вогодок срочной службы, во все виды нарядов, чуть ли не на ощупь постигал сложную пограничную науку в деле…
Он отыскал свое место на границе, свою точку приложения сил, как изыскатель отыскивает таящуюся на глубине богатую жилу,- руками, чутьем, сердцем… Да, теперь смело можно сказать: он нашел это единственное свое - его застава - точка приложения его сил - четыре года была отличной.
На груди появились как вехи прожитого и сделанного медали: «За отличие в охране государственной границы СССР», «За безупречную службу», «За воинскую доблесть». Позже, в мае 1968-го, ему вручили высокую правительственную награду - орден Красной Звезды.
Но все это пришло потом. А памятными были первые, самые трудные дни. Давно это было - в начале пятидесятых…
Со временем забот прибавилось, но уже на другом, семейном фронте - жена подарила дочь, Веру. Спустя три года родился сын. Виктором решили назвать, по-латыни - Победитель… Виктор (учится в пятом классе, не шутка!) недавно вернулся из школы взволнованным: его друга подкараулил более сильный, напал по-пиратски из-за угла. А Виктор вступился.
«Я его победил, папа,- сказал тогда сын.- Он лежал на спине».- «Ты его ударил?» Презрительное: «Нет. Лежачих не бьют. Я ему сказал: еще раз полезешь - ударю».
Он, отец, не смог сдержать улыбки: правильно поступил, его воспитание…
Увлеченный воспоминаниями, майор неотрывно смотрел на реку. Непонятное волнение рождал в нем этот безостановочный бег воды… Майор сцепил за спиной руки. Память уводила к давнишнему случаю, который отпечатался в сердце на всю жизнь. Он был тогда еще младшим лейтенантом, но уже на ответственной должности. Граница пока не раскрыла перед ним всех своих тайн - он постиг первую, самую тяжелую: служба пограничника сурова. Он видел смерть; понял, что можно погибнуть в девятнадцать не только в войну, как брат.
…Дозорным оставалось до стыка с соседями несколько метров. Двигались друг за другом. В тишине хорошо был различим жесткий скрип наста, дыхание, с трудом дающееся на такой высоте. Идущий следом младший наряда немного отстал - что-то привлекло его внимание…
Потом случилось непонятное - на тропе остался только один. Ровно на мгновение дозорных разделило что-то ослепительно-белое, огромное, рухнуло в ущелье и спустя секунды отозвалось там тупым, надломленным снежным взрывом. Обвал..,
Алексей в исступлении, злости, которых хватило бы растопить тонну снега, но которых почти не хватало, чтобы держать обессилевшими руками лопату, разгребал ненавистный снег, а рядом работали пятьсот таких же исступленных, пришедших на помощь жителей грузинского селения. Он помнит, бился в мозгу безответный тоскливый вопрос: «Как же так? Почему?» Впервые он ясно осознал, нутром ощутил, что такое жизнь, взглянул на нее глазами того, кто оказался погребенным под пятиэтажным слоем снега… Как такое забудешь?..
Как забудешь все то, чем живешь, что тебя окружает? Заставу, например? В отпуск собирался - и то ныло сердце. Солдаты провожали, напутствовали, словно не в Гагру он уезжал, а на Северный полюс, и не в отпуск, а навсегда…
В штабе поговаривали о скором переходе майора Иваницкого на должность заместителя начальника маневренной группы по политчасти. Иваницкий слабо отнекивался: дескать, почему именно он, ведь ничего особенного он не совершал, на нарушителей не очень везло - не ловил их сетями, это все знают, а так - служил, как другие. Нормально.
«Но у тебя же опыт, Алексей Стефанович! Опыт,- убеждали в отряде.- Ты с солдатом, как с самим собой говоришь, наперед знаешь, что у того в голове».
Алексей подсек взглядом голубые зубцы дальних гор в темных крапинках ущелий. Опыт!.. Это слово еще как понять. Да попадется такой, как Титов,- куда и уйдет тот опыт, в какие закоулки упрячется! Ведь сколько прошло, а помнится!
Да, точно, рядовой Титов, Михаил Павлович. Бывший начальник заставы майор Чукланов, в подчинении которого находился Титов, доверительно говорил Иваницкому:
- Твердый он камешек. Нет, не упрямый, а вот на заставе - чужой. Не дружит ни с кем, в наряды идет неохотно.
Чужой!.. Слово-то какое глухое, неодушевленное, как пустота. Служит такой - и ни тепла от него, ни холода. Придет срок, уедет домой,- никто не вспомнит ни с радостью, ни с грустью. Одно слово - чужой.
Чукланов, педагогическому такту которого Иваницкий когда-то завидовал, разводил руками:
- Тебе, Алексей, не знаю, что и советовать.
Иваницкий соглашался: «Верно, Иван Владимирович, советовать трудно. На деле надо глядеть». Титов имел редкий среди пограничников «послужной список» : в нем пестрели взыскания. Перевели Титова с заставы в хозяйственное подразделение отряда.
На новом месте Титов быстро освоился, пришел в себя. Доверительно, со смешком говорил о бывшей своей заставе:
- Там по моим тропочкам другие топают. Я не в обиде. Пусть топают, у них жилы воловьи и нервов хватает у каждого на троих. А мне и здесь хорошо.
