человек, но когда дело доходит до общения, папа предпочитает традиционные методы: обычно он сначала звонит, чтобы договориться о встрече за ужином, а следом отправляет официальное письмо, где подтверждает дату, которую мы только что обсудили.
Если так подумать, наши с ним отношения похожи на отношения коллег, испытывающих взаимную неприязнь, но вынужденных поддерживать связь друг с другом.
— Так… что думаешь?
Вопрос Лиама застает меня врасплох. Я прослушала абсолютно все, что он говорил.
— Насчет чего?
— Насчет статьи о моей компании, — с энтузиазмом напоминает он. — Такой пиар будет просто неоценим. Думаю, получится кучу клиентов привлечь этой удочкой.
— Я не пишу статьи про агентства талантов. Я пишу про… таланты.
— Да, но ты что, меня не слушала? Это как бы будет статья про закадровый процесс! — объясняет он, и его глаза расширяются от энтузиазма, когда он это представляет. — Ты могла бы написать типа большой материал про свеженькие новые агентства, которые представляют артистов, про лапы, которые бешено гребут под водой.
Я глазею на него.
— Что?
— Ну ты поняла! На поверхности утки такие спокойные и расслабленные, а под водой их перепончатые лапы работают как сумасшедшие. Так же и с агентствами талантов. Мы — перепончатые лапы. Артисты — утки. — На мгновение он задумывается. — Мне нравится эта аналогия. Может, поставлю ее на сайт.
Я в таком недоумении, что и слова сказать не могу.
— Ну ты хотя бы подумаешь о статье?
— Эм-м… Да. Ладно, — лгу я. Я слишком устала, чтобы объяснять ему, что этого никогда не произойдет.
— Отлично, — говорит Лиам, допивая свое вино и кивая на мой бокал. — Подлить?
— Нет, спасибо. Завтра трудный день.
— Вот поэтому нужно работать на себя, детка. Я сам выбираю свой график, — говорит он и подмигивает.
Лиам открывает холодильник и достает бутылку вина. Я быстро проверяю телефон: вдруг папа написал, чтобы объяснить, зачем звонил, но новых сообщений нет.
Пока я держу телефон в руке, он вибрирует. Я отвечаю, как только вижу имя на экране; сердце подскакивает к горлу.
— Шамари, привет, — выдаю я с максимально возможной беззаботностью. — Как проходит твой вечер?
— Одри Эббот даст интервью.
Я делаю резкий вдох.
— Нужно устроить все завтра утром, перед ее репетицией. Я пришлю тебе адрес театра, — продолжает Шамари. — Мы как раз договариваемся о времени, так что я дам тебе знать, как только смогу. Я сказала, что фокус будет на ее карьере, а не на том… что случилось. И что вся статья будет посвящена ее работе. Я упомянула, что журналистке можно доверять. Слышала бы ты, что она на это ответила.
Я улыбаюсь про себя.
— Что-то вроде «ни одному журналисту нельзя доверять»?
— Плюс несколько ласковых, ага, — говорит Шамари резко.
— Шамари, это… это потрясающая новость, — взволнованно бормочу я, с трудом осмеливаясь поверить, что это правда происходит. — Ее первое интервью за пятнадцать лет! Я знала, что ты сможешь ее убедить. Ты — чудо.
— Обложка журнала, да?
— Даю слово, — обещаю я.
— Тогда до завтра.
— До завтра.
— О, и… Харпер?
— Да?
— Не облажайся.
Не хотела бы я играть с Одри Эббот в покер.
С момента, как я вхожу в комнату, я понимаю, что она — тот еще крепкий орешек. Я ожидала, что меня встретят хмурым или хотя бы недоверчивым взглядом, но ее невозможно прочесть — она ничем не выдает себя, у нее пустое выражение лица.
Интервью проходит в студии в Центральном Лондоне, где проводятся репетиции предстоящего спектакля. Я договорилась о встрече за сорок пять минут до того, как Одри нужно будет прогонять свои сцены, — звучит как вечность, но, учитывая приветствия и время на то, чтобы достучаться до актера, это совсем не много.
