Чувства и мысли мои посветлели
В долгие страдные годы любви.
– Души их, – скажут, – не держатся в теле.
– Небо у нас, – я отвечу, – в крови.
Георгий Иванов(1894–1958)
«Над розовым морем вставала луна…»
Над розовым морем вставала луна,
Во льду зеленела бутылка вина,
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.
– Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же…
Послушай, послушай, – мне кажется даже…
– Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,
И слишком устали, и слишком мы стары
Для этого вальса и для этой гитары.
«В тринадцатом году, еще не понимая…»
В тринадцатом году, еще не понимая,
Что будет с нами, что нас ждет, —
Шампанского бокалы подымая,
Мы весело встречали – Новый год.
Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы – их не замечаем мы…
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и холод той зимы
Никто не позабыл, о, я уверен.
Должно быть, сквозь свинцовый мрак,
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так.
«Звезды синеют. Деревья качаются…»
Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем, одинаково, верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
«Эмалевый крестик в петлице…»
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…
«Полу-жалость. Полу-отвращенье…»
Полу-жалость. Полу-отвращенье.
Полу-память. Полу-ощущенье,
Полу-неизвестно что,
Полы моего пальто…
Полы моего пальто?
Так вот в чем дело!
Чуть меня машина не задела
И умчалась вдаль, забрызгав грязью.
Начал вытирать, запачкал руки…
Все еще мне не привыкнуть к скуке,
Скуке мирового безобразья!
«Это звон бубенцов издалёка…»
Это звон бубенцов издалёка,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
За пределами жизни и мира,
В пропастях ледяного эфира
Все равно не расстанусь с тобой!
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.
«Несколько поэтов. Достоевский…»
Несколько поэтов. Достоевский.
Несколько царей. Орел двуглавый.
И – державная дорога – Невский…
Что нам делать с этой бывшей Славой?
Бывшей, павшей, обманувшей, сгнившей…
…Широка на Соловки дорога,
Где народ, свободе изменивший,
Ищет, в муках, Родину и Бога.
«В ветвях олеандровых трель соловья…»
В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам.
Хожденье по мукам, что видел во сне, —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.
«Жизнь продолжается рассудку вопреки…»
Жизнь продолжается рассудку вопреки.
На южном солнышке болтают старики:
– Московские балы… Симбирская погода…
Великая война… Керенская свобода…
И – скоро сорок лет у Франции в гостях.
Жужжанье в черепах и холодок в костях.
– Масонский заговор… Особенно евреи…
Печатались? А где? В каком Гиперборее?
…На мутном солнышке покой и благодать,
Они надеются, уже недолго ждать —
Воскреснет твердый знак, вернется ять с фитою,
И засияет жизнь эпохой золотою.
Ирина Одоевцева(1901–1990)
«Вечность? Но вечности нет…»
Вечность? Но вечности нет.
Счастье? Но счастья не будет.
Мы прожили столько лет,
А жизнь нашу всякий осудит.
Осудит сейчас и потом,
Когда нас не будет на свете.
За сложное в самом простом,
За музыку в каждом предмете,
За верность везде и всегда
И даже за детскость нрава.
– Судите же нас, господа.
Судить вы имеете право.
«Дождь шумит по грифельной крыше…»
Андрею Седых[3]
Дождь шумит по грифельной крыше,
Еле слышно скребутся мыши
Там, внизу, этажом пониже —
Очень много мышей в Париже.
Снова полночь. И снова бессонница,
Снова смотрит в мое окно —
За которым дождь и темно —
Ледяная потусторонница.
Как мне грустно! Как весело мне!..
Я левкоем цвету на окне,
Я стекаю дождем по стеклу,
Колыхаюсь тень в углу,
Легким дымом моей папиросы
Отвечаю на ваши вопросы —
Те, что вы задаете во сне
О вчерашнем и завтрашнем дне.
Александр Перфильев(1895–1973)
Бессмыслица
Я начал жить в бессмыслицу войны,
Едва лишь возмужал, расправил плечи.
Как будто для того мы рождены,
Чтобы себя и всех кругом калечить!
Вагон товарный заменял нам дом,
Минуты перемирий – полустанки,
Чтобы успеть сходить за кипятком,
Съесть корку хлеба, просушить портянки…
Любовь, роняя угольки тепла,
Дымила, тлела… и не разгоралась.
Вслед за войной война другая шла…
Жизнь кончилась. Бессмыслица осталась.
Вера Булич(1898–1955)
«Кричат на улице, играя, дети…»
Кричат на улице, играя, дети,
И в окна веет свежая весна.
Пройдет когда-нибудь, как все на свете,
И эта безысходная война.
Но уж не теми смотрим мы глазами
На года вечный кругооборот.
Мы видели развалины и пламя.
И пепла тусклого на всем налет.
Душа скорбит, и жизнью воскрешенной
Навряд ли мир развеселит ее.
Скорбит душа, как Лазарь искушенный,
Познавший смерть и снова бытие.
Иван Савин(1899–1927)
«Оттого высоки́ наши плечи…»
Оттого высоки́ наши плечи,
А в котомках акриды и мед,
Что мы, грозной дружины предтечи,
Славословим крестовый поход.
Оттого мы в служеньи суровом
К Иордану святому зовем,
Что за нами, крестящими словом,
Будет воин, крестящий мечом.
Да взлетят белокрылые латы!
Да сверкнет золотое копье!
Я, немеркнущей славы глашатай,
О́тдал Господу сердце свое…
Да прии́дет!.. Высокие плечи
Преклоняя на белом лугу,
Я походные песни, как свечи,
Перед ликом России зажгу.
«И канарейки. И герани…»
И канарейки. И герани.
И ситец розовый в окне,
И скрип в клеенчатом диване,
И «Остров мертвых» на стене;
И смех жеманный, и румянец
Поповны в платье голубом,
И самовара медный глянец,
И «Нивы» прошлогодний том;
И грохот зимних воскресений,
И бант в каштановой косе,
И вальс в три па под «Сон осенний».
И стукалку на монпансье, —
Всю эту заросль вековую
Безумно вырубленных лет,
Я – каждой мыслею целуя
России вытоптанный след, —
Как детства дальнего цветенье,
Как сада Божьего росу,
Как матери благословенье,
В душе расстрелянной несу.
И чем отвратней, чем обманней
Дни нынешние, тем родней