Но вскоре случилось так, что снова Титов оказался на заставе. И вновь служба пошла у него через пень-колоду. Перевод… Не здесь ли все крылось?
Иваницкий размышлял: «Значит, Титов допустил нарушение сознательно, выдержал позор и осуждение товарищей, чтобы перебазироваться в отряд? Как говорится, подальше от забот, поближе к хлебу. И теперь не может смириться, что вышло не по его?»
Как будто все становилось на свои места, картина прояснялась. Себялюб на заставе… Иваницкий убедился: именно себялюб. Себя считает «избранником» судьбы. Себя бережет. Вот откуда - «чужой».
«Чужой» может, скрепя сердце, идти в упряжке вместе со всеми. Подчиняясь большинству, станет работать даже там, где трудно. Но он никогда по своей инициативе и воле не предложит изнемогшему товарищу отдохнуть, не возьмет на себя часть его забот,- вот в чем главная опасность «чужого!».
Как-то застава вышла на физзарядку,
- Товарищ майор! - доложил сержант Федоренко.- Титов отказывается от физзарядки.
Иваницкий прошел к грибку, под которым вопросительным знаком ежился от холода Титов.
- Рядовой Титов, в чем дело?
Тот, будто ожидая прихода майора, с усмешкой ответил заранее приготовленной фразой:
- Да я ведь не Дед-Мороз. У меня руки-ноги мерзнут. Они закаленные, им хоть бы что! - кивнул он в сторону товарищей, весело готовящихся к пробежке.
Иваницкий, четче обычного выговаривая каждый слог, приказал выйти на физзарядку. Титов поджал губы, но подчинился. А майор рассуждал: ну хорошо, раз приказал, два… Что же, так и будет служба идти из-под палки? И не слишком ли это роскошно - отдавать постоянное внимание одному? Нет, надо искать выход…
Алексей торопливо, словно успех дела решали минуты, думал, как поступать дальше, какой и где найти идеальный воспитательный вариант, чтобы - наверняка, чтобы как пружина - щелк, и на месте. А тут еще солдаты стали жаловаться: Титов разговорчики вредные ведет. Алексей досадовал: прямо чертополох какой-то на поле, а не солдат… И главное, знает ведь, не маленький: в армейских семьях не очень-то жалуют тех, кто идет не в ногу. До каких пор можно испытывать терпение сослуживцев?
Офицер знал, что от него, старшего товарища, ждут решительных мер, какого-то особого мудрого решения. А откуда его взять, это решение? Какую академию надо кончить, чтобы сказать: вот оно, единственное, что наверняка поможет!..
Иваницкий наглухо, как в сейф, упрятывал, подавлял в себе справедливые чувства: досаду, злость, недоумение. Он думал. Искал. Анализировал. Много читал, даже слишком много, чтобы принять одно-единственное решение.
У тончайшего, отечески-мудрого Макаренко отыскал знаменитую теорию «взрыва». Это когда двум людям - воспитателю и ученику - тесно становится даже на квадратном километре земли, мало одного солнца, неба, когда один должен либо победить, либо подчиниться, и вопрос «кто-кого» звучит ударом гонга… Вместе с блистательным педагогам-колонистом Иваницкий рассуждал, что в умелых руках теория «взрыва» оправдана, имеет право на жизнь как редкий, исключительный, но иногда необходимый воспитательный элемент. И Алексей долго примеривался, взвешивал, как на весах, все «за» и «против», прежде чем поставить окончательный диагноз и решиться…
Он полностью положился на сердце, на свое понимание мира, жизни и человеческой высокой морали, когда, построив заставу на боевой расчет, тихо, но строго сказал:
- Рядовой Титов! Выйти из строя!
Застава замерла. (После Алексею казалось, что он даже слышал, как стучали солдатские сердца, как давило от этого на перепонки и ломило в висках… Наверно, так только казалось).
- Не мне рассказывать вам о службе рядового Титова,- сказал майор, обращая слова к строю.- Он прибыл к нам на ваших глазах, имея грубое нарушение. Единственный на заставе.
Некогда самоуверенный, Титов на глазах сник. Впервые он видел всеобщее отчуждение.
Майор тем же сухим, бесстрастным голосом продолжал :
- Застава для Титова - необитаемый остров. Службы он не любит, труд товарищей не ценит, мечтает о легкой жизни. Расчет его прост: дескать, за нарушения с заставы меня отошлют, а в наряды пусть ходят другие. Так вот, рядовой Титов, можете уезжать. Я ходатайствовал о вашем переводе… И запомните: не вы, а мы от вас отказываемся. На границе вам делать нечего. Солдаты вам не доверяют. Идите!
Он имел право на такие слова, потому что наступил тот момент, когда двоим мало стало небо над головой, когда вопрос «кто-кого» прозвучал ударом гонга. Он имел право на такие слова еще потому, что боролся за человека. Чуть ли не вслух Алексей подсказывал Титову: «Реши правильно. Ты мужчина.
Твоя судьба - в твоих же руках».
Майор боролся за человека, и он победил. Титов решил правильно. Ему хватило мужества извиниться перед товарищами. Всего три слова: «Не отсылайте… прошу»,- но за ними стояло все. За ними стояла победа. И, конечно, не мог Титов предположить, что эту победу Иваницкий сначала одержал над собой - всячески примерил и опробовал теорию «взрыва» на себе, словно ему предстояло решать…