Я накрываю ему голову капюшоном пуховки, и Ким железными острыми три- конями встает на голову Володи. Тот только зажмурился. Ким забивает крюк и радостно кричит:
— Порядок! Сейчас верёвку накину, вы меня подтянете!
После этого участка Ким уступает дорогу Володе. Тот идет спокойно и надёжно, но медленнее Кима. Я поглядываю на солнце. Оно приближается к горизонту. Лучи его уже не греют, и нас всех, ожидающих своей очереди подъема по перилам, начинает колотить дрожь. Для тех, кто не идет первым, альпинизм — это умение спокойно переносить и течение получаса удары осколков льда, летящих градом из-под ледоруба товарища; терпеливо ждать, когда всё это кончится.
«Оконные стекла» позади. Мы поднялись над ледником почти на полкилометра. Всё тело ломит от усталости. Голова словно набита ватой. Во рту пересохло. Чувства притупились. Но в то же время ты мобилизован до предела и забываешь обо всём, кроме одного — ты твёрдо знаешь, что тебе надо делать. Ибо... обратного пути нет. А впереди...
Впереди крутой лёд с островками зализанных скал. Лед натёчный, он плохо держит кошки, совсем не держит ледовых крючьев, и в нем очень плохо вырубать ступеньки — натёчный лед как стекло, в нем нет вязкости, и он скалывается линзами.
Первым выходит Ким. Он должен подняться до скального острова метров пятнадцать по льду и там поискать пути — то ли по скалам, то ли по льду в обход острова. Я довольно паршиво стою на остром ледовом гребешке и страхую Кима через скальный крюк с карабином. Он быстро поднимается по льду на передних зубьях кошек. В правой руке у него айсбайль, в левой — крюк. Ким цепляется за лед не только кошками, но еще клювом айсбайля и ледовым крюком. Вот он добрался до низких обледенелых скал, но зацепиться не за что, скалы заглажены и зализаны. Он судорожно ищет хоть какую-нибудь трещину, но не находит. Наконец Ким, балансируя, тянется рукой к заднему карману, где у него молоток. Мы ждём. Ким долго выстукивает скалу, словно Доктор больного. Ноги у него дрожат. Раздается звук забиваемого крюка, но звук глухой и не сулит ничего хорошего. Ким оборачивается ко мне.
— Саныч, крюк ненадежный. По скалам не пройти, я иду в обход.
Он и так уже ушел слишком далеко от моего крюка, а теперь Ким обходит скалу и скрывается за ней. Верёвка медленно ползет вверх. Время тянется нестерпимо долго. Кима не слышно. Крючьев он не бьет. Потребовать от него, чтобы он забил еще крюк, — значит только помешать ему, ведь Киму виднее. Допущен просчет, нарушены правила страховки.
— Ким! — кричу я. — Верёвки осталось пять метров!
Ким молчит, веревка медленно ползет к нему.
— Ким, верёвки два метра!
Опять молчание.
— Ким, верёвка вся!
В ответ чуть слышно раздается какой- то хриплый голос Кима:
— Саныч, тут плохо... Подойди.
Если уж Ким так говорит, значит, действительно, плохо. Очевидно, ему надо ещё немного веревки, чтобы дойти до спокойного места. Но как я могу подойти?! Это значит снять страховку с моего крюка и заодно самостраховку. Это значит, что вся страховка Кима — плохо забитый крюк. Это значит, что в случае его срыва мы летим с ним вместе на глубину пятьсот метров.
— Саныч, подойди! Два метра, — хрипит Ким.
Я снимаю карабины с крюка.
— Иду!
Но не успел я сделать и несколько шагов, как наверху заскребло, и я увидел летящего вниз головой Кима. Всё, что произошло дальше, длилось не больше секунды. Эту секунду я стоял неподвижно. Но мысль моя работала с такой быстротой, что я успел принять решение: как только вырвется крюк, прыгнуть по ту сторону ледового гребешка, на котором я недавно стоял. Я успел пожалеть, что не видел склона по ту сторону гребешка и поэтому не знаю теперь, далеко ли я упаду, если верёвка разорвется на перегибе. Я успел заметить, что у меня нет запаса верёвки и я не смогу протравить ее, чтобы самортизировать рывок. И, кроме этого, у меня осталось еще время на то, чтобы ждать, когда вырвется плохо забитый крюк.
Но крюк не вырвался. Капроновая верёвка растянулась, словно резина. Ким пролетел мимо меня и потом, как мячик, подскочил вверх. При этом меня так дернуло, что я едва удержался на ногах.
Ким болтался на ледовом склоне чуть ниже меня. Натянутая веревка не давала мне подойти к нему. Ким тихонько стонал.
— Ким, не шевелись! — крикнул Машков. Он всё видел и понял, что крюк еще может вылететь, если его расшатывать. Володя быстро подходил к Киму, Костя налаживал ему страховку через выступ.
— Что у тебя? — строго спросил Володя, наклонившись над Кимом.
— Не пойму, — простонал Ким, — бок, кажется, правый.
— Ноги целы? Пошевели ногами.
— Целы вроде.
— Давай попробуем встать. Саныч, смотри! — крикнул он мне.
Володя осторожно поднял Кима и поставил на крутой лед, подпирая его снизу. Сверху Кима держала верёвка. Тихонечко, помогая Киму переставлять ноги, Володя боком перевёл его к скале и щелкнул карабином, Ким был застрахован. Тогда Володя посмотрел на меня. Положение у меня было на редкость дурацким. Мне ничего не оставалось, как просить отстегнуть мою веревку от Кима и идти до них без страховки. Ох, как мне этого не хотелось! Но я сказал:
— Отстегни веревку от Кима, и я пойду. Здесь немного.