Шамари встретила меня у входа в студию и провела в комнату, где уже ждала Одри — она сидела за столом и читала сценарий. Собранная, элегантная и безупречная, Одри Эббот такая же завораживающая и властная в жизни, как я себе и представляла. У нее короткая стильная стрижка пикси, орехово-зеленые глаза, тонкие черты лица и тонкие губы — лучше всего ей всегда удавались непонятые и колючие героини, к которым зрители постепенно привязывались, пока она тщательно раскрывала их уязвимые места и показывала человечные стороны.
— Одри, это Харпер Дженкинс, — представляет меня Шамари. — Харпер, это Одри Эббот.
— Приятно познакомиться, мисс Эббот, — говорю я, протягивая руку.
Закрыв сценарий, Одри берет мою руку и крепко ее пожимает, хотя все еще молчит. Она изучает меня, пока я придвигаю стул напротив нее и начинаю доставать из сумки необходимые вещи.
Шамари предлагает кофе, и я соглашаюсь, а Одри просит зеленый чай. Я замечаю, что Шамари колеблется, прежде чем выйти из комнаты, как будто вдруг начинает сомневаться, стоит ли оставлять нас одних даже ненадолго.
— Мы не начнем, пока ты не вернешься, — убеждаю я.
Она улыбается мне с благодарностью и поспешно выходит, захлопнув за собой дверь.
— Вы не против, если я использую вот это? — спрашиваю я, показывая на диктофон.
— Нет, все нормально, — отвечает Одри своим чистым и контролируемым голосом.
— Отлично, спасибо. Я не начну запись, пока не вернется Шамари и вы не почувствуете, что готовы и вам комфортно, — информирую я.
— Хорошо, — отвечает она.
Наступает тишина, и под пристальным взглядом Одри я скрещиваю ноги, потом расцепляю их и опять скрещиваю.
— Я должна поблагодарить вас за то, что согласились сегодня со мной поговорить, — наконец выдаю я. — Для меня большая честь быть человеком, который отдаст должное вашему возвращению на сцену.
Она вскидывает бровь.
— Вы считаете, что этому нужно отдавать должное?
— Вы что, шутите? Людям снесет крышу от радости!
Наверное, выражение слишком неформальное для использования в профессиональной обстановке, но Одри, похоже, находит его забавным — что ж, значит, выбираем непринужденность.
— Шамари описывает вас как журналистку «с добрым сердцем». — Она откидывается назад и складывает руки. — Как по мне, это парадокс.
Я улыбаюсь. Я была к этому готова.
— Вы считаете, что журналисты, которые пишут о публичных личностях, — сущее зло? — спрашиваю я.
— Я считаю, что журналисты, которые пишут о публичных личностях, склонны к садизму, — объясняет она. — Это продает.
— Ведь киноиндустрии об этом хорошо известно, — парирую я.
Уголки ее губ подрагивают, но она подавляет улыбку. Затем делает глубокий вдох, выпячивает подбородок и заговаривает.
— Вы спросите меня о том, что произошло? — холодно заявляет Одри, будто бросая мне вызов. — Когда все пошло наперекосяк? Ваши читатели хотят знать именно об этом, разве не так? Мой провал заставляет их чувствовать себя лучше.
— Похоже, ваша проблема заключается в читателях, а не в журналистах?
Она поджимает губы, услышав мой быстрый ответ. Я пожимаю плечами и продолжаю:
— Как вам захочется. Мы все знаем, что случилось шестнадцать лет назад. Если вы хотите поговорить о том, почему это случилось, что к этому привело и как вы себя чувствовали, — пожалуйста. Шамари сказала мне, что вы бы хотели сфокусироваться на своей актерской карьере, так что я здесь за этим.
— И вы не расстроитесь, если сегодня уйдете отсюда без инсайдерской информации? — Она выплевывает эти слова. — С большой радостью напишете статью без упоминания об этом?
— Да.
— Я вам не верю.
Я знаю, что она пытается задеть меня, но не поддаюсь.