— Постой, Саныч, — спокойно сказал Володя. — Я тебе ее перекину, ты возьмешься за нее для равновесия. Только не нагружай!
Он подождал, пока я подойду, и повернулся к Киму. Стоять рядом с ними было негде. Я взял у Володи молоток, забил для себя крюк и вырубил ступеньку для ног. После этого я посмотрел на Кима. Лицо у него было серое. Он сидел уже в веревочной петле, боком к скале. Володя ощупывал его с ног до головы.
С Кима я перевел взгляд на лед и посмотрел вниз. Я отчетливо представил себе, как мы катимся по льду, как нас бьет о скалы и швыряет вниз, представил себе два кровавых куска мяса, валяющихся на снегу у подножья стены, в которых нельзя уже узнать ни меня, ни Кима. Мне стало нехорошо и чуть не стошнило.
— Всё в порядке, ребята, — сказал Володя, окончив осмотр Кима. — Голова, позвоночник целы, переломов нет. Ушиб ребер, может быть трещина, но не больше. Всё в порядке, Ким. Слышишь?
Ким слабо улыбнулся.
— Ну, Саныч, что дальше будет? — весело спросил Машков.
Его голос сразу отрезвил меня, и я ответил спокойно и громко:
— Не спеши. Сейчас скажу.
Я огляделся. Место было скверным — ни встать, ни сесть, ни повернуться. Крутой лед и едва торчащие из него заглаженные и обледенелые плиты скал. Светлого времени оставалось час.
— Будем ночевать, — сказал я. — Для начала бейте крючья. Лупите во все трещины все, что есть, — и скальные и ледовые. Там, где сидит Ким, вырубим площадку и сядем.
— Может быть, ляжем, Саныч? — тактично подсказал Володя. — Под натёчным должен быть хороший лед. Время есть, сделаем как следует, чтоб отдохнуть. И Киму место нужно.
Против этого возразить было нечего. Володя прав. Его спокойствие подействовало на меня самым благоприятным образом. Не знаю, случайно ли он предложил работу большого объема или понял, что это быстрее рассеет впечатление от случившегося. Во всяком случае, действовать сейчас надо было именно так — заняться делом и только делом.
— Вот Ким так Ким, — только и сказал Костя. — Ну и повезло же...
И тут же принялся с ожесточением вгонять в скалу ледовый крюк. (Да, тогда повезло. А через несколько лет на Алтае Ким погиб.)
Работали мы изо всех сил. И когда совсем стемнело, под скалой была готова площадка. Володя еще предлагал вырубить ниже ступеньку для ног, чтобы удобнее было сидеть. Но времени уже не оставалось.
Пока мы с остервенением рубили лед, Ким сидел, вернее висел, на скале в люльке из веревки. Он сильно мерз. Мы разули его, натянули ему на ноги две пары толстых шерстяных носков и прямо в пуховке засунули в спальный мешок. Тогда он задремал. Осколки льда били по спальному мешку, некоторые из них попадали в лицо и залетали внутрь мешка, но Ким не шевелился и даже посапывал во сне.
Конёк палатки был растянут на двух ледовых крючьях во всю длину и получалась односкатная палатка, в которой можно было сидеть рядышком в спальных мешках, подложив под себя рюкзаки. После продолжительной возни мы устроились очень неплохо.
Удивительная вещь палатка! Как только залезешь в нее, сразу же чувствуешь себя дома и моментально забываешь, что она стоит на краю пропасти и что из неё некуда выйти. Володя, севший с краю, у входа, развел примус, натопил из льда воды и сварил жиденький овсяный суп на мясных кубиках: всем хотелось только пить, особенно Киму. Он еще чувствовал некоторую слабость и боль в боку. Ровно в десять часов вечера надо было дать ракету. Её ждали в лагере наши товарищи и спасательный отряд. Когда я завозился в поисках ракетницы, Ким осторожно спросил:
— Какую думаешь дать?
— Зеленую, конечно, — успокоил я его.
— У нас же все нормально.
Ким немного помолчал и сказал:
— Мы дошли бы, Саныч, до площадки, если бы не эта история, Негде там было зацепиться, понимаешь— негде...
— Брось, Ким, — ответил я. — При чем здесь ты? Вина моя. Ты устал, торопился. Нельзя работать по четырнадцать часов в день на такой стене. Нам надо было останавливаться тогда.
— Мы дошли бы, Саныч, тут совсем рядом, — опять сказал Ким.
— Брось, Ким, — рассердился Машков, которому я передавал заряженную ракетницу. Он высунулся из палатки, раздался гром выстрела, и наши лица озарились слабым зеленым светом. Мы проверили, как держится веревка, пропущенная через палатку, опустили головы на колени и сделали вид, что заснули. Вряд ли можно назвать это состояние сном. Когда сидишь вот так, тесно прижавшись друг к другу, не можешь вытянуть ноги и пошевелиться, когда снизу и сзади ото льда несёт холодом, это не сон, а забытье. Но оно тоже дает отдых, главным образом моральный, для нервов. Большое неудобство испытываешь в таких случаях от того, что все время помнишь: рядом с тобой сидит товарищ, и переложить руку, переставить ногу или поправить под собой рюкзак — значит потревожить товарища, нарушить его сон. Приходится сидеть иногда в самом неудобном положении и терпеть.